Поначалу надежды Луция на поддержку сторонников брата-триумвира частично оправдывались. Многие ведь полагали, что он действует в интересах Марка[521]! Консулу удалось даже пополнить своё войско людьми из «колониальных городов Антония», где население было дружественно настроено к триумвиру[522]. Но тут сильное смущение в умы внесло заявление квестора Антония Барбатия о том, что триумвир «сердит на ведущих войну с Цезарем, так как тем самым они действуют против общей их власти»[523]. Лгал Барбатий или нет, но многие после его слов от Луция и Фульвии отвернулись[524]. Тем не менее, мятежный консул отважно двинулся навстречу Квинту Сальвидиену Руфу, ведшему из Галлии большое войско на помощь Октавиану. Полководцы Марка Антония – Азиний Поллион и Вентидий Басс – шли за Сальвидиеном, имея возможность помешать тому быстро двигаться вперёд, но реально сколь-либо серьёзных помех ему не создавали. Скорее всего, такой образ их действий легко объясняется незнанием истинного отношения триумвира к происходящему.
Сальвидиен двигался по Италии вовсе не в одиночестве. Выдающуюся роль в начавшейся войне суждено было сыграть лучшему другу Октавиана, ставшему его вернейшим соратником, Марку Випсанию Агриппе. Он, как вскоре выяснилось, обладал по-настоящему большим полководческим талантом. Умело взаимодействуя, Сальвидиен и Агриппа принудили Луция отступить, иначе его войско оказалось бы раздавленным с обоих флангов наступающими армиями полководцев Октавиана. Не помышляя более о Риме, который теперь достался его противнику, Луций был вынужден отойти к хорошо укреплённому городу Перузии в Центральной Италии, в земле умбров, в верхнем течении Тибра и близ печально знаменитого Тразименского озера, где армия Ганнибала в 217 г. до н. э. истребила римское войско Гая Фламиния. Поскольку Перузия стала центром боевых действий, то и вся эта война вошла в историю Рима как Перузинская.
Вскоре близ стен Перузии появились три армии: войско Сальвидиена, войско Агриппы и, наконец, легионы под командованием самого молодого Цезаря. Луций Антоний оказался в ловушке, вырваться из которой надежд у него не было. Конечно, если бы полководцы Марка Антония пожелали бы действительно оказать помощь осаждённым в Перузии, то война могла бы повернуться в другую сторону. Как-никак и легионов у них было предостаточно, и воины в них служили испытанные во множестве боёв, да и полководческих талантов что Поллиону, что Вентидию было не занимать. Но в том-то и было дело, что они войне этой никак не сочувствовали, почему и призывы к немедленной помощи, каковые им передал всё тот же Маний – личность с их точки зрения сомнительная, впечатления на них не произвели. Луцию удалось только отрядить четырёхтысячную конницу грабить земли, хранившие верность Октавиану… Хорош защитник попранных интересов простых италийцев!
Отчаянную попытку переломить ход явно катящейся к поражению Луция войны предприняла Фульвия[525]. Она настойчиво стала торопить полководцев Марка Антония идти на помощь его младшему брату. Более того, Фульвия сама сумела набрать ещё одну армию, поручив её водительству Луция Мунация Планка. Этот многоопытный воитель для начала истребил целый легион Октавиана, шедший в Рим[526]. Но столь блестящее начало получило в итоге жалкое продолжение. Никакого взаимодействия три славных полководца то ли не смогли, то ли не захотели наладить… Вроде как не решили, кому быть главнокомандующим. Скорее всего, на них подействовало отсутствие всякого боевого рвения у рядовых воинов. Прежде всего, у солдат Поллиона и Вентидия. Потому, даже не попытавшись вступить в бой с решительно вышедшей им навстречу армией под командованием Агриппы и Октавиана, они бесславно отступили по трём разным направлениям. Азиний Поллион оказался в Равенне, Вентидий Басс – также на Адриатике, в Аримине, Планк же отошёл недалеко, в городок Сполетий, к Перузии довольно близкий. Он ведь совсем недавно одержал блестящую победу, и воины его, должно быть, находились в ином состоянии духа, нежели легионеры Поллиона и Басса. Тем не менее, продолжать войну Планк не стал. Силы его, понятное дело, по сравнению с войсками Октавиана, были слишком скромны. Но, недалеко отойдя от Перузии, он как бы сохранил достоинство. Веллей Патеркул по этому поводу не без яда заметил, что Планк более внушал Луцию Антонию надежду, нежели реально оказывал помощь[527].
Агриппа – в том, что именно он был главнокомандующим армии Октавиана сомневаться не приходится – предусмотрительно выставив достаточно крепкие заслоны против всех трёх противников, дабы пресечь даже самую возможность их соединения, начал масштабные осадные работы против запертых в Перузии войск Луция. Они велись следующим образом: была воздвигнута стена, полностью окружающая город, и на ней на расстоянии восемнадцати метров одна от другой установлены полторы тысячи деревянных башен. Стена была снабжена частыми зубцами и другими приспособлениями, рассчитанными на два фронта – против осаждённых и против тех, кто пришёл бы извне. Во время этих работ происходило много стычек и небольших сражений. «В метании копий сильнее были воины Цезаря, в рукопашном бою – гладиаторы Луция; в этих боях они истребили большое количество людей»[528].
В одной из таких стычек сильнейшей опасности подвергся сам Октавиан. Однажды он присутствовал на жертвоприношении, место для которого было выбрано недостаточно осторожно, в непосредственной близости от стен Перузии. Жрецы-гаруспики добросовестно делали своё привычное кровавое дело, но результаты гаданий по внутренностям жертвенных животных почему-то раз за разом оказывались неблагоприятными и не сулили осаждающим никаких добрых знамений. Римляне, как известно, таким гаданиям придавали чрезвычайно важное значение во все времена своей истории вплоть до полного торжества христианства в Империи. Можно вспомнить, что значимым поводом к грандиозному гонению на христиан при Диоклетиане стала неудача жертвоприношения, каковую объяснили зловредным влиянием присутствовавших при нём и якобы тайно крестившихся христиан[529]. Так, во всяком случае, утверждал христианский историк Лактанций. А вот во время Второй Пунической войны катастрофу на Тразименском озере римляне объясняли и тем, что Гай Фламиний дерзко пренебрёг очевидными неблагоприятными знамениями в канун своего рокового похода[530]. Октавиан, что естественно, самым серьёзным образом относившийся к жертвоприношению, был недоволен и даже велел привести новых жертвенных животных, дабы добиться, наконец, благоприятных для себя и своего войска знамений[531]. Процесс гадания настолько увлёк Октавиана и тех, кто его сопровождал, что они буквально прозевали дерзкую вылазку со стороны осаждённых. Отряд гладиаторов из войска Луция, кстати, самой боеспособной его части, внезапно напал на «жертвоприносителей», и молодой Цезарь чудом спасся в последнюю минуту. Называя вещи своими именами, очень резво удрал. Молодость, что ни говори, великое счастье, особенно, когда требуется быстрота ног! Не столь юным гладиаторам, коим оружие и доспехи не позволили догнать убегающего триумвира, достались лишь принадлежности жертвоприношения. Гаруспики то ли тоже умели быстро бегать, то ли доблестные воины Луция не проявили к ним никакого интереса. Оказавшись в безопасности, жрецы успокоились, а, видя, что жертвенные внутренности достались неприятелю и, что совершенно очевидно, будут в самое ближайшее время зажарены и съедены (в осаждённом городе было довольно голодно), проявили свойственную всем профессиональным гадателям находчивость. Они немедленно сообщили Октавиану, что все беды и опасности, возвещённые ранее проведённым жертвоприношением, теперь должны неминуемо пасть на тех, кто завладел жертвенными внутренностями[532]. Октавиан таким образом мог торжествовать. Ведь то, что неблагоприятно для его врагов, – доброе знамение для него самого!
Стычки и перестрелки между осаждающими и осаждёнными продолжались. Любопытно, что противники не просто обстреливали друг друга свинцовыми снарядами, но и предварительно писали на них крайне оскорбительные надписи, прежде всего в адрес предводителей своих врагов. Археологи обнаружили близ современной Перуджи множество таких снарядов с очень выразительными надписями[533]. Выразительность сия проистекает из свойственной во все времена солдатскому юмору резкости в оценке своих противников, совершенно чуждой каким-либо приличиям, принятым в гражданском обществе. Глумления над лысиной Луция Антония были самыми мягкими и безобидными шуточками. Более всего доставалось Фульвии на снарядах, пущенных осаждающими, даром, что и близко её не было в Перузии. Осаждённые главной мишенью избрали, разумеется, Октавиана. Одни желали своим снарядам угодить в клитор супруги Марка Антония, другие писали на таких же свинцовых пулях, что они должны оказаться в заднем проходе Октавиана. Это было попыткой приписать наследнику Цезаря пассивный гомосексуализм[534]. Справедливости ради отметим, что обвинения в склонности к «постыдному пороку» – так римляне в отличие от греков определяли однополые связи – в отношении Октавиана были совершенным измышлением[535].
Так нескучно шла эта осада, по имени города вошедшая в историю как Перузинская война. Минул 41 год до н. э., заканчивалась зима следующего 40-го. Поскольку Агриппа и Сальвидиен умело и надёжно окружили город, напрочь лишая осаждённых надежд на возможный прорыв осады, а с внешней стороны серьёзных попыток деблокировать Перузию вопреки стараниям Фульвии не последовало, то конец этого противостояния мог быть только один – капитуляция.
Октавиан со своей стороны делал всё, чтобы осаждённые решились на сдачу. К перебежчикам, среди которых были уже не только простые солдаты, но и некоторые командиры, он проявлял великодушие. Встречал их милостиво, давая понять, что подобное отношение ждёт всех, кто решит сдаться[536]. Луций, ранее не спешивший с решением о капитуляции, теперь был вынужден учитывать растущие в войске и в самой Перузии настроения. Нельзя забывать, что пораженческий настрой усиливал голод, избавление от какового при продолжении военных действий не предвиделось. У младшего Антония хватало причин для беспокойства, ведь в осаждённом городе ситуация могла разрешиться достаточно простым путём: а вдруг войско решило бы выдать своего незадачливого предводителя победоносному триумвиру, обретя тем самым надежду на великодушное прощение. Милостивое отношение Октавиана к беглецам не могло не способствовать появлению таких мыслей у многих осаждённых. Февраль 40 г. до н. э. стал последним месяцем Перузинской войны. Окончательно осознав безнадёжность своего положения, Луций Антоний созвал войско и обратился к нему с заранее подготовленной и тщательно продуманной речью. Он очередной раз подчеркнул, что затеял эту войну исключительно ради восстановления «государственного строя ваших отцов, воины!»[537] Вновь заявил, что власть триумвиров превратилась в тиранию. Октавиана опять обвинил в клевете, дескать, он оболгал его, Луция Антония, якобы из жалости к земледельцам препятствующего раздаче земель ветеранам. Особо подчеркнул, что побеждены они не силой и доблестью врагов, а голодом. Получалось, таким образом, что не было у него никаких личных амбиций, и даже за бесславный проигрыш войны он, как бы, не в ответе. Дабы окончательно расположить солдат к себе, Луций заявил, что намерен отправить послов к победителю и готов один нести всю ответственность за случившееся. Пусть с ним триумвир поступает, как захочет, а вот войско – пощадит[538].
Вскоре состоялась встреча предводителей обеих армий. Луций шёл к Октавиану в сопровождении всего лишь двух ликторов. Октавиан последовал его примеру, чем показал свою готовность проявить великодушие к недавнему противнику. Более того, когда младший Антоний попытался войти в лагерь победителя, показывая этим, что предаёт себя в его руки, то триумвир сам вышел ему навстречу, выйдя за пределы лагеря, прямо демонстрируя, что не желает никакого унижения побеждённого[539].
В состоявшейся довольно долгой беседе Луций говорил много, Октавиан был краток. В итоге наследник Цезаря явил замечательное великодушие к вчерашним врагам. Вина за мятеж была отпущена всем, кто сражался на стороне Луция, безоговорочно. Здесь, правда, нельзя не отметить, что сильнейшее воздействие на триумвира оказал настрой его собственного войска. Солдаты непрерывно просили Октавиана за воинов Луция, добиваясь полного для них прощения. Октавин, лишь сказав: «Уступаю вашему желанию, пусть вина их будет отпущена без всякого наказания, если в дальнейшем они будут держаться одинакового с вами образа мыслей»[540], согласился с мнением своих легионеров. Понятно, что не одно великодушие определяло здесь его поведение и не только готовность подчиниться голосу армии. Ведь бывшие легионы Луция становились теперь его легионами. А это немало усиливало военные возможности Октавиана.
Великодушие победоносного триумвира было распространено и на часть жителей Перузии, взывавших к нему со стен города, моля о пощаде. Сам город, однако, он отдал солдатам на полное разграбление. Но поживиться добром перузианцев войску победителей не удалось. В городе вспыхнул пожар. Началом его послужил отчаянный поступок одного из горожан по имени Цестий. Он сам поджёг свой дом и бросился в огонь. В тот день дул сильный ветер, который на удивление быстро разнёс пламень по всему городу. Перузия выгорела за исключением… храма бога огня Вулкана[541].
Милосердие Октавиана, однако, коснулось далеко не всех сдавшихся ему и на милость победителя уповавших. Те, кого полагали наиболее враждебными к молодому Цезарю, были казнены. При этом Аппиан отмечает, что казни их от своего главнокомандующего шумно требовало войско[542]. Веллей Патеркул также писал, что «жестокость по отношению к перузианцам объясняется скорее гневом воинов, чем волею полководца»[543].
Крайне и странно противоречивым представляется в таком случае поведение войска. Требуя и добиваясь великодушного прощения для тех, кто с оружием в руках противостоял им самим, солдаты проявляют поразительную жестокость в отношении мирного населения Перузии… Светоний, впрочем, возлагает вину за жестокие беспощадные действия на самого Октавиана: «После взятия Перузии он казнил множество пленных. Всех, кто пытался молить о пощаде или оправдываться, он обрывал тремя словами: «Ты должен умереть!» Некоторые пишут, будто он отобрал из сдавшихся триста человек всех сословий и в иды марта у алтаря в честь божественного Юлия перебил их, как жертвенный скот. Были и такие, которые утверждали, что он умышленно довел дело до войны, чтобы его тайные враги и все, кто шел за ним из страха и против воли, воспользовались возможностью примкнуть к Антонию и выдали себя, и чтобы он мог, разгромив их, из конфискованных имуществ выплатить ветеранам обещанные награды»[544].
О беспощадности Октавиана в отношении сенаторов, бывших в Перузии, сообщает и Аппиан. По его словам, после сдачи города сенаторы «были тогда взяты под стражу, а немного спустя казнены все, кроме Эмилия Луция, который в Риме, во время суда над убийцами Гая Цезаря, открыто голосовал за их осуждение и убеждал делать то же и остальных, чтобы этим покарать нечестное дело»[545].
Про убиение трёхсот человек на иды марта 40 г. до н. э. пишет и Дион Кассий[546].
Какие же из этих жутких свидетельств заслуживают доверия, а какие представляются позднейшими выдумками или, по меньшей мере, большим преувеличением?
Прежде всего, невозможно поверить, что Октавиан целенаправленно спровоцировал войну. Столь расчетливый и осторожный и, несмотря на свой двадцатидвухлетний возраст, уже искушённый политик не стал бы так рисковать. Окажись легионы Антония более расположены к его младшему брату, молодой Цезарь мог бы потерять всё. Да и всё поведение Луция – прямое и неопровержимое свидетельство именно его инициативы в развязывании новой гражданской войны. А что говорить о настроениях измученных италийцев? Они могли восстать и без призыва Антония младшего. Так что у вспыхнувшей войны было предостаточно причин. И она вовсе не сулила изначально непременной победы Октавиану. Не забудем замечательной решимости Фульвии, каковая не в последнюю очередь началу войны поспособствовала. Нет, Перузинская война никак не была следствием сверхтонкого коварного умысла молодого Цезаря!
Но вот, что касается сообщений об истреблении трёхсот человек, подобно жертвенному скоту, то они вызывали и продолжают вызывать у историков серьёзные сомнения. Уж больно жестокий, дикий и бессмысленный в своей бесчеловечности поступок, никакими видимыми причинами не объяснимый! Да, Октавиан изначально выступал в роли мстителя за божественного Юлия, но почему именно перузианцы были избраны на роль жертвенного скота? Неудивительно, что в научной литературе и сам факт этого жертвоприношения, а ещё больше число его «участников» традиционно подвергается сомнению[547]. Критическое отношение к сообщениям Светония и Диона Кассия присутствует в таком фундаментальном издании, как «Кембриджская Древняя История»[548]. Характерен такой взгляд и для исследователей последних лет[549]. Так британский историк Адриан Голдсуорти увидел в этих сообщениях влияние «Илиады», где повествуется об убийстве Ахиллесом троянских пленных на похоронах Патрокла. Приведём эти строки:
Но, если исходить из версии жертвоприношения как формы отмщения, то параллель между действиями Ахиллеса и Октавиана вовсе не выглядит такой уж удивительной. Нельзя забывать, что молодой Цезарь, имя усыновителя унаследовавший, продолжал выступать в качестве мстителя за отца. Марс Мститель был его покровителем. В Перузинской войне Октавиан также не забывал напоминать всем, что он выступает как борец с врагами божественного Юлия. Не случайно на свинцовых снарядах для пращей его войска присутствуют не только скабрезные надписи в адрес Фульвии и издёвки над лысиной Луция Антония, но и «Mars Ultor» и «Divus Iulius» («Марс Мститель» и «Божественный Юлий»)[551]. И это довод скорее в пользу подлинности жуткого события во время мартовских ид 40 года до н. э., нежели подтверждение того, что вдохновлённый строками Гомера Светоний, а за ним и Дион Кассий могли приписать Октавиану изничтожение трёхсот знатных римлян, подобно жертвенному скоту. Важнейшим здесь может быть и то обстоятельство, что Луций Анней Сенека свидетельство о гибели трёхсот жертв на четвёртую годовщину убийства Гая Юлия Цезаря сомнению не подвергал. На это в своё время обращал внимание Н. А. Машкин[552].