Как выглядела учеба Канта в Кёнигсбергском университете? В 1700 году на немецких землях рассредоточилось 28 университетов. Многие из них были небольшими. Во всех вместе взятых немецких университетах училось всего 9000 студентов[218]. К 1760 году это количество сократилось до 7000, хотя к тому моменту открылось пять новых университетов (Бреслау, Бютцов, Фульда, Гёттинген и Эрланген). В Гейдельберге училось всего 80 студентов, в двадцати из других университетов – менее 300. Галльский и Лейпцигский были побольше: в каждом более 500 студентов. В Кёнигсбергском университете, по всей видимости, на протяжении большинства семестров в XVIII веке училось от 300 до 500 студентов[219]. Отчасти причиной относительного успеха в привлечении студентов было местоположение. Альбертина была единственным университетом в Восточной Пруссии и фактически одним из двух главных прусских университетов. Студентам, которые хотели учиться где-то еще, приходилось уезжать далеко от дома. Кёнигсбергский университет привлекал и студентов из окружающих стран. Это был международный университет, там училось немало поляков, литовцев и студентов других балтийских народов [220]. Еще одним преимуществом, по крайней мере после 1737 года, был тот факт, что студентов богословского факультета, окончивших Кёнигсбергский университет, единственных в Пруссии освобождали от двух лет обучения в университете в Галле[221]. В самом деле, кёнигсберский богословский факультет, как и университет в целом, уже были реформированы в соответствии с принципами, установленными в Галльском университете.

В географической изоляции Кёнигсберга были свои недостатки. Иоганн Георг Бок (1698–1762), профессор поэзии и риторики, горько на них жаловался. В 1736 году он писал своему другу Иоганну Кристофу Готшеду (1700–1766), известному вольфианскому философу и литературному критику, который сам учился в Кёнигсберге с 1714 по 1723 год: «Как Вы знаете, я живу в таком месте, где новые иностранные книги и труды появляются, как кометы, лишь спустя многие годы»[222]. Еще в 1781 году Людвиг (Адольф Франц Йозеф) фон Бачко (1756–1823) писал о Восточной Пруссии в целом: нас «недооценивают почти как ученую Сибирь; а поскольку мы находимся в значительном географическом отдалении от Лейпцига, центра немецкой книжной торговли, то естественно, что мы будем страдать, ведь все литературные новинки доходят до нас поздно, а писательство тормозится нехваткой книжных магазинов»[223]. Когда Фридрих Великий приехал в Кёнигсберг в 1739 году, он язвительно заметил, что город лучше подходит для того, чтобы «дрессировать медведей, чем стать ареной для науки»[224].

Учитывая удаленность Кёнигсберга, неудивительно, что не всем дисциплинам учили одинаково хорошо. Мало кто ехал в Восточную Пруссию с конкретной целью преподавать в университете, и некоторые из лекторов Кёнигсбергского университета не обладали достаточной квалификацией. В иных случаях «преподаватель плохо знал свой предмет и желал выучить его, читая лекции»[225]. Некоторые из самых талантливых преподавателей были выпускниками Кёнигсбергского же университета или, родившись в Кёнигсберге, получили образование где-то еще. Программы курсов были неоднородными. Какие-то дисциплины вообще не преподавали; иные же, например химия, естественная история, экономика и политическая наука, были представлены недостаточно хорошо. Математику и физику, согласно всем свидетельствам, преподавали плохо. Экспериментальная физика присутствовала, но набор экспериментов, которые можно было проводить, используя университетское оборудование, был, по общему мнению, скуден. В естественных науках Кёнигсберг не был среди ведущих университетов Европы или даже Германии того времени.

В 1744 году в университете было 44 ординарных профессора (Ordinarien), всем им платили мало. Ординарные профессора получали маленькое жалование, экстраординарным профессорам (außerordentlicheProfessoren) и приват-доцентам (Privatdozenten) не платили вовсе[226]. Они должны были жить на плату, которую вносили студенты за посещение их лекций и публичных чтений. Никто не смог бы прожить без дополнительного дохода. Фактически всем членам факультета, если они сами по себе не были обеспеченными людьми, нужно было иметь дополнительный доход: какой-то еще официальный пост (Nebenamt), свое дело или другое занятие. Кто-то управлял общежитиями для студентов, другие брали студентов на постой в свой дом, кто-то занимался торговлей и по меньшей мере один из них был владельцем пивной. Даже в Гёттингене, где преподавателям платили лучше, многие держали огороды. Богословы, которые обычно были еще и пасторами или занимали высокие посты в прусской лютеранской церкви, жили лучше, чем те, кто обучал праву, медицине или философии (хотя богословы преподавали и некоторые из этих дисциплин тоже). Философам платили меньше всего, но поскольку каждый студент должен был пройти несколько курсов по философии, на лекциях всегда было много студентов.

В Альбертине было четыре факультета (Fakultäten): философский, богословский, юридический и медицинский[227]. Философский назывался «низшим» по сравнению с «высшими» факультетами[228]. Самым важным был, конечно, богословский. Там было больше всего студентов, преподаватели получали наиболее надежный доход, факультет был и самым влиятельным. На философском факультете теология преобладала в большей степени, чем на юридическом или медицинском. Это проявлялось не только в том, что несколько профессоров-богословов преподавали философию, но и в том, что многие философы изучали богословские вопросы, хоть сами и не были теологами. Первые две трети XVIII века философия в Кёнигсберге была, по сути, не более чем служанкой богословия. Насколько богословские исследования влияли на факультет философии, хорошо видно из истории этих двух дисциплин в начале века. Изначально философия почти полностью опиралась на Аристотеля[229]. Декарт и другие современные философы очень мало влияли на то, как ее преподавали. Кажется, они были важны в основном как мыслители, которых надлежит опровергнуть. Большинство профессоров философии, по-видимому, занимались тем, что защищали аристотелианство от различных атак на него[230]. Причиной было то, что ортодоксальная протестантская доктрина, которой учили на богословском факультете, основывалась во многом на аристотелевской. Когда в последующие годы влияние ортодоксии ослабло, аристотелизм стал не так важен. В конце тридцатых у него почти не осталось приверженцев. Однако же, когда Кант поступил в университет, на факультете еще преподавали профессора-аристотелианцы, и аристотелизм продолжал играть там определенную роль.

Уже в 1715 году несколько философов пытались найти золотую середину между традиционным протестантским аристотелизмом и некоторыми более свежими философскими направлениями, утверждая, что не вся современная философия плоха. Так, Готшед сообщил, что в 1714–1715 годах его учили философии в соответствии с картезианскими принципами и естественным правом по Христиану Томазию (1655–1728)[231]. Готшед утверждал, что на него оказали влияние и другие мыслители, такие как Локк и Леклерк, и что в то время университет пронизывал дух свободной и открытой дискуссии. По крайней мере, именно так Готшеду казалось позже. Он подчеркивал, что «большая свобода философствования, господствовавшая в Кёнигсбергском университете, когда я там учился, защитила меня от того рабского способа мышления и обучения, который был столь распространен на ведущих факультетах философии»[232]. Именно тогда философия Вольфа впервые стала важна в Кёнигсберге. Иоганн Генрих Крейшнер (1693–1730), пастор церкви в Кнайпхофе, учился у Вольфа и был первым его видным последователем. Кристоф Фридрих Баумгартен (ок. 1690–1746), уроженец города и один из первых учеников Вольфа, говорят, первым стал преподавать вольфианскую философию в Кёнигсберге. Получив степень магистра в Лейпцигском университете в 1720 году, он вернулся в родной город, чтобы там преподавать, и учил тому, что сам считал лучшей системой. За ним последовали другие. Так, Теодор Рейнгольд Тат (1698–1735) выпустил в 1724 году книгу, где пытался показать превосходство метода Вольфа. Натанаель Эфраим Фромм (1701–1762) тоже выступал за строгий вольфианский подход. Георг Генрих Раст (1695–1726), в 1719 году защищавший объяснение Лейбница, почему уровень ртути в барометре падает перед грозой, тоже был близок к Вольфу[233]. Именно он обратил молодого Готшеда в учение Вольфа[234]. Еще одним молодым преподавателем, отстаивавшим принципы Вольфа, был Конрад Теофил Марквардт (1694–1749). Тоже уроженец Кёнигсберга, он изучал богословие в Кёнигсберге и философию в Галле. В Галле он стал убежденным вольфианцем. В 1722 году он защитил в Кёнигсберге инаугурационную диссертацию о предустановленной гармонии и все еще преподавал богословие, философию и математику, когда Кант поступил в университет. В Кёнигсберге преподавали не только Лейбница и Вольфа. Студентов знакомили с множеством разных мыслителей, и одностороннее вольфианство, кажется, не было повсеместным. Так, даже Готшед, который увидел в Вольфе возможность уйти от эклектизма, «смешавшего самые разные идеи и принципы» и оставившего его самого дезориентированным, оставался относительно независимым. Его первый ученый трактат назывался «Сомнения по поводу монад Лейбница», а инаугурационная диссертация «Об истинном понятии божественного всеприсутствия» показывает, что он был занят вольфианскими проблемами, но не соглашался слепо со всеми доктринами Вольфа.

Свобода развивать различные философские идеи продлилась недолго. Пиетизм, уже какое-то время оказывавший влияние на простых кёнигсбержцев, взял верх и в университете. Благодаря ряду стратегических назначений короля Лизиус и его друзья-пиетисты в конечном итоге в 1725 году пришли к руководству богословским факультетом. Они немедленно внесли решительные изменения в то, чему следует учить[235]. Они не только исключили все обучение патристике, но и, следуя указаниям коллег в Галле, прямо боролись с вольфианскими философами. Они уже преуспели в том, чтобы выгнать Фишера из университета, из Кёнигсберга и вообще из Пруссии в 1724 году, но продолжали утверждать, что взгляды Вольфа в конечном счете атеистические. Это, конечно, было в высшей степени серьезным предупреждением всем вольфианцам.

Пиетисты ограничили свободу и в другом. Лизиус придерживался скорее либеральных взглядов по поводу adiaphora, так называемых средних или безразличных вещей. Он не выдвигал строгих возражений против танцев, например. С другой стороны, Рогаль не шел на компромиссы, видя во всем подобном работу дьявола. Соответственно, тон сменился, и еще более суровая версия пиетизма завладела городом и университетом. Вскоре верхи кёнигсбергского общества ненавидели Рогаля даже больше, чем когда-либо презирали предшествовавших ему пиетистов.

И ортодоксы, и вольфианцы пытались, конечно, сопротивляться, и пиетизм не смог завоевать доверие высокопоставленного духовенства, преподавателей и городских властей. Окончательный успех в университете по-прежнему ускользал от них. Так, Рогаль отмечал, что «множество ремесленников и часто даже солдат простодушно открывают свои сердца. Только на студентов и официальных лиц евангелическое послание Иисуса Христа никак не оказывает воздействия…»[236] Большинство студентов смеялись над пиетистами, но продлилось это недолго. Опять вмешался король. В 1726 году он издал указ, что теологии следует учить согласно принципам Галле. Он нанес последний удар в 1728 году, когда приказал каждому кандидату на приход в церкви в Восточной Пруссии прежде получить testimonium pietatis et eruditionis, «сертификат благочестия и образования» у пиетиста Абрахама Вольфа (1680–1731) в Кёнигсберге.

Пиетисты получили беспрецедентную власть, которой они пользовались бескомпромиссно. Даже до этого указа они часто угрожали своим оппонентам, что «расскажут королю»[237]. Теперь же каждый студент-богослов зависел от них целиком и полностью в получении поста, который позволит заработать на жизнь[238]. С 1730 года непосредственно в результате королевских указов пиетисты получили, по сути, монополию на богословском факультете. Ни один студент-богослов, которому было небезразлично будущее, не мог позволить себе открыто спорить с профессорами-пиетистами или дружить с непиетистами. Поэтому аудитории пиетистов были переполнены, а ортодоксальные преподаватели читали лекции в полупустых аудиториях. Студенты больше не смеялись.

Эти изменения в теологии имели последствия и для философии. Свобода философского выражения пропала[239]. В 1727 году читать лекции в соответствии с вольфианскими текстами в Кёнигсберге было прямо запрещено, и распространять работы [Христиана] Вольфа теперь не разрешалось[240]. В связи с этим в 1729 году И. Г. Бок жаловался, что «университет в таком жалком состоянии, что почти ничем не отличается от заурядной школы; философию лихорадит, другие науки тоже преподают довольно слабо»[241]. Лихорадка пиетизма угрожала и вовсе убить философию; во всяком случае, некоторым так казалось. Вольфианцы сдались – по крайней мере публично. Втайне они продолжали придерживаться философии Вольфа и преподавать ее. В конечном счете, в Кёнигсберге, как и в других местах, действия пиетистов «едва ли помешали распространению вольфианских идей»[242]. И все же немало многообещающих карьер, как, например, карьера Марквардта, были фактически закончены. Никто из более молодых вольфианских или ортодоксальных приват-доцентов не мог надеяться ни на какое продвижение, и большинство тех, кто не бросил преподавать, когда Кант поступил в университет, остались простыми приват-доцентами. Их не повышали просто потому, что они не были пиетистами.

Главным из ортодоксальных оппонентов пиетизма был теолог Иоганн Якоб Квандт (1686–1772), который уже и ранее противостоял Лизиусу. Он был высокообразованным и, по общему мнению, очень талантливым теологом и специалистом по восточным языкам, а также знал английский, французский и голландский. Квандт владел обширной библиотекой книг на всех этих языках. Считаясь одним из лучших проповедников в Пруссии, он выступал за рациональную (vernünftig) ортодоксальную веру[243]. Не будучи сам вольфианцем, он дружил со многими молодыми преподавателями, на которых Вольф оказал влияние[244]. С годами он все больше оказывался в изоляции внутри университета, но в городе сохранял свое влияние. К нему прислушивались те, кто был у власти на местах, то есть знать и официальные лица Кёнигсберга (включая большую часть духовенства). И все же ортодоксальные силы были вытеснены на обочину. Конфликт между пиетистами и ортодоксами был частью политической борьбы между силами центральной власти в Берлине и местной власти и знати в Кёнигсберге (и других местах), и король взял верх в этой борьбе. Тем не менее нельзя недооценивать влияние Квандта и его последователей. Власть пиетистов продолжала расти вплоть до 1740 года, но они никогда не обладали абсолютным контролем, и во многом из-за Квандта.

Еще одно своеобразное изменение в интеллектуальной истории университета берет свое начало в 1732 году. В августе Бок написал Готшеду:

Что же произошло? В это время приехал Шульц.

Один из студентов Шульца признавался: «Этот невероятно образованный человек заставил меня взглянуть на богословие с другой стороны, он привнес в него столько философии, что впору было поверить, что Христос и все его апостолы учились в Галле у Вольфа»[246]. Таким образом, когда Шульц возглавил фракцию пиетистов в Кёнигсберге, значение философии Вольфа вновь возросло. Вольфианцы в Кёнигсберге могли вздохнуть свободнее. Фактически Шульц продвигал философию Вольфа, покуда ее сторонники придерживались основных истин христианства, как он их понимал, а так как большинство вольфианцев были далеко не атеистами, между вольфианцами и пиетистами установилось перемирие.

Все это не означало возвращения свободной философской дискуссии, какой ее застал Готшед, когда учился в Кёнигсберге. Апостолы, быть может, и говорили словами Вольфа, но все же они оставались апостолами, понятыми в пиетистском ключе. И. Г. Бок писал в 1736 году Готшеду: «Наша академия совсем не похожа на ту, какой ее оставил мой брат, могу только отметить, что я вот уже полтора года как не могу собрать collegium poeticum»[247]. Поэзия, театр и другие нерелигиозные занятия все еще считались легкомысленными, мирскими, «от дьявола», и потому им активно препятствовали. Все усилия должны были вести к процветанию души в соответствии с пиетистскими принципами. Философия Вольфа считалась в этом смысле полезной, и поэтому к ней могли относиться терпимо, но только до тех пор, пока она поддерживала взгляды пиетистов. Кёлестен Христиан Флотвел (1711–1759), преподаватель немецкой риторики и еще один друг Готшеда в Кёнигсберге, писал 2 апреля 1739 года: «Факультет богословия в исступлении – в такое время испанская инквизиция мягче, чем он»[248].

Ортодоксальная фракция в Кёнигсберге не способствовала улучшению ситуации, поскольку делала все, что могла, чтобы дискредитировать пиетистов. В одном странном инциденте, больше напоминавшем Средние века, чем Просвещение, ортодоксальная фракция попыталась опорочить Даниеля Сальтениуса (1701–1750), одного из самых известных пиетистов, обвинив его в том, что он вступил в союз с дьяволом, – и попыталась не совсем без оснований. Сальтениус, подростком живший в Швеции, и в самом деле собственной кровью написал письмо дьяволу, пообещав тому свое тело и душу в обмен на кошелек, в котором никогда не закончатся деньги. Он положил письмо под дуб, но оно так и не достигло адресата. Вместо этого его подобрал фермер, который тут же уведомил власти. Сальтениуса осудили и вынесли ему смертный приговор, который потом заменили на месяц тюрьмы. Посчитав разумным покинуть Швецию, Сальтениус отправился в Германию. После учебы, обратившись в Галле в пиетизм, он стал надзирателем сначала в кёнигсбергском приюте для сирот, потом во Фридерициануме, и в конце концов, в 1732 году – экстраординарным профессором логики и метафизики. Ортодоксальные проповедники не считали ниже своего достоинства донести о грехе юности Сальтениуса, уведомив короля в 1737 году о его сделке с дьяволом. Хотя им и не удалось его убрать, нетрудно представить, какую сенсацию это произвело в Кёнигсберге[249]. Флотвел как вольфианец, стоявший на стороне ортодоксов, с отвращением сообщал Готшеду: «Наш богословский факультет состоит из людей, кто либо неоднократно лжесвидетельствовал, как доктор Шульц, либо глуп, как доктор Кипке, либо тщеславен и завистлив, как доктор Арнольдт, либо стал другом самого дьявола…»[250]

Примерно такой была ситуация в Кёнигсбергском университете, когда в 1740 году туда поступил Кант. Хотя Фридрих II пообещал перемены, они происходили не быстро. По-прежнему было очень важно выбрать верные предметы и верных преподавателей, особенно тем, кто собирался изучать богословие, – а правильными преподавателями по-прежнему были пиетисты или те, кто был к ним достаточно близок. Кант, вероятно, знал об этом с самого начала, а если и нет, то мог узнать во время следующего события, о котором рассказывает Гейльсберг: