«Прячьте жён: ведём мы в город лысого развратника. Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии»[958].
Клеопатра, кстати, не была единственной царственной любовницей Цезаря. В таковых у него побывала и мавританская царица Евноя[959]. Беда Антония была в том, что для него египетская царица стала не просто «приключением», но возлюбленной, в которой он души не чаял. Более того, Марк не скрывал, что Клеопатра стала его женой, о чём открыто в том же 32 г. до н. э. написал Октавиану: «С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живёшь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, – да и не всё ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?»[960]
Кто знает, возможно, добросовестно перечисленные Марком развесёлые римлянки и впрямь побывали в объятьях Октавиана. Но вот общественное мнение это мало тревожило. Брак-то у наследника Цезаря с Ливией Друзиллой был заключён действительно по любви и, главное, с его стороны. И оказался он замечательно прочным. Сам Октавиан всемерно подчёркивал своё уважение к супруге. Напомним, что в 36 г. до н. э., когда он был удостоен трибунской неприкосновенности, таковая была распространена и на Ливию, и на сестру триумвира Октавию. С этого времени, кстати, Октавиан даровал Ливии право распоряжаться финансами[961]. Признание же римлянина, триумвира, правителя всего римского Востока в супружестве с египетской царицей, да ещё и в течение уже девяти лет, выглядело особо возмутительно. А для Октавиана и вовсе оскорбительно. Получалось, что Антоний был мужем Клеопатры при законной жене – римлянке Октавии, сестре коллеги-триумвира. Здесь Марк своим письмом себе только навредил, а не уязвил соперника. Впрочем, двойственность своего семейного положения Антоний вскоре устранил. Он открыто и официально объявил о разводе с Октавией, после чего, как пишет Плутарх: «В Рим он послал своих людей с приказом выдворить Октавию из его дома, и она ушла, говорят, ведя за собою всех детей Антония (кроме старшего сына от Фульвии, который был с отцом), плача и кляня судьбу за то, что и её будут числить среди виновников грядущей войны. Но римляне сожалели не столько о ней, сколько об Антонии, и в особенности те из них, которые видели Клеопатру и знали, что она и не красивее и не моложе Октавии»[962].
Для пропаганды Октавиана важно было совсем не то, что Клеопатра сильно уступала Октавии в красоте. Случившееся следовало подать как предательство не столько личное, сколько государственное. У него-де не просто любовная связь, но он полностью покорился египтянке. Здесь сознательно «забывалось», что царица по крови вовсе не к коренному населению страны пирамид относилась, а являлась представительницей македонской династии Лагидов. Агитаторы Октавиана сознательно рисовали образ Клеопатры как восточной варварской правительницы, поклоняющейся звероподобным египетским божествам, которых она дерзко приравнивала к римским богам[963]. В одной из элегий Секста Проперция (около 50–15 гг. до н. э.) прямо говорилось:
Римский поэт писал, понятное дело, позже описываемых нами событий, но отразил он в своих стихах как раз тогдашние настроения в Риме против Клеопатры времени решительного противостояния между двумя триумвирами.
Нельзя не согласиться с тем, что против этой царицы была развёрнута беспрецедентная кампания, которую можно справедливо считать одной из самых масштабных вспышек ненависти в истории. На неё были обрушены все возможные обвинения.
И получили столь сильное распространение, что, спустя сотни и даже тысячи лет, любая ложь о Клеопатре стала восприниматься как неоспоримый факт[965]. Так, через восемнадцать с половиной столетий в приверженности царицы к самому безумному разврату не усомнился А. С. Пушкин в своих «Египетских ночах»[966]. А основой для сюжета послужило сообщение римского историка IV века Секста Аврелия Виктора о Клеопатре: «Она была столь развратна, что часто проституировала, и обладала такой красотой, что многие мужчины платили своей смертью за обладание ею в течение ночи»[967]. Легенда эта наверняка имела корни в пропагандистской войне Октавиана против Антония.
Клеопатре приписывалось и намерение царить в Риме. Якобы она постоянно повторяла: «Это так же верно, как то, что я буду вершить суд на Капитолии». Образ Антония в этой агитации рисовался крайне оскорбительно – как жалкого, униженного, потерявшего всякий разум вследствие своей безумной влюблённости в египтянку человека. Впрочем, Плутарх, весьма критично к Антонию настроенный, приводя эти пропагандистские нападки на него, подчёркивал: «Как тогда полагали, большая часть этих обвинений была Кальвизием вымышлена»[968]. Кальвизий – друг Октавиана, надо полагать, был одним из главных агитаторов триумвира Запада в этой словесной войне.
Если в Италии надо было рисовать образ Клеопатры самыми чёрными красками, дабы заодно опорочить и Антония, то на Востоке действительно растущее влияние царицы на её возлюбленного само способствовало падению его авторитета. Обладая не только острым умом, но и ядовитым языком, Клеопатра неосторожно оскорбила двух близких к Антонию людей – Луция Мунация Планка и Марка Тития. Они оба наиболее настойчиво возражали против участия царицы в предстоящей войне. Результат оказался более чем печальным. Планк и Титий не просто сбежали к Октавиану, но, будучи хорошо осведомлёнными, рассказали ему о содержании завещания Марка. Тот как человек, чрезмерно порой открытый, напрасно поделился этим с друзьями. Само завещание, как было заведено в Риме, хранилось у весталок. Октавиан немедленно потребовал выдать ему документ. Согласно обычаю, до самой смерти завещателя никто к его последней воле не мог быть допущен. Жрицы храма Весты отказались выдать завещание, соблюдая традицию. Но, понимая, с кем имеют дело, они сказали, что, коль скоро он желает получить документ, пусть приходит сам. Октавиан, разумеется, тут же явился и завещание Антония забрал. Внимательно изучив его, наследник Цезаря немедленно пометил все места, которые можно было использовать для очередных обвинений былого коллеги. Не исключено, что и отредактировал его.
Завещание Антония Октавиан огласил на заседании сената, что сначала вызвало явное неодобрение большинства присутствующих[969]. Ведь происходящее являлось вопиющим беззаконием. Ну как можно от живого человека требовать ответа за то, что он завещал совершить после своей смерти? Однако сам текст документа вновь повернул симпатии сенаторов к наследнику Цезаря. Согласно последней воле Антония, Птолемей Цезарь объявлялся подлинным сыном Гая Юлия Цезаря, что должно было как бы дезавуировать право на это Гая Октавия. «Александрийские дары» закреплялись за теми, кто их получил, прежде всего, за Клеопатрой. Детям царицы оставлялись огромные деньги. Но с особой непримиримостью Октавиан обрушился на распоряжение Марка относительно его похорон: «Антоний завещал, чтобы его тело, если он умрёт в Риме, пронесли в погребальном шествии через форум, а затем отправили в Александрию Клеопатре»[970]. Это вообще-то свидетельствовало о том, что триумвир Востока намеревался вернуться в Рим и, возможно, провести там остаток жизни. И, скорее всего, никак не коллегой Октавиана. Но вот погребение в Египте… В этом-то законный наследник Цезаря как раз и увидел измену нравам предков, оскорбление римских обычаев, пренебрежение отечеством. В целом, оглашение этого наверняка ещё и отредактированного завещания резко усилило настрой против Антония и в столице, и в Италии. Октавиан для большей убедительности зачитал последнюю волю Марка ещё и на народной сходке на форуме. И там впечатление оказалось очень сильным. Теперь ему удалось без труда добиться официального отстранения былого коллеги от должности триумвира и предназначавшейся тому магистратуры консула на новый 31 г. до н. э. Наследник Цезаря как бы и не заметил, что вообще-то их полномочия триумвиров официально прекратились с окончанием предыдущего года. Это говорит о том, что у него была иная цель: лишая полномочий Антония, он напоминал всем, что остаётся триумвиром. Единственным.
Причины и основания для лишения Антония одних полномочий и недопущения к предстоящим Октавиан привёл убийственные: тот свою власть триумвира уже передал женщине, поскольку сам отравлен ядовитыми зельями и не владеет ни чувствами, ни рассудком[971]. Дабы совершенно добить соперника, Октавиан заявил, что грядущую войну со стороны Антония и Клеопатры будут вести те, кто на Востоке реально вершат дела государственного правления: евнухи Мардион и Потин, а также рабыни царицы Ирада и Хармион[972].
Втоптав в грязь былого коллегу, единственный триумвир немедленно продемонстрировал свою верность Риму, его отеческим обычаям и нравам. В столице на Марсовом поле началось воздвижение мавзолея для Октавиана и всей его семьи. Что называется, почувствуйте разницу, квириты! Вот, кто истинный римлянин, а кто презрел своё Отечество!
Помимо монументальной пропаганды своей истинно римской сущности наследник Цезаря потребовал, чтобы население Италии, а также провинций Галлии, Испании, Африки, Сицилии и Сардинии принесло ему клятву верности. Внешне это важнейшее для укрепления его власти деяние было подано как сугубо добровольное волеизъявление народа. Клятва гласила следующее: «Я буду врагом тем, кого почитаю врагами Гая Юлия сына Цезаря, и, если кто угрожает или будет угрожать его благополучию, я буду преследовать его силой оружия на суше и на море, пока он не будет наказан. Я буду ставить благополучие Гая Юлия Цезаря выше, чем моё собственное и моих детей, и буду приравнивать к врагам на войне тех, кто испытывает к нему враждебные чувства»[973].
В отношении римских граждан клятва означала, что Октавиан отныне является их патроном, а все они составляют его клиентелу. По древнеримской традиции верность патрона и клиентов была взаимной. Любой нарушивший её – клиент ли, сам ли патрон – подлежал проклятью. Это можно считать началом сакрализации наследника божественного Юлия и краеугольным камнем его будущего политического режима.[974]
Для Октавиана такая клятва имела исключительное значение, поскольку он формально уже никакой высшей должности не занимал. Присяга заставляла об этом забыть. Дабы восполнить образовавшийся «должностной пробел», Октавиан стал консулом на следующий – 31-й – год до н. э. Вместо Антония.
Теперь дело оставалось за малым – за объявлением войны. Римский народ предельно устал от гражданских смут и беспощадного противостояния претендентов на «восстановление Республики». Потому был сделан неожиданный и, нельзя не признать, умный ход. Войну объявили не бывшему триумвиру Востока, а Египту в лице его царицы Клеопатры VII. Таким образом, это была как бы не междоусобная брань двух самых могущественных римлян, а противостояние опасному внешнему врагу. И поскольку усилиями пропаганды удалось приписать Клеопатре стремление воцариться на Капитолии, то народное одобрение очередной военной кампании было по большей части обеспечено.
Само объявление войны Египту провели, подчёркнуто следуя древней, исконно римской традиции, введённой ещё царём Анком Марцием. Октавиан в качестве члена жреческой коллегии фециалов, отвечавших за внешнюю политику Рима, вопросы войны и мира, исполнил старинный обряд. Взяв окровавленное копьё, он в сопровождении трёх вооружённых воинов явился к храму богини Беллоны. Здесь находился специальный небольшой участок земли, символизирующий владения той страны, которой объявлялась война. Наследник Цезаря бросил в него окровавленное копьё, произнеся ритуальные слова о том, что римский народ объявляет и открывает войну против народа Египта и его царицы Клеопатры, поскольку они виновны перед римским народом и сенат римского народа повелел быть войне.
Но для войны, как известно, нужна не только пропагандистская, но и материальная основа её будущего ведения. А вот с этим у последнего триумвира было неважно. Требовались большие средства, для чего пришлось резко и уже в который раз за период нескончаемых гражданских смут увеличить налоги. На сей раз все свободнорождённые должны были внести в казну четверть своих доходов, а либертины – восьмую часть своего имущества[975]. Италия немедленно взволновалась. Все гневно взывали к Октавиану, но он оставался непоколебим. Иного способа обеспечить грядущую, самую важную в его жизни кампанию не было. Кроме того, ныне для населения он был и сокрушителем Секста Помпея, и покорителем Иллирии, смывшим обиду былых неудач и возвратившим в Рим утраченных легионных орлов[976]. Армия была ему, безусловно, предана, и потому волнения вскоре улеглись. Как не без яда заметил Плутарх, «пока шли взыскания, люди негодовали, но заплатив, успокоились»[977]. Здесь же славный автор «Параллельных жизнеописаний» назвал одной из величайших ошибок Антония его неумение воспользоваться временной неготовностью Октавиана и возглавляемого им Запада к войне. Марк, как мы помним, предпочитал мирно пребывать в Афинах[978]. По справедливому замечанию Персиваля Элгуда, так нельзя было вести себя перед войной[979]. На то, что в 32 г. до н. э. Антоний упустил свой шанс победить в противостоянии с Октавианом, обращали внимание многие исследователи[980].
Только известие об объявлении войны, наконец, по-настоящему встряхнуло Марка. Он тоже привёл к присяге своих солдат. Только солдат! Если Октавиан впоследствие утверждал, что ему присягнули 500 тысяч римских граждан[981], то его противник верностью квиритов похвалиться не мог. На Западе, конечно, оставалась часть сторонников Антония. Но в силу их недостаточного количества и агрессивности октавианцев проку от них в начавшемся противостоянии быть не могло. Важным преимуществом Октавиана стало именно то, что в массе своей ветераны Цезаря приняли как раз его сторону[982]. Тем не менее, римский Восток обладал ещё немалыми ресурсами, и Антонию не приходилось прибегать к чрезвычайным поборам. Клеопатра сумела и профинансировать, и снарядить войска. На стороне Антония выступили также все зависимые от Рима местные цари[983]. Всего воинов – уроженцев Востока в армии Марка было около одной шестой. Основу его сухопутных сил составляли 19 римских легионов, правда, не полного состава. Однако со вспомогательными отрядами общая численность войска достигала 100 тысяч пехоты и 12 тысяч конницы.
Могучим выглядел и флот Антония и Клеопатры. В нём насчитывалось до 500 боевых кораблей – большей частью огромных судов с восемью и десятью рядами вёсел[984]. Правда, в этом, столь грозном на вид флоте, наблюдалась серьёзная нехватка людей. Её восполняли следующим, не самым разумным способом: «Начальники триер по всей и без того многострадальной Греции ловят путников на дорогах, погонщиков ослов, жнецов, безусых мальчишек, но даже и так не могут восполнить недостачу, и суда большей частью полупусты и потому тяжелы и неповоротливы на плаву!»[985]