А вот слава воинская другого триумвира – Октавиана, как мы помним, действительно основывалась исключительно на заслугах его верных друзей и соратников. Как же шли его дела на Западе в это время?

Пока велись военные действия на Востоке, Октавиан сумел обрести любимую жену, как выяснилось, на всю оставшуюся жизнь. Предыдущий брак со Скрибонией был заключён исключительно из политических соображений, дабы наладить отношения с Секстом Помпеем. Правда, в отличие от фиктивного брака с Клодией, этот с самого начала стал настоящим супружеством: Скрибония забеременела. Полюбить, однако, мать своего будущего первенца Октавиан так и не смог. А вскоре он встретил ту, которая стала его подлинной любовью более чем на полвека – до последних мгновений его жизни. Ну, кто бы мог подумать, что великодушное прощение Тиберия Клавдия Нерона и разрешение ему с семьёй вернуться из Греции в Рим станет решающим поворотом в личной жизни наследника Цезаря?!

Первая же встреча с Ливией Друзиллой произвела на Октавиана неизгладимое впечатление. Да, она отличалась замечательной красотой, восприятию которой вовсе не мешала её беременность. Но главным, думается, явилось то, что он был очарован и потрясён её необыкновенным умом[663]. По происхождению Ливия принадлежала к высшей римской знати. Подобно супругу Нерону, она также была из рода Клавдиев, принадлежала к патрицианской его ветви. Отец Ливии Марк Ливий Друз Клавдиан принял это имя, поскольку был усыновлён знаменитым плебейским трибуном Марком Ливием Друзом, предложившим ряд глубоких преобразований в Римской республике. Они вызвали сильнейшие волнения, приведшие к гибели самого реформатора и жестокой гражданской войне. Строго говоря, если отвлечься от решения Юлия Цезаря усыновить своего внучатого племянника, то для потомка скромных Октавиев брак с Ливией Друзиллой, принадлежавшей одновременно к высшей и патрицианской, и плебейской знати, был великой честью. Но Октавиан не о родовитости своей избранницы думал. Он впервые в жизни влюбился. Влюбился подлинно всем сердцем, и сомневаться в искренности его чувств не приходится[664].

Столь внезапно вспыхнувшая страсть и готовность немедленно жениться на возлюбленной, несмотря на её семейное положение – наличие мужа и двухлетнего сына, а также беременность, до сих пор смущают иных исследователей и вызывают предположение, что истинное знакомство молодого Цезаря и Ливии случилось ранее, и беременна она была от него. Слухи об этом ходили в Риме с самого начала любви Октавиана и Ливии. И даже в двадцатом веке высказывались мнения, что под слухами этими, возможно, были основания, ибо Август впоследствии явно отдавал предпочтение второму сыну Ливии Друзу перед её первенцем Тиберием[665]. Версия эта напрочь разбивается о неоспоримый факт: Ливия забеременела в Греции, находясь в Спарте со своим мужем, а Октавиан совершенно точно не покидал тогда Рим.

В начале октября 39 г. до н. э. Октавиан и Ливия обручились. Этому событию, естественно, предшествовал развод невесты, к которому был принуждён Нерон. Противиться тот не стал за полной безнадёжностью такого сопротивления[666]. Октавин, беспокоясь о соблюдении законности при такой необычной помолвке, сделал даже специальный запрос в коллегию понтификов. Ответ был получен благоприятный: заключение брака в подобных обстоятельствах возможно[667]. Помолвке не помешало даже то, что сам жених в это время продолжал быть мужем Скрибонии, носившей в себе его будущее дитя. Развод состоялся 14 января 38 г. до Р.Х, как только Октавиан узнал, что у него родилась дочь, получившая имя Юлии, поскольку являлась законным ребёнком Гая Юлия Цезаря Октавиана. А всего лишь через три дня состоялся официальный брак Октавиана и Ливии.

Убедительным свидетельством пренебрежения наследником Цезаря политическими последствиями своего нового брака и развода с прежней супругой является то, что его совершенно не обеспокоило предупреждение Секста Помпея: разрыв триумвира с его родственницей он воспринимает как недружественный поступок[668].

Три месяца спустя после свадьбы с Октавианом Ливия родила второго своего сына, вошедшего в историю под именем Друза Старшего. Злоязычные римляне не оставили событие без солёных шуток. Немедленно был пущен стишок: «Счастливые родят на третьем месяце»[669].

Сама свадьба Октавиана и Ливии состоялась 17 января 38 г. до н. э. Проходила она весьма необычно. По традиции на брачную церемонию должен был сопровождать её отец. Но такового на свадьбе быть не могло. Отец Ливии Друзиллы Марк Ливий Друз Клавдиан на Филиппийских полях сражался на стороне Брута и Кассия[670]. Когда дело римской свободы было проиграно, то Клавдиан, следуя примеру своих полководцев, покончил с собой в лагерной палатке[671]. Замена родителю была найдена немедленно и оказалась удивительной: сопровождал невесту её совсем недавний муж Тиберий Клавдий Нерон. Присутствующих на свадьбе столь необычное обстоятельство немало забавляло. На пиршестве гостям прислуживали отроки, одетые, вернее, раздетые и изображавшие купидонов. Они также, согласно обычаю, должны были отпускать в адрес присутствующих солёные, а порой и просто непристойные шутки[672]. Так вот, один из таких мальчиков-купидончиков, указывая Ливии на её недавнего супруга, возлежавшего на пиршественном ложе на другом конце стола, спросил так, чтобы слышали все: «Почему ты здесь, женщина, когда муж твой там?»[673] Шутка соответствовала духу свадьбы и потому должна была только повеселить и гостей, и жениха с невестой. В народе же эта свадьба, с удивительными обстоятельствами, ей предшествовавшими, могла способствовать только ещё большему росту не чуждого римлянам злоязычия. И не только по поводу уже упомянутого чудесного появления на свет трёхмесячного младенца. Но вот, если свадьба Октавиана и Ливии скорее позабавила добрых римлян, то организованное молодым Цезарем тайное пиршество, прозванное в народе «пиром двенадцати богов», вызвало совсем иные оценки – крайне неодобрительные. Тайный характер пира совсем не помешал тому, что все подробности его получили самую широкую известность и, по словам Светония, «были у всех на устах». Суть пирушки, главным лицом на каковой являлся, понятное дело, сам Октавиан, была следующей: на ложах в триклинии возлежали шестеро мужчин и столько же женщин. Изображали они, надо полагать: Зевса – Юпитера, Ареса – Марса, Гефеста – Вулкана, Посейдона – Нептуна, Гермеса – Меркурия и Аполлона, а также богинь: Геру – Юнону, Деметру – Цереру, Афродиту – Венеру, Артемиду – Диану, Афину – Минерву и Гестию – Весту. Как выглядели эти «боги» на пиршестве – сведения не сохранились. Но можно обратиться к «Метаморфозам» Апулея, где описано представление, участники которого изображали тех же олимпийских богов, не всех, правда: «Вот показался прекрасный отрок, на котором, кроме хламиды эфебов на левом плече, другой одежды нет, золотистые волосы всем на загляденье, и сквозь кудри пробивается у него пара совершенно одинаковых золотых крылышек; кадуцей указывает на то, что это Меркурий. Он приближается, танцуя, протягивает тому, кто изображает Париса, позолоченное яблоко, которое держал в правой руке, знаками передаёт волю Юпитера и, изящно повернувшись, исчезает из глаз. Затем появляется девушка благородной внешности, подобная богине Юноне: и голову её окружает светлая диадема, и скипетр она держит. Быстро входит и другая, которую можно принять за Минерву: на голове блестящий шлем, а сам шлем обвит оливковым венком, щит несёт и копьем потрясает – совсем как та богиня в бою.

Вслед за ними выступает другая, блистая красотою, чудным и божественным обликом своим указуя, что она – Венера, такая Венера, какой была она ещё девственной, являя совершенную прелесть тела обнажённого, непокрытого, если не считать лёгкой шёлковой материи, скрывавшей восхитительный признак женственности. Да и этот лоскуток ветер нескромный, любовно резвяся, то приподымал, так что виден был раздвоенный цветок юности, то, дуя сильнее, плотно прижимал, отчётливо обрисовывая сладостные формы. Самые краски в облике богини были различны: тело белое – с облаков спускается, покрывало лазурное – в море возвращается. За каждой девой, изображающей богиню, идет своя свита: за Юноной – Кастор и Поллукс, головы которых покрыты яйцевидными шлемами, сверху украшенными звёздами (но близнецы эти тоже были молодыми актёрами). Под звуки различных мелодий, исполнявшихся на флейте в ионийском ладу, девушка приблизилась степенно и тихо и благородными жестами дала понять пастуху, что, если он присудит ей награду за красоту, она отдаст ему владычество над всей Азией. С тою же, которую воинственный наряд превратил в Минерву, была стража – двое отроков, оруженосцев войнолюбивой богини, Страх и Ужас; они пританцовывали, держа в руках обнажённые мечи. За спиною у неё – флейтист, исполнявший дорийский боевой напев, и, перемежая гуденье низких звуков со свистом высоких тонов, игрой своей подражал трубе, возбуждая желание к проворной пляске. Нетерпеливо встряхивая головою, она выразительными жестами, резкими и стремительными, показала Парису, что если он сделает ее победительницей в этом состязании красавиц, то станет героем и знаменитым завоевателем.

Но вот Венера, сопровождаемая восторженными криками толпы, окружённая роем резвящихся малюток, сладко улыбаясь, остановилась в прелестной позе по самой середине сцены; можно было подумать, что и в самом деле эти кругленькие и молочно-белые мальчуганы только что появились с неба или из моря: и крылышками, и стрелками, и вообще всем видом своим они точь-в-точь напоминали купидонов; в руках у них ярко горели факелы, словно они своей госпоже освещали дорогу на какой-нибудь свадебный пир. Стекаются тут вереницы прелестных невинных девушек, отсюда – Грации грациознейшие, оттуда – Оры красивейшие, – бросают цветы и гирлянды, в угоду богине своей сплетают хоровод милый, госпожу услад чествуя весны первинами. Уже флейты со многими отверстиями нежно звучат напевами лидийскими. Сладко растрогались от них сердца зрителей, а Венера, несравненно сладчайшая, тихо начинает двигаться, медленно шаг задерживает, медлительно спиной поводит и мало-помалу, покачивая головою, мягким звукам флейты вторить начинает изящными жестами и поводить глазами, то томно полузакрытыми, то страстно открытыми, так что временами только одни глаза и продолжали танец. Едва лишь очутилась она перед лицом судьи, движением рук, по-видимому, обещала, что если Парис отдаст ей преимущество перед остальными богинями, то получит в жены прекрасную женщину, похожую на нее самое. Тогда фригийский юноша от всего сердца золотое яблоко, что держал в руках, как бы голосуя за её победу, передал девушке»[674].

Описанное Апулеем действо представляло суд Париса. Пир же Октавиана и его гостей был посвящён прелюбодеянию богов. Куда более вольная тема! Вот что об этом сообщает Гай Светоний Транквилл в биографии «Божественный Август»: «Его тайное пиршество, которое в народе называли «пиром двенадцати богов», также было у всех на устах: его участники возлежали за столом, одетые богами и богинями, а сам он изображал Аполлона. Не говоря уже о той брани, какою осыпал его Антоний, ядовито перечисляя по именам всех гостей, об этом свидетельствует и такой всем известный безымянный стишок:

Слухи об этом пиршестве усугублялись тем, что в Риме тогда стояли нужда и голод: уже на следующий день слышались восклицания, что боги сожрали весь хлеб, и что Цезарь – впрямь Аполлон, но Аполлон-мучитель (под таким именем почитался этот бог в одном из городских кварталов). Ставили ему в вину и жадность к коринфским вазам и богатой утвари, и страсть к игре в кости. Так во время проскрипций под его статуей появилась надпись:

Ибо уверяли, что он занёс некоторых людей в списки жертв, чтобы получить их коринфские вазы»[675].

Как видим, претензий у римлян к нравственному облику наследника Цезаря было предостаточно. И «пир двенадцати» таковых немало добавил.

Популярность Октавиана в Риме и Италии продолжали подрывать сохранявшиеся проблемы с доставкой на Апенинны продовольствия. Доброго согласия между триумвирами и Секстом Помпеем после соглашения в Путеолах так и не наступило. Сицилийский правитель не желал принимать Пелопоннес, уступленный ему Антонием вкупе со всеми долгами греков перед триумвиром. Тот в свою очередь упорствовал в стремлении получить всю сумму, каковую пелопоннесцы ему задолжали, полагая, что обеспечить её полную выплату должен как раз Помпей. Октавиан в этом споре был, естественно, на стороне коллеги по триумвирату. Раздражённый Секст возобновил в нарушение мира строительство новых боевых кораблей, стал вербовать новых гребцов. Своим войскам он прямо говорил, что надо быть готовыми ко всему[676]. К словам добавились и прямые враждебные действия. Вновь в Тирренском море воцарилось пиратство. Возобновились грабительские набеги на побережье Италии вплоть до устья Тибра[677]. Недовольство римлян опять стало нарастать. От того, что к власти трёх добавился ещё один правитель, на Сицилии обосновавшийся, никому легче не стало. А поскольку заключённый мир быстро стал соблюдаться хуже некуда, то надежд на улучшение жизни просто не оставалось. Октавиан не мог не понимать, что, только истребив островную державу Секста Помпея, он сумеет восстановить свой престиж и уберечь свою власть от потрясений. Ведь массовое недовольство в Италии таковыми неизбежно грозило.

По счастью, обострилась борьба в окружении Помпея. Крайне пёстрый его состав порождал противостояния между разными группировками. И вот тот самый Менодор, которому Секст был стольким обязан, разочарованный нерешительностью того, кому он служил, и задетый разного рода наветами недоброжелателей, решился внезапно переменить господина. Возможно, тайные посланцы молодого Цезаря сделали славному пирату ряд предложений, гарантировавших ему неприкосновенность и даже почёт в случае измены Помпею. На эту мысль наводят такие события: вольноотпущенник Октавиана Филадельф отплыл к Менодору за хлебом – тот ведь располагал ресурсами Сардинии и Корсики. Одновременно Микилион – ближайший друг и соратник Менодора отправился в Рим для прямых переговоров с самим триумвиром об условиях перехода грозного флотоводца на его сторону.

Едва ли наследнику Цезаря такие переговоры, да и сам союз с подобным человеком доставляли удовольствие. Но он давал серьёзные надежды на победу в войне с Секстом Помпеем. Потому отказываться от такого союза было бы крайне неразумно. В итоге Менодор, предав Помпея, перешёл на сторону Октавиана, чьи приобретения в результате этого перехода были впечатляющими. Менодор преподнёс своему новому господину острова Сардинию и Корсику, шестьдесят боевых кораблей и три легиона[678]. Благоразумный Октавиан оставил его главнокомандующим этими силами на море[679].

Дабы закрепить нежданный, но от этого не менее значимый успех в противостоянии с островной державой, молодой Цезарь счёл необходимым привлечь к возобновляющейся войне Марка Антония. Он немедленно отправил своего посланца в Афины, где вместе с Октавией его коллега и родственник в то время пребывал. Был даже назначен день встречи обоих триумвиров в Брундизии, куда, собственно, Антоний и был приглашён[680].

Ещё недавно пылкий возлюбленный Клеопатры, казалось, забыл и о египетской царице, и о Египте и об иных восточных делах. В эти дни им действительно овладела подлинная страсть к Октавии. Все празднества и развлечения, какие только могли ему предоставить славные Афины, Марк непременно делил с новой супругой, подчёркивая свою любовь и верность. Иным стало и всё поведение Антония: «Он сменил жизнь вождя на скромную жизнь частного человека, носил четырехугольную греческую одежду и аттическую обувь, не имел привратников, ходил без несения перед ним знаков его достоинства, а лишь с двумя друзьями и двумя рабами, беседовал с учителями, слушал лекции. И обед у Антония был греческий; с греками же он занимался гимнастическими упражнениями; празднества и развлечения он делил с Октавией. Сильна была в это время его страсть к Октавии (38 до н. э.), так как он вообще быстро увлекался любовью к женщинам. Но как только миновала зима, Антоний сделался как бы другим человеком, вновь изменилась его одежда, а вместе с тем и весь его образ жизни. Немедленно около дверей появилось множество ликторов, военачальников, телохранителей. Всё внушало страх и изумление. Начались приёмы посольств, которые до того времени задерживались, производился суд. Спущены были корабли, делались все другие приготовления»[681].