– Антоний расправился с царём Армении, союзником Рима.

– Он виновен в убийстве Секста Помпея.

– Коллега-триумвир не должен был вводить Цезариона в род Цезаря[934].

Последнее обвинение было самым серьёзным. Антоний официально заявил, что Птолемей Цезарь (Цезарион) был признан сыном самим божественным Юлием. В этом случае даже его официальный наследник оказывался, в первую очередь, лишь внучатым племянником великого диктатора, просто Гаем Октавием. По сути, Антоний объявлял Октавиана незаконным наследником Цезаря независимо от подлинности завещания божественного Юлия. Так плод любви Цезаря и Клеопатры превращался в опаснейшего врага того, кто по закону уже носил имя Гая Юлия Цезаря Октавиана.

Любопытно заступничество Октавиана за царя Армении и Секста Помпея. Под стенами Фрааспы Артавазд открыто изменил Риму. Потому жестокая кара ему, с точки зрения римлян, была совершенно заслуженной, пусть и запоздалой. Наконец, совсем уж странно выглядело обвинение Антония в убийстве Секста Помпея[935]. Как будто казнён был не недавний общий враг триумвиров, попытавшийся и в Азии вести военные действия против Антония и готовый искать поддержку у исконного врага Рима парфянского царя, а некий безвинный римский гражданин…

Когда Антоний, находясь в Армении, получил столь замечательный ответ на своё послание, то его реакция была немедленной и решительной. Легату Канидию был отдан приказ во главе 16 легионов двинуться к побережью Средиземного моря. Сам триумвир в сопровождении Клеопатры направился в Эфес. Здесь в Эгейском море собирался огромный флот, достигавший вместе с грузовыми судами 800 кораблей. Из них 200 выставила Клеопатра. Она предоставила Антонию 2 тысячи талантов на содержание войска и продовольствие для всей его армии и флота[936]. А войско-то было немалое: 16 легионов полного состава – 80 тысяч солдат, да ещё экипажи сотен боевых кораблей. Кто знает, чем завершилась бы эта схватка триумвиров, решись Антоний немедленно двинуть такие мощные силы на Запад… Но здесь в очередной раз проявились и зависимость Марка от Клеопатры, и противоречия в его собственном римском окружении. Гней Домиций Агенобарб и ещё ряд легатов настаивали на удалении царицы из войска. Антоний, поначалу их советам внявший, даже дал приказ Клеопатре немедленно плыть в Египет и там дожидаться исхода войны. Исполнение этого разумного решения выбивало у Октавиана его важнейший козырь: Антоний-де совершенно превратился в прислужника египтянки. Но беда была в том, что не все в окружении Марка понимали ненужность, да и опасность пребывания на войне рядом с их полководцем-императором Клеопатры. Подкупленный большой суммой денег, переданных ему от царицы, ближайший соратник Антония Канидий, главный водитель его легионов, выступил иначе. Прежде всего, он озвучил то, что просила сказать ему сама Клеопатра. Дескать, женщину, столь многим пожертвовавшую для этой начинающейся войны, будет несправедливо держать вдали от боевых действий. Более того, её отсутствие может лишить мужества египтян, а египетские корабли – немалая часть флота триумвира. От себя славный легат рассыпался в восхвалениях достоинств египетской царицы. Среди царей – участников похода нет ни одного, кому бы Клеопатра уступала разумом, у неё большой опыт управления обширным царством и правила она им совершенно самостоятельно. Наконец, она уже столько лет живёт бок о бок с Антонием и научилась у него вершить и боевые, и важные государственные дела[937].

На триумвира доводы Канидия подействовали. Справедливости ради отметим, что многие из них вовсе не были лишены логики и выглядели вполне убедительно. Без египетских денег, продовольствия и снаряжения армия и флот Антония просто не могли существовать. И, если обиженная царица, отосланная в Александрию, даже не прекратит, а просто сократит свою помощь, то легионы и боевые корабли триумвира Востока окажутся в очень непростом положении. Выжать дополнительные деньги из зависимых царств и восточных провинций было просто невозможно. А надо помнить, что легионеры крайне болезненно относились к невыплатам положенного им жалования. В подобных случаях дело, как правило, заканчивалось открытым бунтом. И таковые в римской армии редкостью вовсе не были. Ряд мятежей случился даже в войсках самого Гая Юлия Цезаря во время его войн[938]. Всё это понимал Антоний… Потому ценность египетской помощи оставалась для него незаменимой. Но в конечном итоге пребывание Клеопатры при Антонии в римском войске обернулась на пользу Октавиану. Кто знает, желала ли египетская царица полного торжества Антония в гражданской войне? Ведь, победив наследника Цезаря и вступив в Рим, Марк едва ли потом возвратился бы в Александрию. Он стал бы единственным ответственным за всю Римскую державу, и место его было бы на Капитолии. Клеопатра могла вспомнить божественного Юлия, при котором, невзирая на общего сына, в Риме она была никем…

Дальнейшие действия правителя римского Востока выглядят на удивление противоречиво. Прежде всего, он разослал приказ всем зависимым от Рима царям, тетрархам и иным правителям собирать и доставлять в его войско всё необходимое снаряжение. Действие приказа охватило обширнейшую территорию – от Аравии до Меотиды (Азовское море) и от Иллирии до Армении. Это было объявлением мобилизации всех сил всего римского Востока. Так что доблестный Марк здраво оценивал тяжесть предстоящей войны. При этом в самый разгар приготовлений к ней он с Клеопатрой отправился из Эфеса на остров Самос, куда, наверняка к изумлению его боевых соратников, было строго велено прибыть и всем актёрам… Там немедленно начались празднества. Вот их красноречивое описание, данное Плутархом: «Чуть ли не целая вселенная гудела от стонов и рыданий, а в это самое время один-единственный остров много дней подряд оглашался звуками флейт и кифар, театры были полны зрителей, и хоры усердно боролись за первенство. Каждый город посылал быка, чтобы принять участие в торжественных жертвоприношениях, а цари старались превзойти друг друга пышностью приёмов и даров, так что в народе с недоумением говорили: каковы же будут у них победные празднества, если они с таким великолепием празднуют приготовления к войне?!»[939]

Прямо скажем, не лучший способ боевой подготовки![940] Да и символика скверная. Остров Самос, выбранный влюблёнными для вопиюще несвоевременных празднеств, был символом как величайшей удачливости, так и ужасающего конца недавнего счастливца. С 538 по 522 гг. до н. э. там правил тиран Поликрат, полагавший себя счастливейшим на земле. Знаменита рассказанная Геродотом и воспетая Фридрихом Шиллером в балладе «Поликратов перстень» история. Согласно ей, тиран, испытывая свою удачливость, выбросил перстень в море, а он вскоре вернулся к нему в желудке рыбы, доставленной рыбаком к его столу… Но конец Поликрата был страшен: персы коварством его захватили и злосчастный правитель был посажен на кол, а затем его мёртвое тело распяли на кресте. Антоний и Клеопатра могли бы на этом острове задуматься о скоротечности человеческого счастья и об ужасном возмездии тому, кто вообразил себя счастливейшим из смертных.

Впрочем, нельзя сказать, что триумвир совсем уж забыл о делах военных и государственных. Приказы его были действенны, и римский Восток накапливал огромные силы для грядущей войны с Октавианом. Тот, кстати, находился в постоянной тревоге, поскольку готовность его сил была совершенно недостаточна. Тем временем продолжалась пропагандистская война. Она велась не только словесно на площадях и улицах Рима. Здесь можно говорить и о своего рода монументальной пропаганде. Дело в том, что эдилом в столице на 33 г. до н. э. стал ближайший соратник наследника Цезаря Марк Випсаний Агриппа. Любопытно, что, с формальной стороны дела, для него это было как бы понижением. Ведь он уже побывал претором, а выше – только консульская магистратура. Должность эдила была заметно ниже. Суть её – надзор за порядком на улицах и площадях города, водоснабжением, благоустройством, наблюдение за функционированием общественных бань, общественного питания, торговли. Особо в обязанности эдила входила забота о чистоте традиционных культов и состоянии храмов. Культы недозволенные, нравам и традициям римлян противоречившие, подлежали устранению.

Деятельность Агриппы на посту эдила оказалась замечательно успешной и завоевала симпатии римлян. Он был энергичным, добросовестным и прекрасным организатором. Новый эдил осознавал, что его успех должен прямо отразиться на престиже того, кому он с юных лет преданно служит. Агриппа щедро привлекал даже собственные средства на благоустройство столицы. Несомненно, что и сам Октавиан оказывал ему всемерную финансовую поддержку. В Риме восстанавливались храмы и общественные здания, производился необходимый ремонт улиц и площадей, было прекрасно налажено водоснабжение, клоаки канализации расчищены. Общественные бани стали бесплатными. В театрах для зрителей разбрасывались тессеры – жетоны, по которым счастливцы могли бесплатно получать одежду, продукты, небольшие денежные суммы[941]. Для всего населения города были устроены бесплатные раздачи соли и масла. Не забыл эдил и о защите духовной жизни римлян. По распоряжению Агриппы были изгнаны из города маги и астрологи как чуждые старо-римским обычаям и верованиям, вдобавок, чужеземцы. Астрологи были в основном египтянами и халдеями, маги – иранцами. Всё это способствовало общественному умиротворению и поднимало престиж действующей власти. Октавиан и Агриппа знали, что делали[942].

Отдадим должное и сторонникам Марка Антония. Они за свой счёт также стали проявлять незаурядную заботу о благополучии города и его общественной жизни[943]. Азиний Поллион отреставрировал портик Свободы и, как уже указывалось, основал первую в Риме публичную библиотеку. Сосий начал строить новый храм Аполлона. В этом был своего рода вызов Октавиану, считавшего солнечного бога своим личным покровителем[944]. А Гней Домиций Агенобарб восстановил храм Нептуна. Будучи весьма незаурядным флотоводцем, он, с одной стороны, выразил своё почтение тому, кто посылал ему удачу во многих морских сражениях, с другой стороны, здесь был и вызов – Нептуна-то чтил своим покровителем Секст Помпей[945].

О былых сторонниках сицилийского владыки вспомнили и Октавиан с Агриппой. В Риме прекратились привлечения к суду по обвинению в пиратстве. А это означало конец преследованию тех, кто сочувствовал и помогал Сексту Помпею[946].

Пропагандистская борьба претендентов на высшую единоличную власть в Римской державе продолжалась, что называется, на всех фронтах. Антоний вовсе не собирался уступать сопернику и в самой столице. Более того, в 33 г. до н. э. он направил письмо сенату, в котором заявлял, что готов сложить с себя полномочия триумвира и передать власть в руки сената и народа[947]. Строго говоря, полномочия эти в текущем году и так заканчивались. А, как всем было известно, триумвират-то и был учреждён, чтобы вывести страну из хаоса гражданских войн, после чего триумвиры должны были вернуть всю власть сенату и римскому народу. Антоний своим письмом едва ли собирался реально отречься от власти. Дион Кассий, думается, справедливо предположил, что тот лишь хотел вызвать в Риме ненависть к Октавиану, ничего подобного не предлагавшему[948]. Существует мнение, что Марк заодно пытался привлечь на свою сторону и тех, кто продолжал лелеять надежды на восстановление республики[949]. Здесь, возможно, он вспомнил об опыте младшего брата Луция во время Перузинской войны, тому, однако, успеха не принёсшем.

Важно отметить следующее: Антоний, обращаясь к сенату, подчёркивал, что вся его деятельность на Востоке проходит в рамках его законного империума, и он лишь в качестве триумвира, пользуясь его полномочиями, обеспечивает там интересы всего римского государства. Марк, кстати, не скрывал от сената и свои «александрийские дары». Ведь все эти формальные передачи тех или иных земель членам его египетской семьи реально не выводили их из-под власти Рима. Более того, фактически подчиняя себе Египет – определять рубежи государства может лишь тот, кто его на деле возглавляет, – Антоний по факту делал державу Лагидов зависимым от Рима царством, подобно Понту, Боспору, Иудее и иным, подчинённым Республике владениям. Возможно, здесь он опирался на прецедент времён пребывания в Египте Гая Юлия Цезаря. Ведь тот остров Кипр, бывший с 57 г. до н. э. римской провинцией, передал сначала сестре Клеопатры Арсиное, а затем уже и ей самой. Причём никто в Риме диктатора за это не осудил[950]. Не посмел, думается. Но здесь должно помнить, что Антоний находился в совсем ином положении. Цезарь был диктатором, уже сокрушившим своего главного противника Помпея Великого. Да и упрекнуть божественного Юлия в зависимости от Клеопатры было невозможно: он подчинял себе женщин, а не они его. У Антония же оставался коллега-триумвир на Западе, с которым они на равных несли обязанности по сохранению и упрочению Римской державы. Наконец, масштаб переустройства управления на всём римском Востоке был слишком значителен. Киликия, Финикия, Келесирия – это не небольшой остров. Да ещё и Африка, где наследник Цезаря чувствовал себя полным хозяином. Здесь Антоний явно недооценил возможной реакции соперника. И Октавиан потому получил ещё один повод для атаки на коллегу-триумвира. А их отношения к этому времени нельзя назвать иначе, нежели ожесточённой психологической войной[951].

Новый 32 г. до н. э. ещё более обострил борьбу. Для Октавиана он начинался с малоприятных вещей – консулами стали открытые сторонники Антония Сосий и Агенобарб. Приступив к своим обязанностям, они немедленно повели атаку на наследника Цезаря. Агенобарб, правда, восхваляя Антония, лишь косвенно осуждал триумвира Запада. А вот Гай Сосий выступил с резкими нападками на Октавиана и даже поставил на рассмотрение сената постановление, его осуждающее. Оно, однако, было сразу заблокировано трибунским вето. Трибунат был полностью под контролем Октавиана. Сам он, на всякий случай, как человек осторожный на политической арене в сенат в этот день не явился[952]. Но вот на следующий день Гай Юлий Цезарь Октавиан появился в сенате в сопровождении друзей и воинов. Они все были как бы безоружны, но под одеждой столь неискусно прятали кинжалы, что этого нельзя было не заметить. Мало того, и усомниться в их готовности пустить таковые в дело, если только возникнет намёк на угрозу благодетелю.

Наследник Цезаря спокойно прошествовал к консульским местам и уселся между двумя высшими магистратами, что, вообще-то, было совершенной непочтительностью к руководителям исполнительной власти в Республике, да и ко всему сенату. Его поведение в этот день должно быть многих из «отцов, внесённых в списки» заставило вспомнить события десятилетней давности, когда тогдашний сенат высокомерно отказал мальчишке Гаю в действительно наглой и совершенно незаконной просьбе предоставить ему консульские полномочия. Напомним, что центурион, посланный наследником Цезаря в сенат с этим требованием, хлопнул по висевшему у него на поясе мечу и сказал: «Вот, кто даст!» Ныне Октавиан открыто демонстрировал сенату римского народа, что власть его не нуждается в каких-либо квазиза-конных постановлениях, поскольку прямо опирается на силу оружия. Воссев, он произнёс пылкую речь, обличающую и Антония, и его приверженцев. В потрясённом сенате произошёл раскол. Число сенаторов к этому времени ввиду бездействия цензуры достигло тысячи человек. Триста из них покинули Рим и вместе с обоими консулами отправились в Эфес к Антонию. Поскольку число сенаторов до суланских, а затем и цезарианских преобразований составляло именно триста человек, то у восточного триумвира, можно сказать, появился как бы легитимный сенат римского народа, да ещё и во главе с обоими законно избранными консулами. А вот на Западе власть теперь жёстко и открыто сосредоточилась в руках одного человека, без зазрения совести показавшего всем, что не нуждается в каких-либо официальных полномочиях.

Впрочем, напрашивалась малоприятная для Марка Антония аналогия: в достопамятном 49 г. до н. э., когда Гай Юлий Цезарь вскоре после перехода Рубикона утвердился в Риме, множество сенаторов – сторонников Гнея Помпея Великого отправились к нему в Македонию, где местом их пребывания стала Фессалоника. А спустя некоторое время случился Фарсал…

Позднее Антоний ещё раз обратился к сенату с готовностью сложить с себя полномочия триумвира с довольно странной оговоркой – это случится через два месяца после его победы. Впрочем, никакого общественного резонанса его обращения не имели и настроений в Риме не изменили. Конечно, противники использовали схожие методы[953], но возможностей у Октавиана было больше, поскольку он был единоличным владыкой и в Риме, и во всей метрополии державы – Италии. Само собой, люди Антония, а их в столице и на Апеннинах было ещё предостаточно, старались, как могли, и их усилий нельзя недооценивать[954]. Однако у Антония было одно крайне уязвимое место с точки зрения римской традиции – его отношения с Клеопатрой. И дело вовсе не в самой любовной связи. Римские нравы давно уже не блистали целомудрием, и потомки Ромула не слишком почитали священные узы брака[955]. Мужчины часто бросали своих жён, вступали в новые брачные союзы. Те по-своему им мстили – семейные измены редкостью не были с обеих сторон. Занятное рассуждение одного из представителей славного рода Цецилиев Метеллов, относящееся ещё ко второй половине второго века до н. э., привёл в своих «Аттических ночах» Авл Геллий: «Если бы мы могли обойтись без жён, о квириты, то все мы избегали бы этой напасти, но поскольку природа так распорядилась, что с ними не вполне удобно, а без них жить нельзя, то следует заботиться скорее о постоянном благе, чем о простом удовольствии»[956].

Цезарю в своё время римляне связь с Клеопатрой в вину не очень-то ставили. Все знали, «что на любовные утехи он, по общему мнению, был падок и расточителен»[957]. Не случайно в его галльском триумфе солдаты шутливо распевали: