Достигнутый мир обрадовал всех трёх участников переговоров. Они решили широко отметить это знаменательное событие. Каждый хотел стать хозяином теперь уже пиршественного заседания. Первой эта приятная высокая честь выпала Помпею. Плутарх сообщает прелюбопытные подробности пира: «Бросили жребий, и быть хозяином первому досталось Помпею. На вопрос Антония, где они будут обедать, Секст промолвил: «Там, – и указал на флагманское судно с шестью рядами весел. – Вот отцовский дом, который остался Помпею», – прибавил он, метя в Антония, владевшего домом, который прежде принадлежал Помпею-отцу. Корабль бросил якоря поближе к суше, навели что-то вроде моста, и Помпей радушно принял своих гостей. В самый разгар угощения, когда градом сыпались шутки насчёт Клеопатры и Антония, к Помпею подошёл пират Мен и шепнул ему на ухо: «Хочешь, я обрублю якорные канаты и сделаю тебя владыкою не Сицилии и Сардинии, но Римской державы?» Услыхав эти слова, Помпей после недолгого раздумья отвечал: «Что бы тебе исполнить это, не предупредивши меня, Мен! А теперь приходится довольствоваться тем, что есть, – нарушать клятву не в моем обычае». Побывав, в свою очередь, на ответных пирах у Антония и Цезаря, Секст отплыл в Сицилию»[618].
Аппиан описал события несколько иначе: «Затем они устроили угощение друг для друга, распределив порядок по жребию, – первым Помпей на своей галере, стоявшей на якоре близ мола, затем по порядку Антоний и Цезарь в палатках, устроенных на том же моле, под предлогом угощаться на морском берегу, но скорее ради безопасности, из опасения предательства. Менее всего проявляли они при этом беспечности. Вокруг стояли суда на якорях, расставлена была стража, и сидевшие за столом скрывали под одеждой короткие мечи. Говорят, Менодор прислал Помпею предложение напасть и отомстить за все проступки против отца и брата и захватить быстрым действием отцовскую власть. Менодор же с флотом позаботится о том, чтобы никто не скрылся. Помпей на это ответил с благородным достоинством, но вместе с тем и сообразно обстоятельствам: «Пусть Менодор делает это без моего участия. Менодору подходит нарушать клятву, но не Помпею». Во время происходившего пира сосватали дочь Помпея, внучку Либона, за Марцелла, пасынка Антония и племянника Цезаря. На следующий день назначили на предстоящее четырёхлетие консулами сначала Антония и Либона, с правом Антония заменить себя кем захочет, после них Цезаря и Помпея, далее Аэнобарба и Сосия, затем вторично Антония и Цезаря, для которых это будет уже третье консульство, после чего было предположено возвратить управление государством народу»[619].
Путеольский договор вносил существенные поправки в управление Римской державой, сравнительно с прежними договорённостями триумвиров. Прежде всего, правление троих юридически превращалось в правление четырёх. Употребляя греческую терминологию, триархия становилась тетрархией. Лепид, пусть не участвовавший в переговорах и в договоре даже не упомянутый, всё же оставался триумвиром и пребывал в Африке, имея под своим командованием пристойное число легионов. Претензии Секста Помпея включить его в триумвират вместо Лепида были отвергнуты, и потому в Республике утвердилась эта неожиданная тетрархия, устраивавшая, похоже, прежде всего, Сектса Помпея, но никак не триумвиров. Помпей теперь был не какой-то предводитель мятежных пиратов и беглых рабов, к коему по недомыслию пристала и часть вполне почтенных римлян, привлечённых его громким именем. Ныне он законный правитель трёх больших островов близ Италии, не говоря уж об островах малых. Его власть проконсула этих территорий равноправна с положением триумвиров на их землях. В наилучшей ситуации, как ни странно, остался Лепид, в Путеолах вообще отсутствовавший. В своей Африке, изобильной продовольствием, он не опасался морского могущества Секста, ибо устремления того имели иной адрес – Италию. А вот Октавиан получил беспокойного соседа, узаконенный статус которого совсем не обещал Риму безоблачного будущего. Морская блокада могла в любой миг возобновиться, а легионы новоявленного тетрарха из Сицилии вторгнуться на италийское побережье. Установившиеся и намеченные родственные связи не выглядели гарантом долгой дружбы. И вообще, расширившаяся и главное обретшая законные права теперь уже подлинно многоостровная держава Секста Помпея сковывала возможности Октавиана, лишая его способности проводить политику по всем азимутам. Потому наследник Цезаря не мог ощущать себя владыкой Запада, каковым он почти что стал после Перузинской войны. Тогда помпеева Сицилия могла казаться лишь временной досадной помехой, эдакой занозой, от каковой можно вскоре избавиться, пусть она пока и бывала очень болезненной.
Не должен был быть в восторге от итогов Путеольских соглашений и Марк Антоний. Ведь ему пришлось уступить Пелопоннес. А значит, флот Помпея получал возможность чувствовать себя в своей акватории и в Ионическом море, получая при этом также выход в море Эгейское. Опираясь на такой стратегически важный полуостров, сицилийский правитель мог стремиться распространить своё политическое влияние и на остальную Грецию. Кстати, если Аппиан говорит об уступке в Элладе Сексту лишь Пелопоннеса[620], то у Веллея Патеркула сказано об уступке Ахайи[621]. И это название здесь ну никак не небольшая область на северо-западе полуострова Пелопоннес. Со 146 г. до н. э. это провинция с центром в Коринфе, в состав которой входила вся Эллада вплоть до Македонии, соседней с севера римской провинции. И Афины, и Фивы, и Фессалия – всё это Ахайя в римском понимании. Так что возможно амбиции Секста Помпея могли простираться и заметно севернее Коринфского перешейка. Важно и следующее: перешедшие к Помпею греческие земли имели немалые долги перед Антонием. И кто же теперь должен был их взимать? Главное же – Антоний из-за уже случившейся парфянской агрессии на Сирию и Киликию вынужден был все свои силы направить на восток римских владений. Потому внезапная заноза в его балканских землях была решительно ни к чему, если бы она осталась всерьёз и надолго. Так что полагать Путеольский мир прочным и имеющим продолжительные перспективы не приходилось. Триумвиры наверняка рассматривали вынуждено сделанные ими уступки как временные. Новая война с Секстом Помпеем была неизбежной.
Но пока что и Рим, и вся Италия ликовали: «ведь избавились и от местной войны, и от привлечения к военной службе сыновей, и от наглости гарнизонных войск, и от бегства рабов, и от опустошения полей, и от перерыва земледельческих работ, главным же образом – от голода, доходившего до крайности»[622].
На радостях италийцы приносили жертвы обоим триумвирам при их проезде, когда те возвращались из Путеол в Рим. А ведь совсем недавно в центре столицы Октавиана и Антония встречал град камней… Стоит вспомнить, что за несколько месяцев до Путеольских соглашений, подписанных в августе 39 г. до н. э., а именно в ноябре 40 г., во время так называемых Плебейских игр, римляне восторженно приветствовали статую морского божества Нептуна. А «сыном Нептуна», что было всем известно, как раз называл себя Секст Помпей[623]. Триумвиры, однако, не были в восторге от внезапной любви италийцев, не почитая себя, очевидно, их спасителями. От торжественной встречи в Риме они вообще уклонились и въехали в столицу ночью.
Глава IV
Путь к дуумвирату: Секст Помпей сокрушён, Лепид отставлен
Пребывание Октавиана и Антония на берегах Тибра не затянулось. Наследник Цезаря отправился в Галлию, где происходили волнения. Марк вплотную занялся восточными делами, которые стали совсем безотлагательными. Прежде всего он утвердил царей в государствах, соседних с римскими владениями на Востоке, дабы упрочить в них римское влияние в канун большой войны с Парфией. Сенат послушно утвердил все распоряжения Антония и по распределению на местах легатов, и по признанию тех или иных царей. Последние, кстати, признавались законными только при условии уплаты ими дани. В Понте, являвшим собой скромный обрубок еще недавно могучей державы Митридата VI Евпатора, трижды воевавшего с Римом, царём был утверждён Дарий, сын Фарнака. Того самого Фарнака – сына Митридата VI, победу над которым Гай Юлий Цезарь обессмертил знаменитым донесением в Рим из трёх слов: «Пришёл, увидел, победил!» Внук и сын врагов Рима теперь обязался быть скромным и верным сателлитом Республики. В малоазийской области Писидия царём был утверждён Аминта, а в части Киликии, не входившей в состав одноимённой римской провинции – Полемон. Царём Иудеи был объявлен Ирод (будущий Ирод Великий). Это назначение было произведено в Риме, где и находился соискатель царской власти, пребывавший в незавидной роли беглеца. Его отец Антипатр в своё время приветствовал переход Иудеи под власть Рима и удостоился должности прокуратора нового владения. Ирод изначально был проримской ориентации и с 47 г. до н. э., во время диктатуры Гая Юлия Цезаря, удостоился римского гражданства. Когда же случилось парфянское вторжение, ему пришлось оставить Иудею. Не найдя должной поддержки у арабского царя Набатеи Малха и египетской царицы Клеопатры, он сумел достичь берегов Италии и в Риме предстал перед Антонием[624]. Триумвиру Ирод сообщил чрезвычайно важные сведения «как был загублен взятый парфянами в плен брат его, Фазаель, как Гиркан до сих пор находится у них в плену, как парфяне провозгласили царем Антигона, обещавшего им [за это] тысячу талантов деньгами и пятьсот женщин из наиболее знатных семейств, как он сам, Ирод, однако, увёз этих женщин ночью и как ему удалось избежать врагов, претерпев множество лишений; как затем его домашние подвергаются крайней опасности вследствие осады и как он сам, несмотря на зимнее время и, забыв о всяких личных неудобствах, приплыл сюда в уповании исключительно на его, Антония, помощь»[625].
Дело в том, что ранее в Иудее правил царь и первосвященник Гиркан II, но номинально, а действительная власть была в руках братьев Ирода и Фазаеля – сыновей Антипатра. Гиркан в своё время примкнул к Цезарю против Помпея Великого. Лояльные к Риму Ирод и Фазаель после Филипп поддерживали Антония. Однако честолюбивый племянник Гиркана Антигон, мечтавший о власти и потому враждебный проримски настроенным братьям, увидел во вторжении в Сирию парфян свой шанс[626]. Антоний, понятное дело, Ирода поддержал, поскольку Антигон, утвердившийся в Иерусалиме и восстановивший таким образом правление Хасмонейской династии, был полностью зависим от Парфии[627]. Для Рима это означало потерю земель, не столь уж давно обретённых Помпеем Великим. По этой причине и Октавиан, и сенат римского народа не могли не оказать Ироду должной поддержки. Наследник Цезаря немедленно выразил готовность помочь ему, с благодарностью вспоминая, что отец Ирода и Фазаеля участвовал в египетском походе его отца – Гая Юлия Цезаря. Наконец, в очередной период дружбы с Антонием Октавиан желал сделать угодное коллеге-триумвиру[628]. Тем более что при этом были соблюдены и общеримские интересы.
Обеспечив Риму поддержку на Востоке местных царей, Антоний двинул против парфян и военную силу. Ещё весной 39 г. до н. э. в Малую Азию отправились легионы во главе с Публием Вентидием Бассом. Он ранее был заметен в событиях гражданских войн в Италии – и во время Мутинской, и во время Перузинской. Но особой славы не завоевал. Очевидно, война римлян против римлян не была его стезёй. Правда, свои симпатии к делу цезарианцев, и прежде всего Антония, он обнаруживал отчётливо. Теперь ему предстояла война с врагами Римской державы, и вот на ней-то ему удастся снискать подлинную славу полководца, одерживающего победы во славу Отечества!
Теперь обратимся к сложившейся в Малой Азии и Сирии обстановке, к тому времени, когда римляне наконец-то перешли к решительным действиям. Римские войска на Востоке возглявлял назначенный еще в конце 41 г. до н. э. Антонием наместник Сирии Луций Децидий Сакса. Он немедленно сумел «отличиться», направив римскую кавалерию на богатую Пальмиру. Но жители её, заранее узнавшие о предстоящем нападении римлян, немедленно бежали в парфянские владения, откуда затем вернулись, но уже вслед за парфянским войском. По сути, Сакса своим непродуманным набегом только подлил масла в огонь готовой вспыхнуть парфянской агрессии на римские владения в Сирии и Малой Азии.
Войска царевича Пакора и римского перебежчика Квинта Лабиена, что для римлян было особенно оскорбительно, поначалу успешно двигались вперёд по провинции, пока не оказались у стен одного из крупнейших городов Сирии Апамеи. Нападение на неё для парфян закончилось неудачей. Но из сирийских пределов они не ушли. И вскоре удача вновь повернулась к ним лицом. Исключительная роль здесь принадлежала как раз Лабиену. Дело в том, что ряд римских гарнизонов в Сирии был укомплектован легионерами, ранее служившими Бруту и Кассию[629]. Отец Квинта Тит Лабиен, как мы помним, был вернейшим их соратником. И вот солдаты, очевидно не забывшие своё «республиканское» прошлое и почитавшие доблести отца соратника Пакора, стали переходить на сторону парфян… Луций Дедиций Сакса дал решительное сражение войскам парфянского царевича и римского изменника, но был разбит в пух и прах вражеской конницей, как за тринадцать лет до этого легионы Красса. Далее переход римских солдат к Лабиену только ускорился, и наместник, вынужденный без боя сдать Апамею врагу, под покровом ночи бесславно бежал в Антиохию[630].
После этого у парфян и перешедших к Лабиену римлян пути на запад – в малоазийские владения Рима, и на юг – в Финикию и Иудею были открыты. Пакор поэтому решил разделить войска. Сам он двинулся на юг, а Лабиена отправил в погоню за Саксой. Тот оставил Антиохию – главный город Сирии, пытался скрыться в Киликии, где люди Лабиена его и настигли. Сын стойкого республиканца, верного соратника Брута и Кассия не отказал себе в удовольствии расправиться с цезарианцем и наместником того, кто похоронил дело римской свободы на Филиппийских полях. Сакса был казнён.
Теперь перед изменником, мнившим себя ещё и мстителем за дело своего отца, лежали практически беззащитные земли Малой Азии вплоть до Эгейского моря. Вскоре Лабиен овладел здесь почти всеми римскими территориями. Только в Карии города Миласа, Алабанда и Стратоникея продолжали сопротивление. И пока вполне успешно. Лабиен же, преждевременно торжествующий, решился даже на выпуск монеты в свою честь, с весьма неожиданной, с римской точки зрения, и престранной надписью: «LABIENVS PARTHICVS IMP. (ERATOR)»[631]. Дело в том, что по римской традиции, в ту пору не поколебленной, рядом с почётным титулом императора, полученным победоносным полководцем, указывалось имя народа, им побеждённого. Парфяне же никак не были народом, Лабиеном побеждённым. Наоборот, его победы были в интересах Парфии и сулили этой державе немало новых территориальных приобретений. Уж если и именовать себя императором, то Лабиен должен был провозгласить себя победителем римлян. Монета выглядела так: на аверсе была надпись, а на реверсе – изображение лошади. Лошадь, как известно, являлась символом Парфии – державы, основанной кочевниками[632].
Монетка эта получила быстрое распространение в Малой Азии, оказалась она и в осаждённой Миласе. Правитель города, знаменитый оратор Гибрий, увидев чеканное прославление Лабиена, съязвил по поводу его нелепости: «А я провозглашаю себя карийским императором!» (Кария находилась под его управлением)[633]. Шутка Гибрия стала известна Лабиену, и он бросил на город большие силы. Миласа пала. Разъярённый Лабиен подверг её безжалостному разорению. Гибрию он обещал лютую кару, но тот сумел скрыться во время штурма города и оказался на одном из средиземноморских островов. Потому мститель утешился уничтожением дома злоязычного оратора. В Парфии же «монетное достижение» Лабиена то ли не заметили, то ли не придали ему значения. Тонкости традиций римской титулатуры победоносных полководцев парфян, похоже, не волновали. Достаточно было того, что перебежчик верно служил им, успешно воевал и причинил своим соотечественникам очень много вреда.
И действительно, дела римлян в Малой Азии были совсем уже плохи. Помимо Миласы пали и другие города. Единственно Стратоникея стойко выдерживала осаду. В Риме мужество защитников города не забыли и со временем оценили по достоинству. Уже единовластный владыка Империи Август особо отметит Стратоникею за достойный отпор парфянам[634].
А пока что римляне удерживали из всех своих малоазийских владений только Ионию – побережье Эгейского моря. Наместник провинции Азия Луций Мунаций Планк, не лучшим образом проявивший себя в Перузинской войне, ничем не отличился и на востоке. Отчаявшись защитить вверенные ему римские владения на континенте, Планк, подобно Гибрию, бежал на острова. Лабиен же настолько уверился в прочности своего положения на захваченных римских землях, что даже стал собирать на них налоги. Любопытно, куда эти деньги поступали в дальнейшем? Вообще-то их должно было отправлять в казну парфянского царя, коему ныне сей недостойный римлянин служил.
Скверно для римлян всё оборачивалось и в Иудее. Царевич Пакор отправил туда конное войско под командованием своего тёзки, имевшего придворный чин виночерпия. При появлении парфян иудейское население стало массово переходить на их сторону, становясь под знамёна передавшегося Парфии Антигона. Таким образом, овладев Иерусалимом, парфяне стали вскоре хозяевами Иудеи. Правда, через некоторое время населению этого города пришлось убедиться, что новое владычество для него оборачивается похуже римского. Если некогда Хасмонеи освободили Иудею от господства эллинистической державы Селевкидов, то Хасмоней Антигон оказался просто жалким прислужником царя Парфии. Соответственно вели себя и сами парфяне. Вот свидетельство Иосифа Флавия об их пребывании в иудейской столице и её окрестностях: «Тем временем с наступлением дня парфяне стали грабить всё в Иерусалиме и между прочим царский дворец, оставив, впрочем, нетронутым имущество Гиркана, доходившее стоимостью до трёхсот талантов. Однако многое из имущества Ирода ускользнуло от них, главным образом потому, что этот умный и предусмотрительный человек заранее предупредил их, отослав главные свои ценности в Идумею. Однако парфяне не удовлетворились тем, что нашли в городе; поэтому они предавали грабежу и разорению также все его окрестности и разрушили при этом весьма могущественный город Мариссу»[635].
Антигон же пытался укрепить свою, дарованную ему парфянами царскую власть. Пленённых Гиркана и Фазаэля парфянский царевич велел передать своему ставленнику, а тот немедленно постарался их обезвредить. Фазаэля предназначили для казни, но он, «считая такую смерть от руки врага слишком тяжёлой и позорной, не имея возможности лично наложить на себя руки вследствие оков, решил разбить себе голову о стену»[636]. А вот Гиркану Антигон велел отрубить уши, «рассчитывая таким образом лишить его возможности быть первосвященником вследствие телесного порока, так как закон требовал, чтобы сан первосвященника занимало лицо нормально сложенное»[637]. Безухий Гиркан был увезен в Парфию. Есть ещё и версия, что уши ему лично отгрыз Антигон…[638]