В Италии воцарился долгожданный мир. Её берегам более не грозили жестокие набеги сицилийских пиратов, наконец-то, окончательно ушла в прошлое морская блокада, обрекавшая Рим и Апеннины на полуголодное существование. Покончено было с бегством рабов, которое немало разоряло множество владельцев сельских вилл. Большинство беглецов удалось вернуть законным хозяевам. Триумвир в качестве правителя стал проявлять себя наилучшим образом, избавив страну от разбоев и грабежей. Как в добрые старые времена возродилось местное самоуправление, римляне были счастливы обретению вновь отеческих законов и нравов… Соратник Октавиана Меценат, прекрасно понимая историческую значимость свершающихся перемен, поощряет своих друзей-поэтов восславить в стихах возврат к мирным трудам. И они от души откликнулись на призыв своего покровителя, откликнулись глубоко искренне всем своим божественным даром. Вергилий приступает ко второй своей великой поэме. Первая – «Буколики» – была посвящена пастушеской идиллии – теме для Рима не самой привычной, во многом являвшейся подражанием эллинской поэзии Феокрита (315–300–260 гг. до н. э.). Вторая поэма – «Георгики» по праву считается самым совершенным произведением этого великого поэта[787]. Она посвящена Италии и воспевает мирный труд земледельца:

Поэт приветствует родную землю, горячо любимую Италию:

Сравнивая Италию с иными, славными своими богатствами землями, поэт, конечно же, отдаёт предпочтение родине:

«Георгики», о чём не трудно догадаться, были вдохновлены со стороны власти не только Меценатом, но и самим Октавианом. Прославление наступившей эры мирных трудов на земле италийской стало возможным лишь благодаря его победам, и потому высокая поэзия Вергилия лила воду на мельницу славы наследника Цезаря.

Не остался в стороне и Гораций. В своих «Эподах» он также воспел переход к миру и труд землепашца:

Строки эти, правда, не заслуги власть предержащих современников восхваляют, а содержат очевидную ностальгию по полулегендарным временам ранней Республики, когда римлянин был прежде всего пахарем. И даже славный Цинцинат (519–439 гг. до н. э.), диктаторских полномочий удостоенный, разбив врагов Рима, вернулся к хлебопашеству, сменив меч на плуг. Едва ли Октавиану такие стихи Горация могли прийтись по нраву. Ведь в них блажен тот, кто позабыл гордые пороги власть имущих, то есть, его – правителя Италии и всего Запада в первую очередь.

Далее, правда, Гораций с явным удовольствием вспоминает пиршество у Мецената в честь победы над Секстом Помпеем, когда гости наслаждались славным цекубским – лучшим белым вином Италии:

Но до окончательного наступления мирной идиллии и пиршеств в честь неё было ещё далековато. Октавиан уже задумывался о новой кампании, колеблясь в выборе театра военных действий. То ли по стопам божественного Юлия высадиться в Британии и добыть Риму в качестве новой провинции этот огромный остров, то ли на восточном берегу Адриатики начать очередную войну со зловредными иллирийцами, столкновение с коими и на суше, и на море не раз приносили Риму неприятности. К большой войне, как мы помним, готовился и триумвир Востока Марк Антоний. И его замыслы также опирались на дела Гая Юлия Цезаря. План войны с Парфией, который собирался реализовать Антоний, восходил к великому диктатору. Зная печальный опыт своего соратника по Первому триумвирату Марка Красса, Цезарь не собирался наступать на Парфянское царство прямым путём от берегов Евфрата. Равнины Северной Месопотамии давали полное преимущество в бою многочисленной коннице иранцев, бывших при этом отменными лучниками. Катастрофа при Каррах (53 г. до н. э.) показала это более чем убедительно. Потому Антоний, знавший, как планировал будущую войну божественный Юлий, намеревался двинуться на врага через горы Армении. Там римская армия была бы неуязвимой для конных атак парфян, а, значит, не были бы так страшны и их лучники. Более того, подобный обходной манёвр мог вывести легионы с севера непосредственно к важнейшим городским центрам Парфянского государства[793].

Любопытно, что как раз перед началом новой римско-парфянской войны не стало царя Орода II – того самого владыки, кому во время представления «Вакханок» Еврипида была преподнесена голова Марка Лициния Красса. Царь стал жертвой властных амбиций собственного сына Фраата. Посланные царевичем убийцы задушили владыку. На троне Парфии вместо Орода II воцарился Фраат IV [794]. Государственный переворот ускорил начало боевых действий между великими державами. Дело в том, что Фраат начал своё правление с жестоких расправ с окружением своего отца[795]. Спасаясь от гибели, многие парфянские аристократы бежали за пределы страны. Иные из них были вынуждены искать приюта в римских владениях. Среди таковых выделялся некто Монес – один из самых могущественных вельмож Орода. Он решил прибегнуть к покровительству правителя римского Востока. Антоний, прекрасно знавший историю Эллады, немедленно уподобил судьбу Монеса печальному жребию великого Фемистокла. Тот, некогда сокрушивший персидский флот в Саломинском сражении в 480 г. до н. э. и ставший спасителем Греции, из-за подлых интриг неблагодарных соотечественников под угрозой гибели вынужден был обрести убежище при дворе персидского царя[796]. Собственную власть и великодушие Марк Антоний уподобил власти и великодушию владыки Персии. Некогда славный Ахеменид Артаксеркс I не только дал приют несчастному изгнаннику-греку, но и даровал ему в управление несколько городов в Малой Азии. Уподобляясь этому царю, Антоний передал под власть Монеса три города в Сирии: Лариссу, Аретусу и Тиераполь[797].

На Фраата великодушие Антония произвело скверное впечатление. Зная о незаурядных способностях Монеса, о его авторитете среди парфянской аристократии, царь-отцеубийца понял, что перегнул с репрессиями. Дабы более не усиливать такого уровня перебежчиками враждебный Рим, он прислал беглому вельможе великодушное прощение и заверил его в своей полнейшей благосклонности. Монес счёл возможным поверить новому царю и попросил триумвира отпустить его на родину. Антоний вновь явил замечательное великодушие, и прощёный беглец отбыл в Парфию. Согласно утверждению Плутарха, римский военачальник имел здесь тайную цель: он полагал, что Монес станет его человеком при дворе Фраата[798]. А пока что через этого вельможу Марк передал царю согласие заключить с ним мирный договор. Условие: парфяне возвращают орлов римских легионов, захваченных в роковой битве при Каррах, и уцелевших с того времени пленных[799].

В том, что Фраат IV эти условия из гордости не примет, Антоний не сомневался. Но это и был удобный повод к войне: великодушное предложение мира, защита чести римского оружия, а в ответ – оскорбительный отказ. Имелась и более серьёзная причина для боевых действий: царь Мидии Атропатены Артавазд решил покончить с зависимостью своей страны от Парфии. Рим для него здесь являлся естественным союзником. Атропатена – царство, названное так по имени назначенного на эти земли Александром Македонским сатрапа Атропата, индийца по происхождению[800]. Располагалась она в основном на территории современного Иранского Азербайджана. Периодически Мидии Атропатене приходилось подчиняться более сильным и агрессивным соседям – державе Селевкидов, Парфии. И вот теперь царь Артавазд надеялся обрести независимость[801]. Ещё одним союзником римлян должна была стать Армения. Публий Канидий Красс, разбивший в Закавказье иберов и албанов, принудил армянского царя Артавазда II выступить против Парфии на стороне Рима. Это произошло на рубеже 37–36 гг. до н. э.[802] Парфия лишилась возможных союзников, римляне таковых вроде как обрели. Оставалось главное: превратить обретённое преимущество в действительную победу. Антоний не мог не понимать, сколь значимой для него может стать победоносная война с самым сильным врагом Рима. Успех настолько бы поднял его престиж, что едва ли правитель Запада смог бы с ним соперничать. Да и долг римлянина перед отечеством был бы тогда выполнен образцово: отмщение за Красса, воплощение великого замысла Цезаря…

Что ж, силы для столь грандиозного предприятия Марк Антоний собрал подлинно грозные: сам он располагал 16 легионами, правда, не совсем полного состава. Вместо штатных 80 тысяч в них оказалось только 60. 20 тысяч солдат, обещанных Октавианом, он так и не дождался. Пехоту поддерживала конница, набранная из испанцев и кельтов – около 10 тысяч. Это была традиционно сильная тяжёлая кавалерия. Восточные союзники выставили около 30 тысяч воинов. Здесь были и пехотинцы, и легковооружённые, и всадники. Больше всех войск привёл армянский царь: 6 тысяч конницы и 7 тысяч пехоты[803]. Всадники были покрыты бронёй и потому являли особо грозную силу[804]. Римского главнокомандующего особо вдохновило сообщение Монеса, уверенно заявившего, что Фраат ненавидим собственным окружением, населением страны, потому Парфия слаба, и одолеть её – дело нехитрое[805]. Дважды перебежчик солгал. Проведя войску смотр, Антоний выступил в поход.

Через Евфрат войско переправилось у Зевгмы. Там же, где некогда и легионы Красса. Но далее маршрут был иной: по горным дорогам армия двинулась на север, в Армению. Там у города Караны (совр. Эрзерум) к Антонию присоединились и легионы Канидия. Тот остановил свою успешную кампанию в Закавказье против иберов и албанов, где был уже близок к достижению берегов Каспия, и поспешил навстречу своему главнокомандующему. Вслед за Канидием к Каране привёл свои отряды царь Понта Полемон. Здесь же ждали римлян и войска царя Армении Артавазда II [806].

Особо должно сказать об огромном обозе, сопровождавшем армию. Там было всё, что только могло помочь успешно захватывать вражеские города. 300 повозок везли осадные машины! Среди штурмовых орудий выделялся восьмидесятифутовый (около 24 м) таран[807]. Столь мощное снаряжение легионов не могло состояться без содействия Египта. Надо сказать, что Октавиан, лишив Антония возможности использовать ресурсы с Запада, просто вынуждал его искать таковые исключительно на Востоке. А здесь их римлянам могла предоставить прежде всего царица державы Лагидов. Кормить, содержать легионы, своевременно платить им достойное жалование, обеспечить армию в изобилии осадно-штурмовой техникой, опираясь только на римские провинции Востока, было невозможно. Потому справедливо полагать, что амбиции доблестного Марка могли быть удовлетворены только с помощью египетской царицы[808].

Думается, прежде всего поэтому, вернувшись в Сирию в 37 г. до н. э., Антоний немедленно поручил Фонтею Капитону отправиться в Александрию и пригласить Клеопатру в ставку римского главнокомандующего на Востоке. Конечно, здесь не могла не сказаться и явно не забытая любовь. Но только страстью очередную встречу Антония и Клеопатры всё же не объяснить. Судя по всему, это было удивительное переплетение интересов политических, материальных и, в чём нельзя усомниться, подлинно великой любви…[809]