Очевидно, и празднества, и всякие иные развлечения, в каковых он участвовал с Октавией, носили скромный, добродетельный характер, не выходящий за пределы столь любезной греческой традиции умеренности. Этот Антоний совсем не походил на недавнего Антония-Диониса, супруга Афины, царившего на буйных вакхических оргиях. Что, кстати, не означало отказа Марка от столь полюбившегося ему божества. Ведь в самом боге Дионисе очень резко были перемешаны черты, совершенно разнородные. Он и фракийский бог, чей культ носил ярко выраженный экстатический характер, а мифы изобиловали кровавыми подробностями. Но он и мирный эллинский бог виноградной лозы, восходящий к божеству Дендриту с «весёлыми хорами, маскарадом и шутливыми импровизациями»[682]. Таким вот истинно эллинским Дионисом ныне предстал Антоний перед афинянами. Приглашение в Брундизий, пришедшее к Марку в конце зимы, вернуло его к жёсткой политической реальности. Перед эллинами вновь явился суровый римский полководец[683].
Тем не менее, что было крайне неожиданно, назначенная самим Октавианом встреча не состоялась[684]. Согласно сообщению Аппиана, Антоний с немногими людьми прибыл в Брундизий, но наследника Цезаря там не обнаружил, что, естественно, вызвало у него оправданное сильнейшее раздражение. Военные приготовления в Италии он решительно не одобрил, полагая необходимым соблюдение мирного договора с Секстом Помпеем. Кроме того у Марка крепли подозрения, что Октавиан стремится к единоличной власти. Впрочем, подобные же мысли были и у молодого Цезаря в отношении Антония. В итоге Марк отбыл в Грецию, сообщив Октавиану, что тот не должен нарушать мира с Помпеем. А по поводу нежданного союза с Менодором, Антоний пригрозил даже схватить того при случае как своего беглого раба. Ведь Менодор был либертином, а до этого пленником Помпея Великого. Антоний же приобрёл всё имущество этого павшего соперника Юлия Цезаря, когда оно, согласно действующему закону, продавалось как имущество поверженного врага[685].
На Октавиана требования Марка ни малейшего впечатления не произвели. Более того, он подчёркнуто стал энергично действовать вопреки таковым. Менодора он не только принял, но и произвёл из либертинов в свободного человека, надо полагать, в римского гражданина. В Италии усиленно велось строительство боевых кораблей, крепла оборона её берегов, для чего помимо находившихся на Апеннинах войск туда были переброшены подкрепления из Иллирии. Коллеге-триумвиру же молодой Цезарь только попенял, что тот-де не дождался его в Брундизии. Одновременно, дабы не выглядеть в глазах общественного мнения нарушителем Путеольского соглашения, Октавиан открыто в письме в Рим к сенату и в обращении к легионам называл виновником возобновившейся войны Секста Помпея, чьи корабли продолжали пиратствовать на морях, окружавших Италию. Последнее, к слову сказать, было чистейшей правдой. Флот правителя Сицилии без зазрения совести пиратствовал, старательно усугубляя трудности Италии с доставкой продовольствия. Более того, Секст продолжил принимать в своих владениях беглых рабов с Апеннин, каковых под его командованием числились уже десятки тысяч. Причём сражались они против римлян, понятное дело, с особым усердием.
Менодор, став соратником Октавиана, во всеуслышание «раскрыл» воинственные планы Помпея: по его словам, сицилийца мирный договор совсем уже не связывал. В силу своего статуса в «островной державе» беглый флотоводец мог, конечно, знать планы его правителя, но мог и присочинить, дабы сыскать большее доверие нового хозяина. Антонию заодно из Рима напомнили, что он и сам в курсе происходящего, почему и не отдал Пелопоннес Сексту, на чём, кстати, тот настаивал.
Столь уверенное поведение Октавиана, граничащее с откровенной дерзостью в адрес Антония, показывало его полную уверенность в скором и успешном завершении возобновлённой войны. И для этого у него, казалось, были основания. Помпей потерял лучшего из своих флотоводцев, а Октавиан его обрёл. Корсика и Сардиния, недавно бесславно утраченные, были возвращены. Да и 60 кораблей на море и 3 легиона на суше – подспорье в начинающейся кампании немалое. Потому сомнений в грядущем успехе в стане наследника Цезаря не наблюдалось. А ведь он как раз был человек, склонности к авантюризму напрочь лишённый. Не зря Октавиан часто повторял стих Еврипида из «Финикиянок»: «Осторожный полководец лучше безрассудного»[686]. Также к числу любимых им изречений относились: «спеши, не торопясь» и «лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей»[687]. Весной 38 г. до н. э. всё выглядело так, будто бы победный исход начавшейся войны не за горами. Октавиан решительно начал свою, пожалуй, первую совершенно самостоятельную кампанию. Ведь в Мутинской войне за него всё сделали консулы, в Филиппийской – Антоний, в Перузинской – Агриппа и Сальвидиен.
Морские силы Октавиана были разделены на два самостоятельно действующих флота. Один под командованием Менодора и Кальвизия – его приставили к бывшему пирату вследствие сохранявшегося недоверия – двинулся от берегов Этруррии к Кумам в Неаполитанский залив. Сам наследник Цезаря отплыл со своим флотом из Тарента к берегам Сицилии, где у Мессаны дислоцировались морские силы самого Помпея. К Регию, находившемуся на италийской стороне Мессанского пролива, двинулись и главные сухопутные силы триумвира.
Первая морская битва состоялась близ Кум. Во главе эскадры, направленной против флотилии изменника Менодора, Секст поставил флотоводца Менекрата. Этот также вольноотпущенник Помпея испытывал к перебежчику исключительную враждебность, что должно было придать грядущему сражению особую ярость. И действительно, центральным событием битвы при Кумах стала схватка кораблей Менекрата и Менодора. Слово Аппиану: «Во время этого боя Менодор и Менекрат увидели друг друга. Забыв о всем прочем, они с гневными криками поплыли навстречу один другому, считая, что победа и решение войны зависят от того, кто из них возьмёт верх. Корабли с силой столкнулись, причём были повреждены нос у корабля Менодора и весла у Менекрата. Когда с обеих сторон были сброшены железные крючья, бой был уже не между судами, сблизившимися вплотную, а люди как бы на суше сражались с крайним напряжением и мужеством. Посыпались массой копья, стрелы, камни; опускались мосты, чтобы попасть на неприятельский корабль. Вследствие большой высоты корабля Менодора мосты для смельчаков были более доступны, и оружие, бросаемое сверху, наносило больший вред. Многие пали, остальные были ранены. Менодор был ранен копьём в руку, впрочем копьё было извлечено из раны. Менекрат получил рану в бедро многоконечным иберийским железным копьём, причём его нельзя было быстро извлечь. Не будучи в состоянии принимать участие в сражении, Менекрат всё же оставался на месте, подбодряя остальных, пока его корабль не был взят, после чего он бросился в морскую пучину. Менодор захватил корабль и отплыл с ним к берегу, так как и сам более был не в состоянии действовать дальше»[688].
Гибель Менекрата и захват флагманского корабля помпеянцев стали единственным достижением флота сторонников Октавиана. На правом фланге морского сражения Кальвизий после первоначального незначительного успеха – ему удалось отрезать и обратить в бегство несколько вражеских кораблей – в решающем сражении с основными силами противника потерпел поражение. Демохар, также бывший пират и либертин Помпея, достойно заменил погибшего Менекрата во главе сицилийского флота. Однако должных выгод из достигнутого успеха он извлечь не сумел. Гибель Менекрата показалась ему столь серьёзной потерей, что Демохар отплыл со всем флотом от берегов Неаполитанского залива обратно в Сицилию. Аппиан не без яда заметил, «как если бы потерял не одного только Менекрата и не один корабль, а весь флот»[689].
Кальвизий же, находившийся в отчаянном положении, поскольку в бою он потерял свои лучшие корабли, остальные же из-за повреждений не способны были к бою, теперь мог вздохнуть спокойно. Отплытие Демохара на юг спасло остатки флота октавианцев. Организовав починку кораблей, Кальвизий осторожно, вдоль берега, избегая выхода в открытое море, поплыл к югу Брутийского полуострова, где близ Регия предполагал присоединиться к флоту самого Октавиана. Триумвир же, получив, очевидно, от гонца, посланного по суше известие о противоречивых для него итогах сражения при Кумах, решил сам плыть навстречу остаткам эскадры Кальвизия.
Тем временем Секст Помпей, узнав об итогах битвы при Кумах, назначил новых флотоводцев вместо беглеца Менодора и геройски погибшего верного Менекрата. Таковыми стали уже отличившийся в победном сражении против Кальвизия Демохар и ещё один бывший пират, его собственный вольноотпущенник Аполлофан. Сам же он, узнав о движении флота Октавиана навстречу потрёпанным, но не лишённым до конца боеспособности кораблям Кальвизия, решил не дать силам противника соединиться. Тем более что к его морским силам, во главе которых Секст изначально находился в гавани Мессаны, добавились суда Демохара, имевшие победный опыт. Сам Помпей как толковый выученик пиратов к этому времени был уже отменным флотоводцем. Его флот настиг корабли триумвира, когда те выходили из Мессанского пролива в открытое море навстречу Кальвизию. Тот, однако, медленно двигаясь, прижавшись к побережью, в отличие от Демохара к своему главнокомандующему не поспел. Октавиан, не ожидавший нападения неприятельских кораблей с тыла, принять открытый бой не решился и, более того, запретил своим судам вступать в сражение. Это предписание оказалось роковым. Корабли флота Октавиана либо двигались, прижимаясь к побережью, либо стали на якорь, повернувшись к неприятелю носовой частью. Демохар к своему предыдущему успеху в Неаполитанском заливе добавил победу в Мессанском проливе. Его маневренные суда атаковали обездвиженные по приказу неискусного флотоводца корабли противника с двух бортов. Дело шло к полному разгрому флота триумвира. Сам он уже покинул свой корабль и, находясь на прибрежных скалах, встречал тех, кто сумел выплыть на берег и сам провожал их на близлежащую гору, представлявшуюся единственным надёжным убежищем. Как видим, в роли флотоводца Октавиан оказался столь же бездарен, как и в роли командующего легионами в боях на суше.
Положение частично исправил один из флотских начальников Корнифиций. В нарушение приведшего флот к поражению приказа Октавиана он, перекликаясь с командирами уцелевших пока кораблей, велел им сниматься с якорей и атаковать противника. Уж, если погибать, так сражаясь в открытом бою, нежели бесславно, стоя на месте, не имея возможности достойно защищаться. Более того, отважный Корнифиций атаковал флагман помпеянцев, который его кораблю удалось не только повредить, но и захватить. Сам Демохар, правда, уцелел и сумел спастись, перебравшись на другой корабль. Вскоре с севера к месту сражения стали подходить суда Кальвизия и Менодора, что, казалось, могло переменить ход сражения в пользу флота Октавиана. Но с его кораблей, находившихся у берега, и с суши, где оказался сам наследник Цезаря и спасшиеся с погибших в сражении судов, приближение флота, пришедшего им на помощь, не было видно. Помпеянцы же, находившиеся в открытом море, свежие силы неприятеля заметили и предпочли в новое сражение не вступать.
Наступившая ночь прекратила боевые действия. И помпеянцы, и моряки Кальвизия и Менодора провели её на своих кораблях. Тем же, кто спасся на суше во главе с Октавианом, на гористом берегу достался скверный ночлег. Пищи не было, укрыться было негде, что происходило на море, было неизвестно. Триумвир (отдалим должное его мужеству и силе духа!), сам испытывая те же лишения, что и его матросы и солдаты, обходил всех уцелевших, ободряя их и убеждая потерпеть до утра. А оно, как казалось поначалу, сулило Октавиану и его соратникам счастливый поворот. Нежданная, но от этого не менее желанная помощь пришла неожиданно с суши: стали прибывать части Тринадцатого легиона. Легионеры, видя в сколь бедственном положении находятся их товарищи, немедленно стали оказывать им необходимую помощь. Октавиан тут же разослал по всем направлениям гонцов с вестью о своём спасении, дабы предупредить неизбежные ввиду вчерашнего поражения слухи о его гибели. Новым отрадным событием стало появление передовых кораблей Кальвизия – значит, и на море всё не безнадёжно! «Только после этих двух благоприятных неожиданностей» молодой Цезарь позволил себе отдых[690].
Когда наступил день, Октавиан оценил потери своего флота. Они оказались огромными: множество кораблей либо сгорели, либо были полусожжены, большинство же уцелевших имели серьёзные повреждения. По счастью, вражеский флот не показывался поблизости, и удалось потому приступить к ремонту сохранившихся судов. Но тут на беду вмешались силы природы: началась сильнейшая буря. Это природное бедствие так ярко и подробно описано Аппианом, что лучше привести его полностью:
«С полудня поднялся южный ветер, и начались сильные волны в бурном и узком месте пролива. Суда Помпея укрывались в Мессенской гавани, суда же Цезаря волна вновь гнала на скалистый и трудный для причала берег; они ударялись о скалы или сталкивались один с другим; на них не было полного экипажа, чтобы бороться с бурей всеми средствами. Менодор, надеясь преодолеть близящуюся опасность, спустился далее в море и там держался на якоре. Там и волны вследствие глубины были слабее, всё же и с этими волнами ему приходилось бороться, и, чтобы его не относило, он приказал налечь на весла. Некоторые другие последовали его примеру, большинство же остальных, полагая, что вследствие весеннего времени ветер скоро стихнет, удерживали суда и не спускали якорей ни со стороны моря, ни со стороны суши, в то же время местами отталкиваясь друг от друга. Когда ветер стал сильнее, всё пришло в беспорядок, суда разбивались, срываясь с якорей, наталкивались или на берег или одно на другое. Стоял общий вопль ужаса, стенаний, призывов бесцельных, слов нельзя уже было расслышать. Кормчий не отличался от простого матроса ни знанием, ни умением командовать. Гибель постигала одинаково как находившихся на судах, так и бросавшихся в море и погибавших среди волн прибоя. Море было полно парусов, обломков, людей, трупов. Если кто спасался и выплывал к суше, то и его волны разбивали об утёсы. Когда к тому же и море было охвачено волнением, обычно бывающим в этом проливе, это ещё более смутило неопытных, и корабли, тогда особенно сильно носимые ветром, разбивались один о другой. К ночи ветер ещё усилился, так что гибли уже не при свете, а во мраке. Всю ночь продолжались вопли и призывы родственников, бегавших по берегу, называвших по имени находившихся в море и оплакивавших их, если они не отзывались, как погибших. С другой стороны раздавались призывы находившихся в море, показывавшихся над волнами и призывавших тех, кто были на берегу, на помощь. Беспомощны были и те и другие. И море для пытавшихся в него войти и находившихся еще на кораблях и суша – вследствие бури всё было столь же недоступно, так как волны разбивали всё о скалы. Буря была столь необычайной силы, что находившиеся наиболее близко к берегу боялись ее, но не могли ни спастись в море, ни оставаться близко к берегу. Теснота места, природная недоступность его, сильное волнение, ветер, разбивавшийся об окрестные горы, бурные порывы, тяга вглубь, надвигавшаяся на всё, не давали возможности ни оставаться на месте, ни бежать. Положение ухудшалось еще мраком совершенно чёрной ночи. Люди погибали, не видя друг друга, одни, объятые страхом и кричавшие, другие спокойно, готовые ко всему; некоторые сами искали смерти, отчаявшись в спасении. Приключившееся несчастье превзошло все, что можно было предвидеть, и отнимало всякую надежду на неожиданную помощь, когда внезапно, с приближением дня, ветер стих, а после восхода солнца совершенно прекратился. Однако море и теперь, с прекращением ветра, долгое время бушевало. Такой бури и местные жители не помнили. Эта буря, превзошедшая обычные бури, расстроившая все расчёты, погубила большую часть судов и экипажа Цезаря»[691].
Последствия бури были ужасны: одни корабли погибли, другие настолько пострадали, что были теперь небоеспособны. Времени и средств на быстрое восстановление сил у триумвира не было. А война-то продолжалась… Помпей торжествовал победу. Он, как известно, полагал своим покровителем Нептуна. Славная буря, в помощь ему растерзавшая флот Октавиана, подтверждала это. А вот Аполлон, коего более всех божеств почитал наследник Цезаря, ничем ему не помог. Посланные этим богом утренние лучи только осветили печальную картину погибшего флота… Так могли рассуждать люди той далёкой эпохи.
Корабли Секста, им лично возглавляемые, продолжили грабежи побережья Италии. С ещё большей силой возобновилась морская блокада Апеннин, что сулило римскому народу возвращение голодных лет. При этом никаких воинственных антипомпеянских настроений ни в Риме, ни во всей Италии не наблюдалось. Наоборот, в народе осуждали незадачливого флотоводца, бездарно возобновившего войну с сицилийцами. Всю вину за неё римляне возлагали не на Помпея, а на триумвира, чьё управление Италией не заслуживало добрых слов. Не зря ходил по Риму стишок, зло напоминавший всем о пристрастии Октавиана к азартной игре в кости, в каковой он оказался много успешней, нежели в морских сражениях:
К слову сказать, в этой игре молодой Цезарь был действительно силён. К примеру, когда они метали кости с Антонием, то выигрыш практически всегда оказывался на стороне Октавиана, что немало огорчало старшего коллегу-триумвира[693].
Насмешки насмешками, их можно и стерпеть – для высших лиц Рима это было делом обыкновенным. Но вот нежелание римлян платить подати, препятствие получению правителем доходов с введённых им новых сборов – вот это уже было серьёзней некуда[694]. Да и в римских верхах популярность Октавиана была весьма невелика, что также грозило политическими осложнениями. Римские нобили большей частью симпатизировали Марку Антонию, иные сохранили немалую привязанность к Сексту Помпею, несмотря даже на его пиратство и покровительство массовому бегству рабов из Италии. Менее всего римская аристократия испытывала добрые чувства к наследнику Цезаря[695]. Скрупулёзный британский исследователь сэр Рональд Сайм выявил только три фамилии аристократов, ставших безоговорочно на сторону Октавиана[696]. Причину столь прохладного отношения нобилитета к законному наследнику божественного Юлия, думается, следует прежде всего искать в его действиях и во время проскрипций, и после битвы на Филиппийских полях, и по окончании Перузинской войны. Исключительная жестокость молодого триумвира во всех перечисленных событиях, обращённая прежде всего против аристократии, никак не могла импонировать тем, кто полагал себя лучшими представителями римского народа. Исправить положение Октавиан мог лишь одержав решительную победу в Сицилийской войне, что привело бы к немедленному улучшению жизни населения Рима и всей Италии. Но вот как добыть эту самую столь жизненно необходимую победу?
«Будучи всегда особенно силён придумывать что-либо целесообразное»[697] – здесь с Аппианом нельзя не согласиться, наследник Цезаря вспомнил об Антонии. Поскольку доблестный Марк никаких тёплых чувств к сыну Помпея Магна не испытывал, не желал уступать ему Пелопоннес, да и постоянные напоминания Секста о захвате Антонием собственности его погибшего отца могли только увеличивать неприязнь к сицилийскому владыке, то Октавиан решил напрямую обратиться к коллеге по триумвирату. Он вновь предложил ему встречу для укрепления пока ещё действенного союза. Вот потому ближайший друг молодого Цезаря Меценат, сыгравший совсем недавно немаловажную роль в примирении триумвиров в Брундизии и в заключении Путеольских соглашений, немедленно отправился в стан Антония. Цель поездки была обозначена предельно чётко: забыть о взаимных упрёках и обидах во имя союза для борьбы с Секстом Помпеем – общим их неприятелем.
Октавиана не могло не тревожить и то обстоятельство, что Помпей сразу после морских побед при Кумах и в Мессанском проливе отправил сильную эскадру под предводительством Аполлофана к берегам Африки, где находились легионы Марка Эмилия Лепида. Этот полузабытый триумвир смирно сидел в своей заморской провинции, но ведь войск у него было немало… К коллегам у него накопилось много вопросов, да и претензий хватало… Потому, где была гарантия, что он не пойдёт на сговор с сицилийцем, дабы проучить своих не шибко-то верных союзническому долгу соратников? Возможно, посылка кораблей Аполлофана к африканским берегам и была предпринята Секстом Помпеем в надежде расколоть враждебный ему триумвират[698].