Торжество флота Агриппы было полным: он потопил или захватил 163 вражеских корабля. Секст с трудом спасся, сохранив только 17 судов[755]. Увы, на сей раз Нептун был не на его стороне!
Помпей настолько был сломлен поражением, что спешно бежал из Навлоха в Мессану, бросив на произвол судьбы верные ему пехотные части. Тисиен, его легат, совсем недавно противостоящий легионам Октавиана, теперь безропотно сдался. Вслед за пехотой также поступила и конница[756]. Упрекать Тисиена за смиренную сдачу легионов вчерашнему врагу едва ли основательно: жалкое бегство правителя Сицилии не оставило ему выбора. Подобный настрой овладел и остальными войсками Секста: «сторонники Помпея, и друзья, и гарнизоны, и войска, перешли на сторону противника»[757].
По-иному сложилась судьба 8 легионов Плиния, оборонявших Лилибей. Помпей, уже сменивший полководческий наряд на скромную одежду частного лица и распорядившийся грузить корабли, предназначенные для бегства, вдруг вспомнил о них и повелел легату прибыть со всеми вверенными ему войсками в Мессану. Но, обнаружив, что по всей остальной Сицилии все его сподвижники уже перешли в стан врага, Секст убоялся дожидаться лилибейских легионов и на тех самых уцелевших 17 судах отплыл во владения Антония. Здесь он надеялся на ответное великодушие: ведь в своё время после Перузинской войны он приютил на Сицилии мать Марка.
Тем временем легионы Плиния, пройдя форсированным маршем через всю Сицилию, достигли Мессаны и заняли её. Октавиан немедленно приказал Агриппе осадить город. К этому подключились и легионы Лепида, лично им возглавляемые. Плиний, прекрасно понимая безвыходность положения, начал переговоры, рассчитывая, очевидно, выторговать пристойные условия сдачи. И здесь неожиданную решимость проявил третий триумвир, об амбициях которого все, включая Октавиана и Антония, уже, вроде как, позабыли. Лепид заключил договор с Плинием от своего имени и, дабы расположить к себе бывшие легионы Помпея, «пригласил» их к участию в разграблении теперь уже беззащитной Мессаны. Те, понятное дело, согласились. Богатый город подвергся страшному разгрому и разграблению.
Благодаря присоединению легионов Плиния, третий триумвир располагал теперь то ли двадцатью, то ли двадцатью двумя легионами[758]. Опираясь на них, он счёл себя вправе бросить вызов Октавиану, дабы, как минимум, восстановить свою былую политическую значимость. Очевидно и Лепиду вовсе не чужда была мечта о главном в наследстве божественного Юлия – о единовластии.
Войска Лепида стали занимать сицилийские города. При этом они получили приказ не впускать туда солдат Октавиана. Тот спешно прибыл на встречу со взбунтовавшимся коллегой, но разговора не получилось. Самый молодой и самый пожилой триумвиры просто высказали друг другу взаимные претензии, не поскупившись на множество самых обидных слов. Казалось, вот-вот возобновится гражданская война – теперь между Октавианом и Лепидом. Но этого не случилось. В войсках обоих полководцев идея нового вооружённого гражданского противостояния была решительно не популярна. Кроме того, в глазах массы легионеров Октавиан всё же был законным наследником Гая Юлия Цезаря, чьё имя он уже восемь лет носил. Лепид не имел в войсках популярности Марка Антония и не воспринимался как ближайший сподвижник божественного Юлия. Так что настроения в легионах были скорее в пользу молодого триумвира. Таковые тот умело поддержал, пообещав солдатам Лепида много большее вознаграждение, нежели сулил верховный понтифик[759]. В результате легионы африканского триумвира довольно резво перешли на сторону Октавиана. Лепид пытался задержать своих солдат, не отдавая орлов легионов, но жёсткие слова одного из легионеров: «Мёртвый ты нас пропустишь!» окончательно его сломили. Полностью отчаявшийся Лепид предстал перед торжествующим коллегой, готовый пасть на колени, но Октавиан явил великодушие: он встал при появлении Марка Эмилия и не позволил тому унизиться коленопреклонением. Однако в Рим он отослал уже бывшего коллегу в одежде частного человека, а не в полководческой. Это знаменовало прекращение триумвирских полномочий Марка Эмилия Лепида. Жреческие обязанности Октавиан за ним всё же оставил. Как-никак, тот ведь стал верховным понтификом вослед божественному Юлию… Возможно, наследник Цезаря опасался, что лишение Лепида этого сана произведёт на римлян скверное впечатление[760]. Но главное, думается, Октавиан былого коллегу возможным соперником уже не считал. Потому и позволил тому спокойно доживать свою, как выяснилось, долгую жизнь. Скончался Лепид в 12 г. до н. э. в возрасте 77 лет, после чего его удачливый соперник, к тому времени уже Император Цезарь Август сам стал пожизненным верховным понтификом.
Теперь под властью Октавиана были и Сицилия, и африканские провинции. Армия его возросла до 45 легионов[761]. Для сравнения, Антоний располагал в это время лишь 30 легионами. Ныне Марк мог с тоскою вспоминать, как после Филиппийской войны он имел 38 легионов против 11 у Октавиана и 7 у Лепида. Более того, помимо Востока он на Западе контролировал и Цизальпийскую Галлию, и всю Галлию от Пиренеев до Нижнего Рейна[762]. А вот Октавиан теперь был единоличным правителем и Италии, и всего римского Запада, а также всех африканских территорий, входивших в состав Римской республики. Учитывая, что возможности пополнять свои легионы в Италии наследник Цезаря Антонию так и не предоставил, перспектива их грядущего противостояния не сулила ничего хорошего тому, кто пока ещё владел Востоком.
Любопытно, что сложившийся после разгрома Секста Помпея и устранения Лепида раздел Римского государства между Октавианом и Антонием спустя 430 лет территориально будет почти буквально воспроизведён после смерти императора Феодосия I, когда Восток Империи достанется Аркадию, а Запад – Гонорию. Тот раздел, правда, станет безвременным.
Утверждение полного господства на Западе стоило наследнику Цезаря не просто колоссальных усилий, не раз и сама жизнь его подвергалась опасности. И не только на войне и во время мятежей. Даже в канун его торжества над Лепидом он едва не погиб. Согласно Аппиану, при попытке вступить в лагерь пока ещё коллеги-триумвира Октавиан встретил самое настоящее вооружённое сопротивление: в него кто-то метнул копьё. Правда, панцирь удар выдержал, даже кожа оказалась не повреждена, а поспешное бегство, как некогда под Перузией, позволило избежать дальнейших опасностей[763]. А вот Веллей Патеркул представил сей эпизод как героический, сопоставив даже молодого триумвира с великими Сципионами – победителями Карфагена. По его словам, «безоружный, в плаще, не имея ничего, кроме имени, Цезарь вошёл в лагерь Лепида, избежав дротиков, брошенных в него по приказу этого негодяя, а его плащ был даже продырявлен копьём, и отважно схватил легионого орла»[764].
Тем не менее, как видим, Лепиду Октавиан жёстко мстить за случившееся не стал. Отказался он и от преследования бежавшего Помпея. Формальный повод – Секст не имел никакого отношения к убийству Гая Юлия Цезаря[765]. Тем более что оказался бывший сицилийский правитель во владениях Антония. Преследование Помпея на этих землях могло восточного триумвира и рассердить.
Но к сподвижникам Секста Октавиан великодушия не явил, хотя присутствует и такое мнение[766]. Оно основано на сообщении Аппианна о «прощении»[767]. Но вот Дион Кассий прямо пишет о казни (за немногим исключением) ведущих помпеянцев[768]. Думается, это вполне соответствует характеру молодого Цезаря со столь обычной для него холодной жестокостью. Дело ещё в том, что всю сицилийскую кампанию Октавиан представил римскому народу не только как войну гражданскую, но и как войну против мятежных беглых рабов. В таком случае великодушие просто неуместно[769].
Радость долгожданной и с таким трудом добытой победы самому победителю немедленно омрачили те, кто ему таковую и добыл – солдаты. Их охватило недовольство недостаточным вознаграждением за их боевые заслуги. Главнокомандующий, конечно же, не забыл о необходимости наградить своих верных воинов, но, похоже, средства, которыми он располагал, были весьма скромны. Потому только часть наградных выдали сразу, а остальное было обещано выплатить позже. Зато щедро были розданы венки победителей и прочие знаки отличия. Настрой армии идеально выразил некий трибун Офилий, назвавший венки «детскими игрушками», напомнив, что истинная награда воинам – земля и деньги[770]. Более того, значительное число солдат пожелало оставить службу в легионах, полагая, что достаточно уже пролили крови в гражданских войнах. Вот им-то и требовалась в первую очередь земля.
От слишком дерзкого трибуна удалось избавиться – он вскоре бесследно исчез. Надо полагать, не добровольно. Но пришлось пойти на ряд уступок. 20 тысячам солдат позволили оставить службу, остальным выплатили по 500 драхм. Всем клятвенно было обещано вскоре выдать всё, ими заслуженное. Средства нашли на Сицилии: на остров был наложен платёж в 1600 талантов. Корабли, ранее предоставленные ему Антонием, Октавиан отослал в Тарент, откуда они, надо понимать, должны были отплыть далее на восток. Великое множество грузовых судов было возвращено их владельцам.
Самым радикальным образом триумвир решил вопрос будущего беглых рабов, служивших в армии и флоте Помпея. Им-то правитель Сицилии в Путеолах вытребовал свободу, и триумвиры обязались тогда соблюдать достигнутые договорённости… Но кто же в Риме когда-либо принимал всерьёз и надолго обязательства, данные беглым рабам, пусть и предводительствовал ими и защищал их права сын самого Гнея Помпея Великого?! Октавиан разослал по всем лагерям запечатанные письма, которые должно было вскрыть в один день и немедленно исполнить то, что было в них предписано[771]. В итоге, 30 тысяч беглых рабов были схвачены и доставлены в Италию к своим прежним владельцам, а 6 тысяч человек, у которых не нашлось хозяев, точнее, никто не хотел их брать, были казнены близ городов, откуда они бежали[772]. Такой массовой казни мятежных рабов не было со времени подавления восстания Спартака, когда Марк Лициний Красс в 71 г. до н. э., разгромив восставших, велел 6 тысяч пленных распять вдоль Аппиевой дороги между Капуей и Римом[773].
Столь беспощадное и, главное, успешное решение проблемы беглых рабов после полного разгрома армии, флота и всего государства их покровителя не могло не вызвать сильнейшего прилива симпатий к Октавиану у множества италийцев, владевших «говорящими орудиями»[774]. Это было серьёзным укреплением его социальной базы. Основная же масса населения была счастлива прекращением трудностей с доставкой на Апеннины продовольствия. Наконец, все без исключения радовались наступлению долгожданного мира. Потому восторженная встреча победителя была со стороны римлян, начиная с нобилей и заканчивая пролетариями, совершенно искренней.
13 ноября 36 г. до н. э. состоялась овация – вступление того, кто победил Секста Помпея, в Рим. Овация – пеший триумф – церемония, относительно скромная. Но Октавиан пошёл на неё сознательно, лишний раз подчёркивая, что это не столько победа в гражданской войне, сколько разгром мятежных беглых рабов[775]. За 35 лет до этого также овацией была отмечена победа Красса над Спартаком.
Такая встреча вовсе не означала недостатка почёта, который ожидал Октавиана в Риме. Ещё до его прибытия в столицу сенат назначил победителю «безмерные почести, предоставив на его усмотрение принять ли их все, или только те, которые сочтёт нужным»[776].
Наследник божественного Юлия проявил достойную умеренность в принятии наград. Он ограничился установлением ежегодного праздника в честь одержанной победы и правом проводить в день годовщины её с женой и детьми пир в храме Юпитера Капитолийского. Также на форуме была воздвигнута ростральная колонна, с вделанными в неё носами кораблей поверженного вражеского флота. Её увенчала золотая статуя победителя. Колонна Октавиана оказалась рядом с другой ростральной колонной и статуей флотоводца Дуилия, первого победителя карфагенян в морской битве.
Наследник Цезаря, конечно же, не забыл наградить и того, кому он победоносным завершением этой войны и был обязан: Марк Випсаний Агриппа получил награду, ранее не существовавшую и потому особо почётную, – «морской венец»[777]. Являл он собою золотой венок из вёсел. К этой награде другу и верному соратнику Октавиан от души присовокупил обширнейшие земельные владения на вновь обретённой Сицилии. Туда, как и в провинцию Африка, был назначен новый наместник.
Для окончательного завоевания симпатий всего римского народа Октавиан объявил о прощении всех недоимок по налогам. Также были прощены и сами сборщики налогов и иных откупных сумм, каковые они задолжали казне. В обстановке всеобщего ликования наследник Цезаря выступил в сенате с обращением к народу, где дал подробное объяснение всем своим действиям по управлению государством во вверенной ему сфере от самого начала до настоящего времени. Дабы это не было забыто или же кем-либо нечаянно или злонамеренно превратно истолковано, он велел записать всё сказанное и выпустить в свет отдельной книгой[778]. Чтобы все убедились в не расхождении его слов с делами, Октвиан немедленно принял самые решительные и потому наиболее действенные меры по наведению порядка в Италии. За время смуты преступность и в столице, и во всей стране выросла до устрашающих размеров. По словам Аппиана, «сам Рим и Италия открыто разграблялись»[779]. По поручению триумвира некто Сабин занялся беспощадным искоренением криминала. Захваченные разбойники, грабители и воры безжалостно истреблялись. В городах появились отряды ночной стражи. Так в течение года был восстановлен порядок, обеспечена безопасность. Не забыл Октавиан и систему местного самоуправления. Свои полномочия вновь обрели ежегодно избираемые должностные лица. Возвращались «отеческие законы и обычаи»[780]. Документы, относящиеся ко времени последних гражданских войн, триумвир повелел сжечь. Более того, он даже заговорил о желании восстановить прежнюю форму правления – сенатскую республику и римскую свободу, обещая сделать это после окончания похода Антония на Парфию. По словам Октавиана, его коллега мыслил так же[781]. Интересно, зачем же триумвиры пролили столько крови на Филиппийских порлях? Разумеется, ни сам наследник Цезаря, ни Антоний не могли желать восстановления сенатской олигархии, совершенно исчерпавшей себя, кстати, формы правления. Но ведь триумвират был учреждён не просто для восстановления порядка в государстве, а на словах – и для возврата к тому, как было до гражданских войн… Потому надо было успокоить римлян, что не грозит им новая диктатура.