Когда Кант поступил в университет, Кнутцен был относительно молодым экстраординарным профессором и обучал логике и метафизике. До того он был студентом и Аммона, и Теске[282]. Что особенно важно, он был пиетистом на манер Шульца, то есть придерживался вольфианского метода, в то же время серьезно критикуя многие принципы вольфианской философии и серьезно занимаясь ими. В 1734 году, в 21 год он защитил диссертацию «Философский комментарий о commercium е ума и тела, объясненном физическим влиянием». В этой работе он критиковал философию Вольфа, но в то же время положительно оценивал вольфианский подход. Соответственно, у него возникли трудности. Вольфианская философия все еще была официально запрещена, поэтому публичное выступление по этой работе (Redeaktus) было отложено на год из-за протестов ортодоксов[283]. Ортодоксальная фракция была очень рада возможности таким образом отплатить пиетизму.

Кнутцен на самом деле не был вольфианцем. Его философские искания в немалой степени продиктованы Вольфом, но его позиция была по своему основанию христианской. Так, его диссертация рассматривала проблему, вызывавшую больше всего споров между пиетистами и вольфианцами, а именно вопрос об отношении души или ума и тела. Занимая по сути антилейбницианскую и таким образом в меньшей мере антивольфианскую позицию, он утверждал, что теория предустановленной гармонии так же неверна, как окказионализм, и что единственной разумной теорией является теория физического влияния. В то же самое время он принимал ту точку зрения, что тела состоят из простейших частей. Это означало, что взаимодействие ума и тела является не взаимодействием радикально отличающихся субстанций (идея, вызывавшая множество проблем), а взаимодействием простых элементов друг с другом. Поскольку идея физического влияния тесно ассоциировалась в сознании многих ученых с Локком (и корпускуляризмом), вряд ли будет ошибкой утверждать, что Кнутцен защищал позицию Локка. Как бы то ни было, он разработал новую теорию, которая должна была служить альтернативой теории Лейбница – Вольфа. В первой своей диссертации на степень магистра он нападал на еще одну доктрину, тесно связанную с вольфианской философией, а именно на ту точку зрения, что мир мог существовать предвечно[284]. Для Кнутцена, как для любого лютеранина, мир – творение и задумка Бога, и он создан с определенной целью. Он никак не может быть вечньи[285]. Соответственно, не совсем правильно говорить, что Кнутцен был «вольфианцем». «Его пиетизм в основе своей восходит к великой линии Шпенера – Франке»[286]. На образ его мысли по меньшей мере столь же сильно повлияли английские, как немецкие источники. По всем его работам видно, что он знал и ценил британских философов больше, чем принято считать. Даже Эрдман, который изо всех сил старается охарактеризовать Кнутцена как вольфианца, вынужден признать, что его философские взгляды ближе к британским, чем к немецким философам, и действительно «указывают в направлении эмпирицистского скептицизма и идеализма английской [sic] философии»[287]. Что же касается эпистемологии, то Локк и его последователи появлияли на мысль Кнутцена больше, чем Вольф и его школа. Готшед ясно это видел. Он обвинял Кнутцена в том, что тот слишком близок к Локку в своих рассуждениях об ощущений[288]. Для Кнутцена, как и для Локка, внутреннее и внешнее ощущение формируют основу любого знания. Без материала, данного нам в ощущении, принцип противоречия не позволяет нам что-либо знать[289]. Нет сомнений, что Кнутцен читал «Опыт» Локка и считал его важным. В самом деле, он постоянно ссылался на Локка в своих лекциях и советовал студентам его читать, а перед смертью все еще работал над переводом труда «Об управлении разумом»[290].

В 1740 году, когда Кант поступил в университет, Кнутцен опубликовал на немецком «Философское доказательство истинности христианской религии», самую успешную свою работу, благодаря которой его более всего знали в XVIII веке[291]. Там он защищал христианство от британского деизма, в особенности от Джона Толанда, Томаса Чабба и Мэтью Тиндала[292]. Поскольку деизм представлял собой такую же угрозу христианству, как и вольфианство, деистов считали необходимым критиковать не только пиетисты, но и ортодоксы. Написав эту книгу, Кнутцен не только показал, как прочно коренятся его взгляды в теологической дискуссии в Кёнигсберге, но и раскрыл свои глубокие знания относительно неизвестного тогда аспекта британской философии. Благодаря этой книге можно также хорошо понять теологические взгляды самого Кнутцена.

В «Философском доказательстве» приводятся такие «теоремы», как: «Наш долг – подчиняться Богу» (§ 12) и «Бог должен наказать виновных» (§ 17), а также такие «опытные высказывания», как «Мы все виновны в том, что не подчиняемся Богу» (§ 13). Из этих теорем и предложений Кнуцен выводит другие теоремы, такие как: «Каждый должен ожидать сурового наказания после смерти» (§ 19). Соответственно, нас нужно спасти – а можем мы спастись, только если нам это скажут, и скажут, как именно мы можем спастись. «Коротко говоря, необходимость божественного откровения основывается на необходимости средств к спасению, и откровение предполагает эти средства» (p.42). Это доказывает, что Тиндал, утверждавший, что нам нужна только естественная религия, был неправ. Но это не все. Кнутцен доказывает, что или откровения нет совсем, или христианское откровение – единственное. Поскольку первый дизъюнкт ложен, второй должен быть истинным. Похожим образом он доказывает учение о Троице и другие догматы, доказывая в конце концов истинность не просто христианства, но его лютеранской разновидности как единственно верной. Методология книги вольфианская, но по духу едва ли можно было больше отдалиться от вольфианской философии[293].

И все же, будучи популярным и обаятельным, Кнутцен почти сразу стал одним из любимых преподавателей Канта, тем, кто оказал самое важное раннее влияние на молодого студента. Боровский утверждал, что Кант «ходил на его лекции по философии и математике, не пропуская их»[294]. Если это верно, то еженедельное расписание Канта в первом семестре должно было включать следующие занятия Кнутцена: четыре часа математики, четыре часа философии, один час логики «в общих чертах» и упражнения в диспуте. Во втором семестре он бы пошел в таком случае на более продвинутый курс логики, еще один курс математики, где Кнутцен обучал «избранные умы» высшей математике, и снова упражнения в диспуте; а в четвертом семестре он пошел бы на практическую философию. Позже он, вероятно, ходил на лекции по рациональной психологии, натурфилософии, естественному праву, риторике, мнемонике, алгебре и анализу бесконечно малых[295]. Во время первых нескольких семестров обучения он, должно быть, также ходил на занятия Теске по физике и Аммона по математике[296]. На третьем году он пошел на лекции Шульца по систематической теологии. Лекции, на которые они ходили с Влёмером, кажется, были посвящены теологии, основанной на откровении, но, возможно, он посещал и другие богословские лекций[297]. Некоторые замечания Боровского подтверждают, что он ходил и на другие лекции Шульца[298]. Туда мог входить курс «Богословие: тетика-антитетика», где Шульц преподавал христианскую догматику в диалектическом переложении, очень напоминавшем более позднюю диалектику самого Канта. К этим лекциям мы можем с уверенностью добавить ряд других, которые читали Раппольт, Марквардт и Грегоровиус. Даже если Кнутцен и был любимым преподавателем Канта, он не был единственным. В конце концов, Кант стремился получить самое всестороннее образование, какое только возможно получить в таком месте, как Кёнигсберг.

В 1743 году анонимно вышла книга «христианина-друга Бога» под названием «Разумные мысли о природе. Что есть природа? Бессильна она без Бога и его вездесущего ограничения? И как одна неделимая божественная сила вызывает все в этом мире внутри и через посредство средних причин в меру приданной ей действенности или способности?» Автором был знаменитый Христиан Габриель Фишер, который вернулся в 1737 году в Кёнигсберг после того, как пообещал придерживаться доктрины истинной веры[299]. Начав с Вольфа и Лейбница, он защищал точку зрения, которую можно назвать лишь спинозистской, и таким образом бросал вызов не только пиетистам, но и ортодоксам. Теологи никак не могли принять неприкрытый спинозизм этой работы, но еще в большей степени – специфические взгляды Фишера на Святую Троицу, его отрицание учения о том, что Христос был полностью человеком и полностью Богом, и его отвержение других теологических догматов. После того как один пастор в новогодний день в проповеди открыто выступил против Фишера и его книги, та стала чем-то вроде бестселлера. Самого Фишера отлучили от причастия. Ему не позволили остаться крестным отцом своего внука и посоветовали отправиться в реформатскую церковь[300].

Книгу, разумеется, запретили – но только когда она уже произвела сенсацию. Любопытно, что ход против Фишера предприняла ортодоксальная фракция (а не пиетисты). Не встретив в этом случае сопротивления – и даже при тихой поддержке пиетистов – они смогли запретить книгу, но им не удалось навредить этим Фишеру. Фридриха Вильгельма I, великого покровителя и защитника пиетистов, иногда прислушавшегося и к ортодоксам в религиозных вопросах, больше не было; а Фридрих II не только защищал религиозную терпимость, но и был атеистом. В юности он хвалил Вольтеру «Разумные мысли о Боге, мире, душе человека, и всех вещах в целом» Христиана Вольфа «как ключ к любой тайне вселенной», но Вольтер отверг книгу. Фридрих II давно уже перерос такие размышления, будучи гораздо большим скептиком и циником, чем любой вольфианец, и предпочитая в интеллектуальных вопросах все французское. Ему мало было толку от религиозных склок вообще и кёнигсбергских в частности[301].

Если пиетистам и ортодоксам нужен был какой-то сигнал, что ситуация вновь изменилась, то бездействие Фридриха II и было таким сигналом. Опорочить кого-либо по чисто религиозным основаниям больше не получалось. Покуда человек, которого пытались так опорочить, был послушным и хорошим гражданином, король не вмешивался. С другой стороны, события 1744 года снова и слишком хорошо показали, что религиозное противостояние, преследование и цензура продолжали играть в Кёнигсберге большую роль и что спор между ортодоксами, пиетистами и сторонниками современной философии продолжался. Эти споры всегда бурлили под поверхностью, поэтому не пришлось долго ждать, прежде чем они вылились в горячие общественные прения. Можно предположить, что Кант проявлял живой интерес к разногласиям по поводу книги Фишера, очень близкой тем вопросам, над которыми он размышлял сам. Кант мог не соглашаться с утверждением Фишера, что его книга – достойное противоядие «атеистам, натуралистам, эпикурейцам, стоикам и многим другим свободомыслящим, не имеющим должной концепции Бога и его действий в ходе творения», но он мог искренне принять несогласие Фишера с утверждением членов богословского факультета, что они достойные судьи для этой работы. «Философскую систему, основанную только на причинах, познаваемых интеллектом из опыта», должны оценивать философы и ученые, а не богословы[302]. Спустя не такое уж долгое время Кант сам предложит такую систему.

1744 год был важным из-за еще одной шумихи и контроверзы. В 1738 году Кнутцен предсказал, что комета, которую наблюдали в 1698 году, снова появится зимой 1744 года[303]. Когда комета появилась, Кнутцен тут же стал в Кёнигсберге знаменитостью и заработал репутацию великого астронома далеко за пределами города. «Разумные мысли о кометах, в которых исследованы и представлены их природа и свойства, а также характер и причины их движения, и в то же самое время дается краткое описание примечательной кометы текущего года», опубликованные в 1744 году, по словам Крауса, пробудили в Канте интерес к науке, и именно эта книга побудила Канта к тому, чтобы написать собственную «Всеобщую естественную историю и теорию неба», которая выйдет через 11 лет[304]. Как и другие студенты Кнутцена, Кант, вполне возможно, смотрел на него как на героя.

Вскоре возникли сомнения. Эйлер продемонстрировал и в письмах к Кнутцену, и в статье, вышедшей позже в 1744 году, что предсказание Кнутцена не было верным, что комета 1744 года это не та же самая комета, что пролетала в 1698 году, и, по крайней мере имплицитно, что Кнутцен плохо знает физику[305]. Эйлер утверждал, что пройдет еще «по меньшей мере от четырех до пяти сотен лет», прежде чем комета покажется снова[306]. И все же это опровержение, кажется, не имело особого значения для большинства людей в Кёнигсберге, и уж точно не имело значения для Кнутцена и его студентов. Они так и не признали того, что его предсказание было неверным. В стихотворении, написанном по случаю похорон Кнутцена, его сравнивали с Ньютоном, Лейбницем, Локком, Декартом и Бейлем.

Работа Кнутцена о кометах была в любом случае во многом мотивирована теологическими интересами. Он написал ее отчасти как ответ на трактат под названием «Опыт рассуждения о кометах, всемирном потопе и предвестии Страшного суда, в согласии с астрономическими основаниями и Священным Писанием»[307]. Его автором был Иоганн Гейн (1709–1746), обретший дурную славу как последователь английского теолога Уильяма Уистона (1667–1752). Среди всего прочего Гейн утверждал в своем трактате, что древний страх перед кометами как плохим предзнаменованием имел под собой веские основания. Кнутцен опровергал эту точку зрения. Для него, как для Ньютона и Вольфа, кометы были всего лишь маленькими планетами, вращающимися вокруг солнца. У них постоянная траектория, которую можно вычислить. Хотя они и представляют большой интерес для физики, их не надо бояться как плохого предзнаменования. Кнутцен заключил, что Гейн алармист и обскурантист. Стремясь побороть страх перед кометами «в последнем его оплоте», он пылко атаковал Гейна[308]. Гейн ответил тем же, обвинив Кнутцена не только в плагиате – предсказание уже было сделано год назад в Leipziger gelehrte Anzeigen, но и в том, что он не смог в полной мере доказать, что комета 1698 года и комета 1744 года – одна и та же. Кнутцен и его студенты, кажется, отмахнулись от отсылки Гейна к Эйлеру, поскольку не принимали саму критику Эйлера.

Кнутцен недостаточно хорошо разбирался в естественных науках и математике, чтобы вступать в дискуссии о технических аспектах физики. Он не принадлежал к той «небольшой элите» ученых на континенте, кто разбирался в подробностях ньютоновской физики[309]. Особенно плохо он разбирался в математическом анализе. Полагаясь больше на механические модели, чем на расчеты, он имел кое-какое общее представление о ньютоновских «Принципах», но не мог внести сколько-нибудь оригинальный вклад в науку. Не хотел он и проводить четкой линии между наукой и метафизикой. Теологические и апологетические интересы диктовали ему, с чем можно и с чем нельзя соглашаться, по крайней мере в той же степени, что и научные взгляды. Как ученый, он был довольно ограничен даже по стандартам XVIII века.

Кант следил за спором о комете по меньшей мере с тем же интересом, что и за спором, развернувшимся ранее в том же году по поводу книги Фишера. Он очень заинтересовался космогонией, и это было одной из причин обращения к этим вопросам в его ранних работах. С другой стороны, спор по поводу кометы Кнутцена мог привести и к разочарованию в преподавателях. Благодаря критике Эйлера Кант мог начать понимать недостатки Кнутцена как ученого. Как бы то ни было, одним из тех, кому Кант послал свою первую книгу, был Эйлер; и в одном из первых очерков Кант отмахнулся от изучения комет как от несущественного для понимания таких планет, как Земля[310].

За годы учебы в Кёнигсбергском университете Кант познакомился с очень разными подходами к философии, богословию и естественным наукам. Хотя многие исследователи рассматривали Кёнигсбергский университет как институцию, находившуюся в большей или меньшей степени вне основного течения интеллектуальной мысли XVIII века, или как место, где главенствовал исключительно пиетизм, это было не так. Во-первых, все студенты Кёнигсбергского университета в соответствующий период знакомились не только с пиетистской и томазианской доктринами, но и с философией Вольфа и его последователей. Вольфа могли обсуждать критически и в основном негативно, но его обсуждали открыто. В кёнигсбергском пиетизме содержалась серьезная доля Вольфа, и потому он отличался от любого другого пиетизма. Более того, в Кёнигсберге были и убежденные вольфианцы. Немногие вольфианцы занимали посты в университете, но был Марквардт, да и другие представители образованного священства. Это влияло на ход дискуссии. Такие люди, как Фишер, придерживавшиеся даже более радикальных взглядов, чем строгие вольфианцы, подливали масла в огонь. Во-вторых, аристотелизм, ослабевая, все еще отчасти формировал кёнигсбергский интеллектуальный климат того времени. Но дело не ограничивалось тем, что аристотелевская терминология все еще активно использовалась – содержательно аристотелевская логика и метафизика также еще не исчезли бесследно[311]. Убежденных аристотелианцев могло оставаться мало, но эклектичный дух некоторых более ранних пиетистов поддерживал его взгляды. В конце концов и, возможно, важнее всего – то, что кёнигсбергские ученые уже ждали от Британии решающих философских прорывов, в то время как другие немецкие университеты – за исключением нового Гёттингенского университета – все еще копались в деталях вольфианского и томазианского спора[312].

Преподаватели вроде Квандта, Сальтениуса и Кнутцена, сколь бы разных взглядов они не придерживались, считали, что настоящая опасность для религии исходит с Британских островов, а не от немецких философов; и некоторые из них – прежде всего Кнутцен – видели в этом и истинное решение. Более того, многие из этих религиозных консерваторов были эпистемологически радикальны. Бейля и Монтеня считали не столько угрозой вере, сколько опровержением образа мысли, который верующие не должны принимать. Все интеллектуальные брожения того времени и все последние философские идеи присутствовали в Кёнигсберге: он не был интеллектуальным захолустьем. Практикующие философы в университете не были самыми умными или самыми смелыми, но они разбирались в предмете, и некоторые из них (например, Кнутцен) здраво мыслили в философии. Разумный молодой человек, каким, несомненно, был Кант, мог узнать здесь все необходимое, чтобы получить прочный фундамент в области философии, и был обеспечен всеми материалами, которые способствовали бы тому, что он мог назвать «ростом наук»[313].

С другой стороны, в физических науках, и особенно в астрономии, Кёнигсберг не имел того лучшего, что мог предложить XVIII век. Его посредственность в науке была типична для большинства других университетов Европы, но это означало, что Кант был недостаточно подготовлен к тому, чтобы внести оригинальный вклад в теоретическую или экспериментальную физику. Кроме того факта, что сам Кант не питал особой склонности к механике – позже он часто просил студентов построить физически невозможные механические модели – он не находил в этой области и достойной поддержки в Кёнигсбергском университете. Электрические эксперименты Теске были, пожалуй, ближе всего к реальным экспериментам в науке. Поэтому все, что представляет интерес в ранних работах Канта по физике, свидетельствует настолько же о его изобретательности, сколько о его образовании.