Весной 35 г. до н. э. Антоний выступил в новый поход. Казалось, на сей раз всё будет по-иному. Поддержка войсками мидийского царя серьёзно усиливала возможности римской армии. Теперь не было необходимости завоёвывать Мидию Антропатену, а это открывало союзной армии прямой путь к жизненным центрам Парфии. Реванш за неудачную предыдущую кампанию представлялся скорой реальностью. Но здесь Марк Антоний внезапно столкнулся со столь острыми проблемами в своей личной жизни, решать которые, продолжая поход, он был не в состоянии. К нему пришло нежданное известие о том, что его законная римская супруга вознамерилась прибыть к нему из Рима[862].
Октавия, истосковавшись по мужу из-за затянувшейся разлуки, решила сама отправиться к нему на Восток. На это её кроме любви, безусловно, подталкивали приходившие из Александрии постоянные известия о его отношениях с Клеопатрой. Знала ли она, что любовники стали мужем и женой, неизвестно. Здесь надо иметь в виду то обстоятельство, что с римской точки зрения брак по египетскому обычаю силы не имел. Потому Октавия в любом случае имела право полагать себя единственной законной женой Марка Антония. Их дети – Антония Старшая и Антония Младшая – это римлянки, а вот трое отпрысков Антония и Клеопатры – дети незаконные, никаких прав в Риме не имеющие. Был ведь совсем недавний пример самого Гая Юлия Цезаря. Ведь он безоговорочно своим наследником сделал скромного внучатого племянника, никому не ведомого, имея родного сына от Клеопатры. Да мальчик этот получил (наверняка по настоянию царицы) гордое имя Птолемей Цезарь. Но его не воспринимали всерьёз даже александрийцы, немедленно давшие ребёнку малопочтенное прозвище Цезарион – «цезарёнок». Самому божественному Юлию и в голову не приходила мысль признать его своим сыном и уж тем белее внести в завещание. Незаконный согласно римскому закону и обычаю ребёнок не мог упоминаться в официальных документах. Потому дети Антония и Клеопатры, пусть их существование и было неприятно Октавии, не могли служить причиной распада римского брака. Впрочем, только младший – Птолемей Филадельф – появился на свет тогда, когда Антоний уже был мужем Октавии. Она имела полное право как женщина, как супруга, как римлянка бороться за свою семью.
Поездка Октавии на Восток была одобрена её братом. Наследник Цезаря – здесь Плутарх ссылается на мнение большинства историков – дал согласие не из сочувствия семейным неурядицам сестры, а из циничного расчёта[863]. Октавиан-де не сомневался, что Антоний встретит жену недостойным и оскорбительным образом, что даст прекрасный повод к войне[864]. Думается, начинать боевые действия уже в текущем году триумвир Запада никак не мог счесть для себя делом разумным. Ему как раз предстояла непростая война в Иллирии, рассказ о которой впереди. Скорее всего, Октавиан полагал, что семейная драма сестры поможет ослабить доверие к Антонию в Риме, укажет на него как на человека, пренебрегающего отеческими обычаями, нравами, да и законами, наконец. И действительно, открытое предпочтение Антонием Клеопатры Октавии римляне никак не могли одобрить. Сестра наследника Цезаря в их глазах выглядела безупречно и как воистину идеальная матрона, являющая собой образец нравственности, верности, достойно исполняющая свой супружеский и материнский долг[865].
Октавия добралась только до Афин. Антоний, узнав о её поездке, немедленно постарался не допустить её появления на Востоке и неизбежной в этом случае встречи супругов. Но при этом Марк ухитрился представить дело так, будто единственным препятствием является поход, в который он только-только отправился. Потому он послал законной жене письмо, где просил задержаться в Греции, куда он сможет прибыть только после завершения столь важной кампании. Октавия, конечно, всё прекрасно поняла, но, поскольку Антоний внешне соблюл приличия, а поход был реальностью, обошлась в ответном письме без каких-либо упрёков. Дело в том, что она направлялась к супругу как раз в сопровождении двух тысяч отборных воинов в великолепном вооружении. Это были четыре преторианские когорты – личная гвардия полководца. Кроме того, Октавия собиралась доставить Антонию множество вьючного скота, так необходимого для армейских обозов, а также одежду для воинов и деньги для выплаты им жалования и иных необходимых трат для нужд армии. Не были забыты и подарки для соратников Марка и его друзей. Понятно, что всё это Октавия могла снарядить лишь при содействии брата. Тем не менее, нельзя не напомнить, что про 4 легиона (20 тысяч воинов) Октавиан вновь «позабыл». Четыре преторианские когорты пусть и отборных воинов – явно не равноценная замена обещанной (согласно Тарентской договорённости) помощи. К слову, Антоний-то обещанные для войны с Секстом Помпеем корабли прислал и даже с лихвой. И они свой вклад в победу над грозным сицилийцем внесли. Впрочем, сама Октавия здесь упрёков не заслужила. Не считая не ею «забытых» легионов, дары были щедрыми и, что особенно важно, своевременными и могущими действительно способствовать успеху похода Антония в Мидию и далее в Парфию. Сообщить об этом мужу Октавия послала некоего Нигера – одного из друзей Марка. Тот, очевидно, был расположен не только к нему самому, но и одобрял его брак с римлянкой. Потому, представ перед Антонием, «к рассказу своему присовокупил подобающие и заслуженные похвалы щедрой дарительнице»[866].
Должно быть Антоний заколебался. Безупречное поведение Октавии, её искреннее стремление спасти семью, щедрые и своевременные дары, забота о его детях, включая рождённых Фульвией, не могли не тронуть его душу, вовсе не чуждую благодарности. Да и воспоминания о счастливом времени начала их семейной жизни, о прекрасных днях в тех же Афинах проведённых… Кто знает, как судьба Антония и Октавии могла бы повернуться, решись он на встречу с ней… Но, похоже, он сам этого боялся, поскольку никак не был настроен на решительный разрыв с Клеопатрой. И по причинам, не только чувственным, но и грубо материальным. Ведь дары Октавии никак не могли заменить римлянам на Востоке всемерного содействия державы Лагидов их военным предприятиям. Да и о любви, вернее, о страсти, здесь не следует забывать. К Октавии Антоний проникся любовью уже после заключённого по политическим причинам брака, оценив её немалые достоинства, как человеческие, так и чисто женские. Рождение за недолгое время двух дочерей убеждало, что складывалась у них прочная семья. Всё изменил его отъезд на Восток без жены и, конечно же, новая встреча с Клеопатрой. А здесь любовь была совсем иная – страсть всепоглощающая, заставляющая позабыть обо всём. Невероятная сила её, ввергающая порой влюблённых в настоящее безумие, трагизм её позволяют считать любовь Антония и Клеопатры, возможно, самой удивительной и самой знаменитой любовной страстью в мировой истории. То, что уже более двух тысяч лет споры о ней не утихают, то, как изображали, изображают и будут изображать её в литературе и во всех видах искусства, более чем убедительное доказательство. Но вершина, конечно же, великая трагедия Шекспира «Антоний и Клеопатра».
Египетская царица не могла не почувствовать угрозу своей любви, когда Октавия прямо вступила с ней в борьбу. По словам Плутарха, «Клеопатра испугалась, как бы эта женщина, с достойною скромностью собственного нрава и могуществом Цезаря соединившая теперь твердое намерение во всем угождать мужу, не сделалась совершенно неодолимою и окончательно не подчинила Антония своей воле»[867].
Должно быть, волнения царицы вовсе не были беспочвенны. Правда, близкого родства Октавии с наследником Цезаря как раз опасаться было нечего. Добрых чувств к шурину Марк никогда не питал. И то, что брат и сестра были с детства замечательно дружны и сохранили взаимное доверие и привязанность друг к другу и во взрослые лета, могло Антония скорее удручать, нежели радовать.
Клеопатра в борьбе за своего возлюбленного (и тоже мужа!) повела себя как женщина, более всего на свете опасающаяся лишиться того, кому она отдала своё сердце. Едва ли справедливо утверждать, что она просто прикидывалась без памяти влюблённой. Её поведение, когда она почти ничего не ела, истощая себя от страха потери любимого, когда её глаза загорались при появлении Антония и затуманивались после его ухода, её постоянные слёзы, которые она так неловко утирала… Могло ли это быть лишь спектаклем? Конечно, без исконных женских уловок не обходилось, но почему их должно считать просто хитростью и притворством? Это могло быть и проявлением любви, над которой нависла столь серьёзная угроза. На стороне царицы было и то немаловажное обстоятельство, что она располагала немалым числом умных и красноречивых людей из числа своих приближённых. Понятное дело, они были рады услужить своей владычице. От них Антоний каждодневно был вынужден выслушивать упрёки в своей бесчувственности и жестокости к несчастной Клеопатре. Он-де губит женщину, только любовью к нему и живущую. Не забывали добрые советчики также бросить камушек в огород Октавии. Она, мол, вышла за него лишь по государственной надобности, братом принуждённая. На Антония такие слова не могли не подействовать, ибо больно уж он не любил этого братца, в родственники ему навязавшегося. Да и вообще, без Антония Клеопатра попросту умрёт от тоски, а то и покончит с собой. В результате триумвир позволил себя уговорить. В итоге он принёс в жертву своей любви дела и военные, и государственные. Он отправил царю Мидии послание, в котором просил того повременить до весны следующего года. Задержка, совершенно необъяснимая с точки зрения сложившейся на Востоке обстановки, да и вообще с точки зрения здравого смысла: Парфянское царство, о чём имелись многочисленные донесения, как раз было охвачено мятежами[868]. Потому римско-мидийский поход в то время имел все шансы на успех.
Вернувшись в Александрию Марк убедился, что с обожаемой царицей всё в порядке – и на здоровье жалоб нет, и о самоубийстве не помышляет (и помышляла ли?) Теперь Антоний попытался заманить в Египет армянского Артавазда, дабы наконец-то отомстить ему за былое предательство. Царь, однако, предчувствуя для себя недоброе, от приглашений уклонялся[869]. Триумвир даже предлагал Артавазду выдать одну из его дочерей за своего сына от Клеопатры. Но армянин и на эту удочку не попался[870].
Весной 34 г. до н. э. Марк Антоний, как он и обещал мидийскому царю, наконец-то двинулся в поход к рубежам Армении. На сей раз его сопровождала Клеопатра. Проводы были долгими, до самого рубежа римской провинции Сирии на берегу Евфрата[871]. Возвращаясь в Египет, царица посетила города Апамею и Дамаск, а затем прибыла в Иудею. В Иерусалиме правил Ирод, обретший престол согласно решению римского сената по представлению триумвира Марка Антония и с согласия его коллеги Гая Юлия Цезаря Октавиана. Потому он был верным союзником римлян. Описывая пребывание Клеопатры в Иерусалиме, Иосиф Флавий рассказывает удивительную историю о том, что якобы египетская царица возжелала стать любовницей иудейского царька. Тот мужественно отверг её домогательства и, совещаясь со своими приближёнными, даже обсуждал возможность её убийства. Но те Ирода отговорили, напомнив, что Антоний едва ли снесёт спокойно гибель Клеопатры, как бы ему не объясняли полезность такого поступка[872]. Поверить этому рассказу мудрено, а вот то, что Ирод щедро одарил заглянувшую к нему в гости царицу и проводил её до самого Египта, думается, чистая правда.
Тем временем Антоний успешно овладел Арменией, захватил в плен и Артавазда II, и его семью, и его окружение. Лишь старший сын царя Артакс сумел избежать пленения и скрылся в Парфию. Столица Армянского царства Артаксата без особого труда была захвачена римлянами и подверглась разграблению. Согласно сообщению Диона Кассия, такая жестокость действий Антония объяснялась ещё и тем, что Артавазд против него собирался якобы вступить в союз с Октавианом…[873] Сообщение, также не вызывающее особого доверия. До прямого противостояния триумвиров было ещё немало времени, да и у наследника Цезаря хватало дел в Иллирии, где он вёл большую войну. Против Антония Октавиан был, конечно, сильно раздражён. Он справедливо счёл оскорбление, нанесённое сестре, направленным и против себя. Потому предложил Октавии переселиться из дома неверного мужа в свой собственный отдельный дом. Но она не только отказалась покинуть дом Антония, но и заявила брату что, «если только он не решил начать войну с Антонием из-за чего-либо иного, не принимая в рассуждение причинённую ей обиду, ибо даже слышать ужасно, что два величайших императора ввергают римлян в бедствия междоусобной войны один-из любви к женщине, другой-из оскорблённого самолюбия. Свои слова она подкрепила делом. Она по-прежнему жила в доме Антония, как если бы и сам он находился в Риме, и прекрасно, с великодушною широтою продолжала заботиться не только о своих детях, но и о детях Антония от Фульвии. Друзей Антония, которые приезжали от него по делам или же чтобы занять одну из высших должностей, она принимала с неизменной любезностью и была за них ходатаем перед Цезарем. Но тем самым она невольно вредила Антонию, возбуждая ненависть к человеку, который платит чёрной неблагодарностью такой замечательной женщине»[874].
Тем временем состоялось торжественное вступление Антония в Александрию осенью 34 г. до н. э. Клеопатра ожидала возлюбл енного победителя у Солнечных ворот столицы. Отсюда они прошли по улицам города к гимнасию, уже заполненному великим множеством восторженных зрителей[875]. Здесь на специально возведённом помосте из серебра стояли два золотых трона, предназначенных для царицы и её супруга. Антоний таким образом был удостоен почести, ставившей его на царский уровень. Когда-то он безуспешно (из-за неприятия римлян) предлагал Гаю Юлию Цезарю царскую диадему. Ныне он сам воссел на трон как царь, пусть и без диадемы! Пониже золотых стояли троны попроще, на которых восседали сын Клеопатры и Юлия Цезаря Птолемей Цезарь и сыновья царицы от Антония Александр Гелиос и Птолемей Филадельф. Глашатай призвал всех к тишине, и Антоний зачитал важнейший документ, радикально менявший государственное устройство и Египта, и римского Востока, и даже иных соседних царств. Клеопатра при соправительстве Птолемея Цезаря объявлялась царицей Египта, Кипра, Келесирии и Африки. Провинция Африка, между прочим, находилась под властью Октавиана! Александр Гелиос получал под свою власть Армению, Мидию и Парфию. Армения была только что покорена, но вот в Мидии оставался свой царь, пусть Риму и союзный, а что до Парфии, то о её завоевании и речи быть не могло! Птолемею Филадельфу достались Финикия, Сирия и Киликия. Вообще-то это были законные римские провинции, управлять которыми должны были назначаемые сенатом римского народа наместники. Ни в каких царях, с римской точки зрения, эти территории не нуждались. Наконец, не была забыта и Клеопатра Селена. Ей как царственной особе должны были достаться Ливия и Киренаика[876]. Последняя, кстати, тоже была римской провинцией.
В торжественном шествии в качестве пленников провели армянского царя и его приближённых. Их ждала печальная участь.
Вся церемония мало походила на римское празднество. Скорее, это было подобие обычного для эллинистического мира дионисийского пира. Именно, уподобляясь таковому, праздник завершился церемонией раздачи даров[877].
Теперь пора обратить взор на Запад, где укрепивший свои позиции в Италии и обретший Сицилию Октавиан решился начать очередную войну. Если ранее более всего беспокойства ему доставляло Тирренское море и большие острова в нём, где властвовал Секст Помпей, то ныне его целью стали земли, лежащие за Адриатикой. Это была Иллирия – обширная область на западе Балканского полуострова, простиравшаяся от северных рубежей Эпира и Македонии до подножья Альп. На востоке Иллирия доходила до Фракии и дунайской Паннононии, на западе она располагалась на побережье Адриатического и частью Ионического морей. Населяли её племена, родственные между собой, каковых греки, а затем и римляне называли общим именем иллирийцы, хотя различия между ними и разные их самоназвания были хорошо известны[878]. Эллины, находившие для всех народов предков в своей мифологии, полагали, что страна эта получила название по имени Иллирия – сына циклопа Полифема и его жены Галатеи[879]. У Иллирия было множество сыновей, чьими именами и были названы многочисленные племена. Короче, «иллирийских племён, как и естественно в такой большой стране, было много»[880]. По образу жизни они также заметно отличались. Господствующим занятием большинства населения горных и предгорных земель было отгонное скотоводство. В составе стад преобладали овцы и козы[881]. На плодородных равнинах было развито земледелие. Землепашцы часто становились жертвами своих же сородичей из горных мест, совершавших разбойничьи набеги. Особо должно выделить приморские племена на Адриатике и на побережье Ионического моря, весьма преуспевшие в пиратстве. Ходившие на быстрых и лёгких кораблях с двумя рядами вёсел, получивших у римлян название «либурнских галер», либурны сделали эти моря весьма опасными для мирных судов и Эллады, и Италии.
Время от времени в Иллирии возникали довольно сильные в военном отношении раннегосударственные образования. Их вождей эллины именовали царями. Иные причиняли немало бед своим более цивилизованным соседям – македонянам, эпиротам, грекам. Так в первой половине IV в. до н. э. иллирийцы создали мощное объединение на рубежах горной части Македонии. Отсюда они совершали жестокие набеги и даже требовали от правящей македонской династии Аргеадов ежегодной дани. Попытка царя Пердикки III дать отпор дерзким соседям потерпела полный крах. На полях Линкестиды македоняне были разгромлены иллирийцами, погиб и сам царь[882]. Только славный Филипп II (358–336 гг. до н. э.) – основатель могущества македонской державы – сумел обезопасить её и с севера, и с запада. После убийства Филиппа с Иллирией пришлось иметь дело его сыну – будущему Александру Великому. Когда в 335 г. до н. э. молодой царь возвращался в свою страну после победного похода на придунайских гетов, иллирийский правитель Клит попытался окружить македонян во время их движения через горные проходы[883]. Как пишет в «Походе Александра» Арриан: «Клит же и Главкия думали захватить Александра, пользуясь бездорожьем: они заняли горные высоты, послав туда множество всадников, множество метателей дротиков, пращников, да немало и гоплитов; оставшиеся в городе собирались присоединиться к уходившим. Место, где лежал проход для Александра, узкое и лесистое, с одной стороны было отрезано рекой, с другой поднималась очень высокая гора, вся в стремнинах, так что и четырём воинам со щитами было не пройти в ряд»[884]. Но их усилия оказались напрасными. Умело маневрируя, будущий покоритель мира успешно прорвал уже почти совершившееся окружение и разгромил иллирийцев[885].
Римляне впервые столкнулись с опасными балканскими соседями в 229 г. до н. э. К этому времени в Иллирии образовалось очередное сильное в военном отношении объединение под водительством царя Агрена. При нём иллирийцы успешно совершали набеги на северо-западные области Эллады. Сам Агрен умер в 231 г. до н. э. Но сменившая его царица Тевта оказалась ещё более умелой воительницей. Ей удалось нанести грекам обоих ведущих союзов Эллады – Ахейского и Этолийского – ряд поражений. Но тут вмешались римляне. Дело в том, что к ним за помощью ещё при жизни Агрена обратились жители острова Иссан (совр. Алессио на Адриатике)[886]. Из Рима было отправлено посольство, дабы выяснить суть притязаний иллирийцев[887]. Но оба посла – братья Гай и Луций Корункании – были убиты местными пиратами. За это римляне начали войну с иллирийцами и на суше, и на море[888].
Война оказалась успешной. Тевта приняла все римские условия. Либурнские галеры должны были ходить числом не более двух и, главное, невооружёнными. Ряд островов на Адриатике были признаны римскими владениями. Дальнейшие столкновения римлян с иллирийцами связаны с Македонскими войнами первой половины II в. до н. э. В 167 г. до н. э. претор Луций Аниций Галл даже справил триумф в честь победы над иллирийским царём Гентием, неосторожно позволившим себе поддержать против римлян последнего македонского царя Персея.
Во время противостояния между Цезарем и Помпеем Великим иллирийцы-далматы и их союзники оказались не прочь поживиться за счёт тех, кто был верен Риму. Им удалось захватить на севере Далмации город Промону. Его жители были вынуждены прибегнуть к помощи Цезаря, который потребовал от далматов убраться из города, но они дерзко пренебрегли обращением римского полководца. Тогда тот направил против захватчиков большой отряд своего войска, но иллирийцы сумели его полностью уничтожить[889]. Начавшаяся в 49 г. до н. э. гражданская война не позволила Цезарю примерно наказать далматов. А год спустя положение для римлян в Иллирии ещё более ухудшилось. Консуляр Авл Габиний вёл на помощь Цезарю 15 когорт пехоты (7500 человек) и 3000 всадников. Но иллирийцы под городом Сидонием, в глубоком ущелье между двумя горами, устроили засаду и весь римский отряд уничтожили в бою. Спасся лишь Габиний с немногими воинами[890]. Когда в 45 г. до н. э. гражданская война с помпеянцами успешно завершилась, Цезарь решил заняться Иллирией. Бывший плебейский трибун Публий Ватиний с тремя легионами, подкреплёнными конницей, двинулся в Далмацию. Ему было велено наложить на иллирийцев небольшую дань и взять у них заложников[891]. Цезарь, очевидно, не желал тратить силы на войну с далматами, готовясь к походу на гето-даков Бурибисты в Карпато-Балканских землях и держа в уме великий поход на Парфию. Иллирийцы, убоявшись, готовы были пойти на уступки, тем более при таком римском великодушии.
Ватиний, однако, не успел навести страх на далматов. В марте 44 г. до н. э. пришла весть об убийстве славного диктатора, и «иллирийцы, считая, что вся сила римлян была в Цезаре и с ним погибла», сочли себя вправе римскими требованиями полностью пренебречь[892]. Ватиний попытался применить силу, но воинского умения ему для этого не хватило. Взбодрившиеся и уверенные в себе иллирийцы сами первыми атаковали римлян и перебили отряд из пяти когорт вместе с их командиром Бебием, представителем сенатского сословия, что, конечно же, повышало значимость их очередной победы. Ватиний, не решившийся после такой неудачи продолжать кампанию, бесславно удалился на морское побережье, в город Эпидамн. Сенат, вынужденный после гибели Цезаря сам принимать в том числе и военные решения, передал войска Ватиния под командование Марка Юния Брута, назначенного наместником Македонии, а заодно и подвластных Риму иллирийских земель. Они, правда, стали в последние годы совсем не подвластными.