Едва ли Октавиан был движим желанием просто поставить на место победителя бастардов. Тот ведь претендовал на законную заслуженную им награду и никаких чрезмерных амбиций не обнаруживал. Дело, похоже, было в ином. Наследник Цезаря лишний раз напомнил всем, что у римской армии ныне есть только один главнокомандующий – он сам. Что ж, Красс удовольствовался триумфом, который справил 4 июля 27 г. до н. э., и званием императора, каковым его провозгласили легионы.

Любопытна находчивость Октавиана. Никакой льняной нагрудник не мог тогда сохраниться в целости в течение четырёх веков. Ложь очевидная, но цель её уж больно значима. Все должны были помнить, что вооружённые силы Рима на суше и на море имеют только одного главнокомандующего. Армия – представительница римского народа, а главное, она одновременно и источник власти. Источник неправовой[1078]. Но какой значимый! Тем не менее, Октавиан прекрасно понимал, что его долговременная власть нуждается в более широкой правовой основе. Прежде всего, эта основа не должна никому в Риме напоминать даже тень царской власти. Сам же он обязан избежать роковых ошибок божественного Юлия, ставших причиной трагических мартовских ид. Разумеется, ни о каком действительном возвращении к республиканской форме правления Октавиан и думать не мог. Все его действия, как мы видим, были направлены на упрочение достигнутого единовластия. Но нельзя забывать, что в своё время триумвиры обещали после восстановления порядка в государстве передать власть сенату и римскому народу. Отречься от этого было невозможно. Тем более что не так давно антониевская пропаганда как раз наследника Цезаря и обвиняла в нежелании отказаться вместе с коллегой от триумвирских полномочий и восстановить исторические формы управления Республикой. Юридически триумвират почил в конце 33 г. до н. э., когда полномочия и Октавиана, и Антония не были продлены. Но это не значит, что обещание реставрации было забыто. Перед Октавианом стояла очень сложная задача. Надо было сохранить и упрочить свою единоличную власть, но сделать это так искусно, чтобы никто не смог упрекнуть его в нежелании восстановить республику. Ту самую, от которой сначала Цезарь, а затем и они – триумвиры ничего дееспособного не оставили.

К 29 г. до н. э. относится описанное Дионом Кассием совещание Октавиана со своими ближайшими соратниками Агриппой и Меценатом о будущем образе правления в Римской державе. Согласно ему, правитель государства устроил своего рода сократический диалог своих друзей, каждый из которых защищал тот или иной политический строй. Агриппа говорил о преимуществах демократического правления, Меценат же отстаивал сохранение единовластия. Речи эти большинством историков воспринимаются как составленные самим Дионом Кассием и выражающие его собственные взгляды[1079]. То есть, даже не как реконструкция, но как очевидная фальсификация. Оспорить это сложно. Нигде более, ни у одного историка, описывающего эпоху Августа, об этом ничего не говорится. В пользу реальности события свидетельствует лишь то обстоятельство, что в эпоху Северов (193–235 гг.) спорить о преимуществах демократии или же монархии в Империи было уж больно неактуально. Потому возможно предположение, что такое совещание с ближайшими соратниками и друзьями наследник Цезаря провёл. Но вот, что говорили они при этом Октавиану, какова была их аргументация – это, в лучшем случае, полная реконструкция римского историка III века. Разумеется, сам правитель имел совершенно определённое мнение о будущем государственном строе державы. Именно поэтому он и нуждался в веских доводах в пользу своих планов. Меценату он мог отвести роль сторонника сохранения уже существующего единовластия, чья аргументация оказалась более убедительной, почему Октавиан и принял его сторону.

То, что в обществе могло стать известно об этом совещании, неизбежно вызывало определённое волнение. Ведь уход победителя в гражданской войне от власти реально грозил государству новой смутой. Такой взгляд, возможно, отразился в известной четырнадцатой Оде из первой Книги Од Квинта Горация Флакка[1080]:

Образ корабля, оставшегося без кормчего, «без руля и без ветрил», несущегося по волнам, вложил в уста Мецената и Дион Кассий: «… город наш, как большое наполненное сбродом грузовое судно, лишённое кормчего, уже в течение многих поколений носится по бушующему морю, качается и бросается из стороны в сторону, как будто не имеет балласта. Не позволяй и дальше терзать его, ибо ты видишь, что оно переполнено водой, и не допусти, чтобы оно разбилось о скалы, ведь судно повреждено и больше не может держаться на плаву. Но поскольку боги, смилостивившись над нами, назначили тебя распоряжаться и руководить им, не измени отечеству, чтобы оно, ныне благодаря тебе немного воспрявшее духом, и остальной свой век провело в безопасности»[1082].

Что на самом деле говорил Меценат Октавиану и сравнивал ли Рим с носимым ветром кораблём – нам неизвестно. А вот с одой Горация, выражавшей тревогу по поводу возможно обсуждаемого ухода наследника Цезаря от власти, как подлинный друг и убеждённый соратник он мог правителя и познакомить.

Конечно, уговаривать Октавиана сохранить единовластие было излишне. Еще раз обращаясь к его поведению перед Акциумом и после него, нельзя не согласиться с мнением, что деятельность его в эти годы не имела в себе ничего «республиканского»[1083]. Потому все дальнейшие действия наследника Цезаря происходили без каких-либо колебаний и отступлений от поставленной цели. В то же время, что крайне важно, описанное Дионом Кассием «совещание тройки, пусть и искажённое до неузнаваемости, показало отсутствие у Октавиана доктринёрства»[1084]. Его подход к государственному строительству следует признать творческим, учитывающим все реалии тогдашней политической жизни. Касательно же утверждения: «Как замысел, так и политика Октавиана-Августа в действительности вбирала в себя три элемента: принципы «республики», учреждения старой Римской республики (до 50 г. до н. э.) и инструменты монархического правления»[1085], то здесь можно согласиться только с последним пунктом. Принципы «республики» навсегда ушли в прошлое, что прекрасно понимал ещё Цицерон, скорбевший об этом. «Res Publica Amissa» – «Утраченная республика» восстановлению не подлежала. Что до республиканских учреждений, то их значимость для создания новой политической системы нельзя недооценивать[1086]. Но здесь надо исходить из того, что у Октавиана в принципе не было никакой возможности без них обойтись. Его власть, чтобы быть понятой и принятой римлянами, должна была опираться на привычные существующие государственные структуры. Избавляться от них и пытаться на их месте создавать новые было бы совершенным безумием. Потому Октавиан о таком способе государственного строительства и не задумывался. Кроме того, он замечательно помнил, чем для божественного Юлия обернулось плохо скрываемое, а порой и откровенное презрение к низвергнутой им республиканской форме правления и её институтам. Октавиан за годы борьбы за власть набрался замечательного политического опыта, прекрасно понимал общественные настроения в Риме, знал людей, составлявших элиту государства, и потому отлично ориентировался в складывающейся обстановке и в реальных проблемах государства. Свойственные ему хладнокровие и рассудительность в сочетании с исповедуемым им девизом «Festina lente» – «Поспешай медленно» позволили ему добиться абсолютного успеха там, где его гениальный предшественник потерпел крах и расстался с жизнью.

Первейшая задача Октавиана была как раз в превращении унаследованных им республиканских институтов власти в инструменты недекларируемого монархического правления. Именно её после возвращения в Рим и славного тройного триумфа наследник Цезаря и начал неспешно и глубоко продуманно осуществлять. Как назвать его власть в эту пору? Думается, здесь вполне можно использовать предложенный Я. Ю. Межерицким термин «монократия», что по-гречески и означает «единовластие»[1087]. Строительство своей политической системы Октавиан продуманно начал с сената римского народа. Именно этот орган власти в Риме исторически воспринимался как её важнейший символ. Какой же сенат достался Гаю Юлию Цезарю Октавиану, победителю в гражданской войне? Светоний даёт сенату того времени совершенно безжалостную характеристику: «Сенат давно уже разросся и превратился в безобразную и беспорядочную толпу – в нём было больше тысячи членов, и среди них люди самые недостойные, принятые после смерти Цезаря по знакомству или за взятку, которых в народе называли «замогильными» сенаторами»[1088].

Получается, что побеждённый Антоний покоился рядом с Клеопатрой в усыпальнице Птолемеев Лагидов, а его тяжкое наследие продолжало жить и процветать. В 29 г. до н. э. началось обновление сената римского народа. Дабы всё выглядело безупречно законно, требовалось восстановить цензуру. Её в Республике упразднил Гай Юлий Цезарь. Причина – именно право цензоров со времён так называемого «закона Овиния» от 312 г. до н. э. назначать сенаторов. Каждые пять лет цензоры пересматривали их список, вычёркивая тех, кто казался недостойным этого высокого звания и включая новых, более достойных членов, обычно из числа бывших магистратов. Октавиан, будучи консулом, не мог по закону стать цензором. Но для него оказалось достаточным предоставление ему цензорских полномочий. На следующий 28 г. до н. э. Октавиан стал консулом вместе с Агриппой, и оба они получили цензорские полномочия для произведения полноценного ценза. Дион Кассий даёт идиллическую картину происходивщего. По его словам, Октавиан «сам не вычеркнул ни одного имени. Но, попросив сенаторов быть судьями самим себе и оценить друг друга, исходя из происхождения и образа жизни каждого, убедил сначала около пятидесяти человек покинуть сенат, а потом настоял на том, чтобы ещё сто сорок человек последовали их примеру. При этом он никого из них не подверг бесчестию, но только выставил для всеобщего обозрения имена тех, кто оказался во второй группе, а первых, поскольку они не стали тянуть время, а сразу повиновались ему, освободил от этого порицания, оставив их имена неизвестными»[1089].

Светоний даёт иную картину: «Он вернул сенат к прежней численности и к прежнему блеску, дважды произведя пересмотр списков: в первый раз выбор делали сами сенаторы, называя друг друга, во второй раз это делал он сам вместе с Агриппой. Говорят, что при этом он сидел на председательском кресле в панцире под одеждой и при оружии, а вокруг стояли десять самых сильных его друзей из сената; Кремуций Корд пишет, что и сенаторов к нему подпускали лишь поодиночке и обыскав. Некоторых он усовестил, так что они добровольно отреклись от звания, и даже после отречения он сохранил за ними сенаторское платье, место в орхестре на зрелищах и участие в общем обеде. Чтобы избранные и утверждённые сенаторы несли свои обязанности с большим благоговением, он предписал каждому перед заседанием приносить жертву вином и ладаном на алтарь того бога, в храме которого происходило собрание; а чтобы эти обязанности не были обременительны, он постановил созывать очередные заседания сената лишь два раза в месяц, в календы и в иды, причём в сентябре и октябре достаточно было присутствия части сенаторов, выбранных по жребию для принятия постановлений»[1090].

Всего сенат подвергался цензуре трижды. В 28 г. до н. э. Октавиан производил его обновление вместе с Агриппой. Десять лет спустя сенаторы сами выбирали друг друга. А в 4 г. их утверждала уже специально созданная императором Августом комиссия триумвиров для выбора членов сената.

Для сенаторов был установлен имущественный ценз. Он составлял миллион сестерциев. Для всадников ценз был заметно скромнее – четыреста тысяч сестерциев.

Самым примечательным в новом сенате стало включение в его состав Гая Юлия Цезаря Октавиана. В списке 28 г. до н. э. он значился первым[1091]. С этого дня наследник Цезаря и стал принцепсом – первоприсутствующим в сенате. До сих пор такая сугубо почётная должность не давала никаких властных полномочий. Принцепс имел право лишь первым высказывать своё мнение в сенате. Нововведение это было сначала совершенно незаметным. А вскоре-то выяснилось, что во всей римской государственности произошёл важнейший переворот. Наименование «принцепс» вскоре стало главным титулом правителя Римской империи, приобретя подлинно монархическое содержание. Отсюда три с лишним века римской имперской истории и именуются Принципатом. В средние века слово принцепс превратилось в княжеский титул – принц.

Сразу стало ясно, что первое лицо в сенате отныне – не почётная синекура, но подлинный его руководитель, коему сенаторы обязаны беспрекословно повиноваться. И не только на заседаниях. Принцепс жёстко восстановил ранее бывший порядок, когда сенаторы обязаны были находиться в Риме. Тогда, правда, покидать Италию по личным делам они могли. Для этого нужна была простая формальность – следовало получить какое-либо поручение, как правило, фиктивное. Так что, на самом деле право передвижения по Республике для «отцов, внесённых в списки» не было ограничено. Октавиан же «запретил всем сенаторам покидать пределы Италии без своего приказа или разрешения»[1092]. Единственно, он великодушно, помимо собственно Апеннинского полуострова, позволил сенаторам беспрепятственно посещать Сицилию. Сами официальные пределы Италии Октавиан расширил ещё в 42 г. до н. э., впервые будучи консулом. Тогда в её состав была включена территория Цизальпийской Галлии. С этого времени северным рубежом метрополии Римской державы стали Альпы. Ограничение на передвижения сенаторов сохранилось в Империи и при преемниках Августа. По словам Диона Кассия, «с тех пор это ограничение постоянно соблюдается: ни одному сенатору не дозволяется с какой-либо целью выехать из страны куда-либо за исключением Сицилии и Нарбоннской Галлии»[1093]. Последнюю разрешил сенаторам для посещения император Клавдий (41–54 гг.) в 49 году.

Октавиан проявил особую заботу об увеличении патрицианских родов, поскольку их число катастрофически уменьшилось в ходе гражданских войн[1094]. Ко времени их окончания в Риме осталось всего-то двенадцать патрицианских фамилий. На их упадок обратил внимание ещё Юлий Цезарь в 45 г. до н. э.[1095] Тогда же по принятому закону Кассия он получил право увеличить число патрициев. Правда, вскоре проскрипции триумвиров наверняка свели его усилия на нет. Теперь Октавиан, согласно закону Сения от 29 г. до н. э.[1096], стал исправлять последствия в том числе и жестоких деяний собственной юности. В своих «Деяниях» он не без гордости заметил: «Число патрициев я увеличил, будучи консулом в пятый раз, по велению сената и народа»[1097]. Публий Корнелий Тацит назвал эти действия сначала Цезаря, а затем его наследника «благодетельными для государства»[1098]. Такие меры были вынужденными и потому, что ряд религиозных отправлений по обычаю должен был совершаться только патрициями[1099].

Постарался Октавиан и успокоить сенаторов, ранее бывших открытыми приверженцами Антония. Опасаясь, как бы они из-за неуверенности в своём будущем не попытались затеять смуту, составить заговор (дурной пример молодого Лепида!), он объявил, что все письма, найденные в сундуках Антония, были по его распоряжению преданы огню. Но Октавиан не был бы самим собой, если бы на самом деле уничтожил компромат на своих недоброжелателей. Какие-то документы действительно были напоказ сожжены. Но вот наиболее содержательную переписку Антония с сочувствующими ему сенаторами он заботливо сохранил. И, когда видел в том необходимость, не смущался пускать в ход эти письма, дабы приструнить недовольных[1100].

Консульство Октавиана совместно с Агриппой было насыщено важными событиями в Риме. Наконец-то завершилось строительство храма Аполлона на Палатине, и его торжественно освятили. Согласно обету, данному наследником Цезаря ещё после Актийской битвы, были проведены конные состязания с участием мальчиков и мужей из «благородных семей», а также гимнастические соревнования[1101]. При этом Октавиан израсходовал на игры собственные средства, что не скрыл от народа. Особую заботу он проявил о том, чтобы никто не мог поставить ему в вину недобрые деяния времён триумвирата. Все, бывшие явно несправедливыми и незаконными в глазах народа распоряжения триумвиров, он отменил в 28 г. до н. э. одним своим указом[1102]. Мудрое деяние! В беззакониях были повинны все триумвиры, а избавил Рим от этого тяжкого наследия он один.

Агриппа добросовестно разделял с Октавианом все тяготы консульства, замещая коллегу во время его болезней. Он располагал полным доверием принцепса, но за это пришлось расплачиваться свободой выбора даже в личной жизни. Агриппа в своё время женился на Цицилии Аттике, дочери лучшего друга Марка Туллия Цицерона. Октавиан же, полагая это знаком своего исключительного благоволения, повелел своему другу и соратнику жениться на старшей дочери Октавии Марцелле – своей племяннице. Мы не знаем точных подробностей семейной жизни Агриппы с Аттикой и того, был ли он рад новой женитьбе. Очевидно, счёл за благо покориться воле того, кому был предан и беззаветно служил с юных лет. Главное же, что здесь проявилась совсем не лучшая черта наследника Цезаря: личная жизнь соратников и родственников для него не существовала. Октавиан полагал себя вправе перекраивать её в своих собственных интересах, будучи уверен, что в этом заключается и интерес государственный. А благо Рима – превыше всего! И он – победитель в гражданской войне, достигший единоличной высшей власти в державе, лучше всех это понимает. По большому счёту, происшедшее с Агриппой можно считать первым проявлением того, что Римское государство начало превращаться в наследственное достояние одной семьи[1103].

В начале 27 г. до н. э. Гай Юлий Цезарь Октавиан вступил в своё седьмое и пятое подряд консульство. 13 января консул и принцепс предстал перед сенатом римского народа и обратился к нему с речью. Она, судя по всему, самым тщательным образом была составлена заранее. Октавиан, хотя отнюдь не был лишён способности выступать без подготовки, в делах ответственных на импровизацию не полагался. Потому он «никогда не говорил ни перед сенатом, ни перед народом, ни перед войском, не обдумав и не сочинив свою речь заранее»[1104]. Для человека государственного такой подход надо признать единственно правильным. Дион Кассий приводит полный текст этой речи[1105]. Насколько его можно признать подлинным памятником государственного красноречия – вопрос, по меньшей мере, спорный. О ней не говорится больше ни у одного историка. А ведь дело касалось события, для жизни Республики наиважнейшего. Если верить Диону, то для начала Октавиан отметил прочность достигнутой им власти: «Войска мои отменно сильны и преданы мне, и деньги имеются и союзники, и самое главное, и вы, и народ настолько расположены ко мне, что готовы только меня иметь своим правителем»[1106]. Затем прозвучало главное, для чего он, собственно, и явился в сенат: «Однако больше я не буду предводительствовать вами, и никто не сможет сказать, будто всё свершённое мною прежде я сделал ради достижения безраздельной власти. Нет, я слагаю с себя все властные полномочия и разом возвращаю вам всё: и армию, и законодательство, и провинции, не только те, что вы предоставили мне прежде, но и все те, которые я сам после того приобрёл для вас – так что из самих моих поступков сможете вы понять, что изначально ни к какому владычеству я не стремился, но в действительности хотел лишь отомстить за неслыханно жестокое убийство своего отца и избавить государство от череды великих бедствий»[1107]. Выглядит это более чем эффектно, только вот действительно ли прозвучало? Ведь речь Октавиана возможно просто сочинена Дионом Кассием[1108].

Сопоставим её с текстом из «Деяний божественного Августа»: «В шестое и седьмое консульство, после того, как Гражданские войны я погасил, с общего согласия став верховным властелином, государство из своей власти я на усмотрение римского народа передал»[1109]. То есть, сам Август изображает процесс якобы передачи власти не как единовременный, но как занявший целых два года, когда он был консулом четвёртый и пятый раз подряд. Странным в этой «речи» представляется следующее: Октавиан отказывается от властных полномочий, ни слова не говоря об отказе от магистратур, которые ему эту самую власть и давали[1110]. Если он консул – то империй, военная власть при нём. И зачем же принцепс, лишив Марка Красса заслуженного тем посвящения Юпитеру «тучного доспеха», ясно дал понять всем, кто истинный главнокомандующий вооружёнными силами? Ничего не сказано также о сложении Октавианом права на трибунскую неприкосновенность… А ведь именно империй и трибунат были двумя столпами его высшей власти[1111]. Отсюда можно согласиться с мнением, что Дион Кассий неверно изобразил это важнейшее событие[1112].