При таком положении дел Антоний должен был бы приложить все усилия, чтобы судьба войны решалась на суше. Тем более, уж кто-кто, но он обязан был помнить уроки Филиппийской войны. Ведь тогда Агенобарб на море разгромил флот триумвиров. Но его, Антония, победы на суше сокрушили войска Брута и Кассия. И теперь он имел некоторое превосходство как раз в сухопутных силах. А в военно-морских качественный перевес был явно на стороне Октавиана. Да, его флот был вдвое меньше по численности, но отменно укомплектован и приобрёл блестящий боевой опыт в борьбе с Секстом Помпеем. Потому именно на море силы Запада готовились добиться решающего успеха. На суше у Октавиана было 75–80 тысяч воинов-пехотинцев и так же, как и у Антония, 12 тысяч конницы. Морские силы наследника Цезаря возглавил Агриппа, уже доказавший, что как флотоводец он ничуть не хуже, чем как полководец. Сухопутные силы Запада были отданы под командование хорошо знакомому Марку Антонию Титу Статилию Тавру, некогда бывшему его сторонником. Теперь же славный Статилий, добывший себе триумф в Африке, а Октавиану в Иллирии, служил наследнику Цезаря.
В войске Антония военное руководство внешне было на самом высоком уровне. Прежде всего, он сам. Столь большого военного опыта ни один военачальник Октавиана не имел. Правая рука, Марк Канидий, отменно проявил себя в войнах на Востоке. Если говорить о флотоводцах, то должно вспомнить Гнея Домиция Агенобарба, не раз доказавшего своё умение одерживать большие победы на море. Правда, у него в последнее время сильно пошатнулось здоровье. Антоний не решился перенести военные действия в Италию, потому и отверг предложение Октавиана сразиться на родной земле[986]. Яростная и высокоталантливая пропаганда интеллектуального окружения наследника Цеазаря сделала своё дело[987]. Население метрополии в массе своей было настроено против Марка. Но в военном отношении и на суше, и на море возможности достичь победы правителем Востока отнюдь не были утрачены[988]. Беда, однако, была в том, что, похоже, роковая жажда удовольствий действительно подорвала, если не уничтожила полностью, его воинский инстинкт[989]. Только вследствие этого, скорее всего, флот Антония в первые месяцы 31 г. до н. э. упустил открывшуюся возможность воспользоваться неосторожным разделением сил неприятеля. Когда флотилия Агриппы уже обосновалась в Ионическом море, имея своей базой остров Керкиру, эскадра самого Октавиана находилась ещё на Адриатике в Брундизии. Но морские силы Антония непонятно зачем в это же время вошли в Амбракийский залив Северо-Западной Греции и укрылись там, проявляя полную пассивность. С суши туда же двинулись и легионы Марка. Они занимали позиции у мыса Акциум при входе в Амбракийский залив, на южной его стороне. Весной флоты Октавиана и Агриппы беспрепятственно соединились и расположились в двух открытых бухтах перед входом в этот залив. Место – на первый взгляд, опасное для стоянки кораблей. Но, на самом деле, Агриппа сохранял оперативный простор, а корабли Антония оказались в ловушке, в каковую их командующий сам и загнал. В силу этого единственной формой боя для флота Антония и Клеопатры становился прорыв из Амбракийского залива в акваторию Ионического моря[990].
Теперь обратимся к вопросу, что именно должно было решить грядущее столкновение огромных войск недавних коллег-триумвиров и что сулил Римской державе тот или иной исход.
Если говорить об Октавиане, то ответ прост: его дало будущее, которое всем прекрасно известно. Республика превратилась в Римскую империю. А вот, что могло бы произойти, если бы победа вдруг оказалась на стороне Марка Антония? Строго говоря, поскольку сам претендент никаких программ своих будущих действий не оглашал, а Восток потерпел полное поражение, то возможное грядущее Рима под водительством Антония – чистой воды загадка. Любые его версии – натуральное гадание. Тем не менее, споры историков на эту небезынтересную тему отнюдь не утихают. С учётом особенностей отношений Антония и египетской царицы, его явных симпатий к руководимому им Востоку, где традиции царской власти были исконными, естественной иным представляется мысль о монархических его устремлениях[991]. Более того, учитывая увлечённость Антония эллинистическим миром, есть и предположение, что собирался он пойти по стопам Александра Македонского, который мир этот и создал[992]. В то же время, поскольку в действиях Антония черты римского высшего магистрата не были утрачены: в его монетной чеканке доминировали римские традиции, а власть Республики на Востоке не только не ослабла, но и усилилась, то вполне допустимо и мнение, что никакой эллинистической монархии в Риме он насаждать не собирался, а сохранил бы, скорее всего, исторические формы правления[993]. Здесь должно также помнить, что само отношение римлян и к эллинской, и к эллинистической государственности никогда не было почтительным. Они ведь их уверенно сокрушили. Да и отношение к личности Александра Македонского было неоднозначным, хотя должное его величию всегда отдавалось[994]. Самым важным, однако, представляется иное: в отличие от Филиппийской войны здесь не было противостояния идейного. При любом исходе сражения у мыса Акциум Рим ждало единовластие.
Итак, судьба Республики должна была решиться в морском сражении. У многих соратников Антония это не вызывало энтузиазма, поскольку здесь им виделось влияние Клеопатры. Агенобарб даже дерзко сказал Марку на военном совете: «Должна ли победа быть принесена в жертву прихоти женщины?» Далее он призвал Антония довериться доблести своих легионов[995].
Марк не удостоил своего славного адмирала ответом. А ведь, если испытанный флотоводец не верил в успех предстоящего морского боя, то над этим стоили крепко задуматься. Плутарх приводит и такой любопытный эпизод: «Говорят, что один начальник когорты, весь иссечённый в бесчисленных сражениях под командою Антония, увидевши его, заплакал и промолвил: «Ах, император, ты больше не веришь этим шрамам и этому мечу и все упования свои возлагаешь на коварные брёвна и доски!
Пусть на море бьются египтяне и финикийцы, а нам дай землю, на которой мы привыкли стоять твёрдо, обеими ногами, и либо умирать, либо побеждать врага!» На это Антоний ничего не ответил и, только взглядом и движением руки призвав старого воина мужаться, прошёл мимо. Он уже и сам не верил в успех, и когда кормчие хотели оставить паруса на берегу, приказал погрузить их на борт и взять с собой – под тем предлогом, что ни один из неприятелей не должен ускользнуть от погони»[996].
А вот Октавиан был полностью уверен в победе. Поначалу он даже не собирался препятствовать прорыву вражеского флота из Амбракии[997]. Занятно, что перед самым боем ему явились добрые приметы. Светоний пишет: «при Акции, когда он уже шёл начинать бой, ему встретился погонщик с ослом, и погонщика звали Удачник, а осла – Победитель: им обоим поставил он после победы медную статую в святилище, устроенном на месте его лагеря». Такой же рассказ есть и у Плутарха[998]. О планах Антония наследник Цезаря мог знать от перебежчиков, среди которых оказался и Агенобарб, полностью разочаровавшийся в своём главнокомандующем. Он, кстати, вскоре умер от болезни. Не исключено, что уверенность Октавиана подогревалась тайными переговорами со своими сторонниками во вражеском стане[999].
Так или иначе, но утром 2 сентября 31 г. до н. э. битва при мысе Акциум, она же битва при Акции или Актийская битва, началась. Конечно, состояние источников действительно затрудняет восстановление подлинной картины сражения[1000]. Но едва ли стоит пройти мимо яркого описания этого боя Плутархом: «Наконец завязался ближний бой, но ни ударов тараном, ни пробоин не было, потому что грузные корабли Антония не могли набрать разгон, от которого главным образом и зависит сила тарана, а суда Цезаря не только избегали лобовых столкновений, страшась непробиваемой медной обшивки носа, но не решались бить и в борта, ибо таран разламывался в куски, натыкаясь на толстые, четырёхгранные балки кузова, связанные железными скобами. Борьба походила на сухопутный бой или, говоря точнее, на бой у крепостных стен. Три, а не то и четыре судна разом налетали на один неприятельский корабль, и в дело шли осадные навесы, метательные копья, рогатины и огнемёты, а с кораблей Антония даже стреляли из катапульт, установленных в деревянных башнях. Когда Агриппа принялся растягивать своё крыло с расчётом зайти врагу в тыл, Попликола
И вот здесь произошло самое неожиданное: Антоний, забыв о сражении и не думая о тех, кто продолжал биться за него на море, о легионах, ждавших своего часа на суше, перешёл на быстроходную пентеру и устремился за кораблём Клеопатры. Уже более двух тысяч лет историки ломают головы, пытаясь объяснить такой его поступок, надеясь найти в нём хоть какую-то логику, хоть какую-то крупицу разумного действия. Тщетно. Если по поводу Клеопатры ещё можно говорить, что, видя не самый удачный ход сражения, она решилась на бегство, дабы спасти хоть малое, что у неё оставалось – свою египетскую эскадру, то действия Марка, с точки зрения нормального разума, остаются необъяснимыми. Даже проигрыш в морской битве не означал бы полного поражения. 19 легионов вполне могли бы повторить Филиппы, если бы их император действовал столь же решительно, как и одиннадцать лет назад. Но тогда он не был безумно влюблён в Клеопатру. И вот Антоний совершил поступок, вопиюще недостойный римлянина, позорящий полководца-императора своих легионов и не имеющий аналогов во всей римской истории. Иначе как жалким, постыдным предательством назвать его нельзя. Мгновенно выяснилось, что пропаганда Октавиана была права, говоря о том, что Антоний утратил разум в объятьях египетской царицы. Кто после такого безумного бегства мог в этом усомниться? Легионеры не могли сразу поверить в случившееся. Их командующий, их император, победитель в стольких сражениях, даже в злосчастном Парфянском походе в дни жестоких неудач бывший рядом со своими солдатами и ободрявший их, и вдруг – беглец! Вот что писал об этом историк Веллей Патеркул, сам отважный воин, не одну кампанию прошедший: «Даже оставшись без главы, воины Антония надолго сохранили стойкость и способность сражаться: отчаявшись в победе, они бились насмерть. Цезарь, пытаясь унять тех, кого мог уничтожить оружием, взывал и показывал: «Антоний бежал!» и спрашивал их: «За кого и против кого сражаетесь?» И те, кто долго сражался в отсутствие военачальника, с болью сложили оружие и уступили победу; Цезарь обещал им жизнь и прощение прежде, чем они убедились в необходимости об этом умолять. Несомненно, что воины выполнили долг, как наилучший военачальник, а военачальник уподобился самому трусливому воину»[1002].
Ряд историков подвергают эти эмоциональные слова Патеркула сомнению, полагая, что в течение недели шёл просто вульгарный торг между людьми Октавиана и воинами Антония о цене их перехода на сторону наследника Цезаря[1003]. Конечно, у римского автора заметно преувеличение. На суше боёв не происходило. Легионы просто ждали своего командующего, не поддаваясь на уговоры Октавиана. Но они не продали Антония. Он их предал, а потому они освободили себя от присяги тому, кто оказался её недостойным. В ходе бегства Марк всё же вспомнил о легионах и приказал Канидию отвести их вглубь Греции и далее в Македонию. Но солдаты не пожелали повиноваться легату. Император должен сам вести свои легионы, а беглец таковым считаться не может.
Битва при Акциуме – «жалкая авантюра», как назвал её сэр Рональд Сайм[1004], решила дальнейшую судьбу высшей власти в Римской державе. Её единоличным обладателем стал 32-летний Гай Юлий Цезарь Октавиан. Да, ещё надо было вернуть римский Восток, надо было захватить Египет, ибо царство Птолемеев, неудачно вмешавшись в римскую гражданскую войну, с точки зрения победившей стороны утратило право на независимое существование. Но главное, думается, другое: Октавиан наконец-то мог приступить к обустройству Римской державы в соответствии со своими наверняка к этому времени уже сформировавшимися замыслами[1005].
Глава VI
На вершине власти. Обустройство Империи
Актийская битва завершила не только противостояние двух главных соискателей высшей единоличной власти в Римской державе. Она стала окончанием длинной череды гражданских войн, начало которым было положено знаменитым переходом Юлия Цезаря через Рубикон. Восемнадцать лет кровавых междоусобиц наконец-то подошли к концу. Октавиан прекрасно понимал значимость происшедшего и неторопливо доводил свой успех до окончательного торжества. Собственно, в спешке надобности и не было. Да, у Антония вроде как и оставались ещё немалые силы: 6 легионов в Египте и Киренаике, 3 легиона в Сирии, 4 легиона в Малой Азии. Но нетрудно было догадаться, что, узнав об обстоятельствах бегства Марка из-под Акциума и о переходе к Октавиану 19-ти легионов – основы армии Востока, эти войска не воспылают жаждой сражаться за того, кто так жалко себя повёл. Что до восточных царей, до поры до времени Антонию служивших, то ведь они были преданы не столько ему лично, сколько признавали покровительство Рима, каковое триумвир на законном основании представлял в азиатских владениях Республики. Ныне Антоний как триумвир был разжалован и побеждён в войне со своим многолетним коллегой. Октавиан же – единственный, кому реально принадлежит власть. Значит, повиновение ему – это и есть повиновение Риму, из какового благоразумные сателлиты выходить не рисковали, что не было предательством, ибо Антоний после Акциума никого не представлял, кроме самого себя. Осознание этого естественным путём обеспечивало Октавиану мирное в целом установление своей власти на всём римском Востоке. Что и произошло.
А пока что победитель неспешно отплыл из Ионического моря в Эгейское для зимовки на острове Самос. Случайный это был выбор, или же Октавиану казалось пребывание там, где недавно его враги беззаботно веселились, напрасно предвкушая будущую победу, ещё одной демонстрацией своего торжества? Кто знает… Впрочем, отдыха на Самосе не получилось. Пришла тревожная весть, что в лучших частях его войска, после Актийской победы отосланных в Италию, начались волнения, едва они оказались в Брундизии. Требования были, можно сказать, традиционными: солдаты желали получить отставку после столь продолжительных ратных трудов и, само собой, достойную награду[1006]. В денежном выражении, разумеется.
Встревоженный победитель немедленно устремился обратно к берегам родной Италии, невзирая на весьма неблагоприятную в это время погоду на море. Дважды его корабли попадали в жестокие бури, и часть либурнийских галер, сыгравших такую важную роль в победе над флотом Антония, погибла. На корабле самого Октавиана буря сорвала снасти и поломала руль[1007]. Но, главное, он сумел своевременно прибыть к войскам и за 27 дней удовлетворить все требования своих солдат[1008]. Волнения легионеров в бунт не переросли. Воины остались довольны, и Октавиан, обеспечив себе прочность тыла, направился на Восток. Не прямым путём через море в Египет, где дожидались решения своих судеб Антоний и Клеопатра, а через Малую Азию в Сирию[1009]. Такой путь был выбран правильно. Римский Восток должно было обустроить в связи с новыми властными реалиями. Собственно, наследник Цезаря не собирался производить сколь либо значительных перемен в управлении ни в Греции, ни в Малой Азии, ни в Сирии. Его задача была завоевать расположение и тамошних правителей, и местного населения. Потому политика Октавиана здесь была тщательно продуманной и на удивление мягкой. Для начала он подтвердил права и привилегии тех городов, которые получили таковые от Гая Юлия Цезаря. Более того, ряду греческих городов, оказавшихся в бедственном положении, были списаны долги, восстановлены права собственности, доставлялось продовольствие. За это во многих городах Греции и провинции Азия были отчеканены монеты в честь Октавиана с надписями, выражавшими ему благодарность за освобождение[1010]. Зависимые царства Востока сохранили своё прежнее положение. Правители, своевременно признавшие власть победителя, остались при своей власти. Единственно, были упразднены «александрийские дары» Антония. Пострадали только трое царьков, очевидно, уж больно преданно служивших Антонию: Филопатор, правивший частью Киликии, в одноимённую римскую провинцию не входившей, Ликомед, правитель северной части Каппадокии, примыкавшей к Понту Эвксинскому, и некий Александр – брат царя Эмесы, небольшой области в Сирии. Последний даже понёс жестокое наказание: позже он был проведён в триумфе Октавиана, а затем казнён. Дело в том, что в своё время он был награждён Антонием областью для управления за выдвинутые против наследника Цезаря обвинения[1011]. Возможно, клеветнические.
Суть политики Октавиана в отношении зависимых от Рима восточных царств образцово проявилась во время его встречи на острове Родос с царём Иудеи Иродом Великим. Тот, представ перед актийским победителем, произнёс длинную речь, в которой не только не пытался скрыть свою дружбу с Антонием, но и подчеркнул, что от неё не отрекается и о ней не жалеет. Но главное, он ныне готов считать Октавиана как преемника Антония на Востоке своим благодетелем и другом[1012]. Наследник Цезаря вновь увенчал Ирода царским венцом (тот, на всякий случай, предстал перед ним, сняв диадему). И «просил его об одном лишь: быть с ним дружным, как дружен он был раньше с Антонием»[1013]. Осчастливленный таким образом Ирод удостоился чести сопровождать Октавиана в Египет. В Птолемаиде он устроил наследнику Цезаря подлинно царскую по пышности встречу. Всё римское войско получило угощение и было изобильно снабжено всеми необходимыми припасами. «Таким образом, он вскоре попал в число наиболее близких императору людей»[1014].
Но всё же особым расположением Октавиана пользовались греки. На Крите, к примеру, он даровал свободное самоуправление жителям города Кидонии, а населению Лаппы помог отстроить разрушенный очевидно землетрясением город[1015].
Надо сказать, что это вовсе не было со стороны Октавиана поисками популярности любой ценой, в чём недавно преуспевал его противник. Антоний действительно своим «милосердием» сумел на время расположить к себе Восток. Но его желание популярности любой ценой – никак не доказательство наличия подлинно большого политического дара[1016]. Октавиан же не искал народной любви вообще. Он искал опору римской власти на Востоке. А таковой могло стать именно греческое население былых эллинистических или эллинизированных государств. В таковых именно потомки греков и македонян были и элитой, и главной опорой власти. Они в своё время составляли основу войска, его наиболее боеспособное ядро, превалировали при царских дворах. Десятки и десятки основанных со времени походов Александра Великого городов стали новой экономической основой Востока. Там господствовал греческий язык, устанавливалось управление по эллинскому образцу. Местное городское население постепенно эллинизировалось[1017]. Если в восточных царствах достаточно было привлечь на свою сторону местных царьков и их окружение, то в восточных провинциях, поскольку римских граждан там было крайне мало, только греки могли стать подлинной опорой римского владычества. Октавиан это прекрасно понимал и с самого начала своего единовластного правления стал постепенно проводить именно такую политику. Не случайно, пребывая в Греции после урегулирования проблем с ветеранами своей армии, Октавиан принял посвящение в Элевсинские таинства двух богинь – Деметры и Коры (Персефоны)[1018]. До него только один римлянин удостоился этого – Луций Корнелий Сулла. Едва ли он был движим религиозным чувством – скорее, обычным любопытством. Циник до мозга костей, Сулла мог просто желать понять для себя, чем же так примечательны эти прославленные мистерии. Для Октавиана это была и дань культурной традиции великого древнего народа, и, конечно же, стремление заслужить уважение эллинов. Если Антоний для похожей цели избрал развесёлые Дионисийские празднества, то наследник Цезаря – глубоко религиозный обряд, дабы почтить высокую духовность Эллады.