Очевидно, что проблема правового идеала и правовой несвязанности государства неразрешимы до тех пор, пока мы не востребуем источник, лежащий не в правовых обычаях и человеческих усмотрениях, а возвышающийся над ними. Когда вместо поиска истины посредством переработки бесчисленного количества действующих, стихийно оформившихся правовых норм, мы обратимся к Церкви и христианскому учению.
Являясь хранителем истины, Церковь раскрывает нам содержание идеи общежития, существа верховной власти, личных дарований, принципов взаимоотношения между обществом и государством. Она же дает нам идею права и правовой идеал. Именно абсолютность Правды Божией, невозможность ее «исправить», проигнорировать возвышают право, дают ему то положение, которое недостает конкретной правовой действительности. Этот идеал носит не только критический, но и положительный характер в части регулирования человеческих отношений.
Христианство пробудило в человеке главное: понимание, что помимо формальных признаков воли и веления власти закон государства имеет известное нравственное содержание, хотя и не в полной мере[623]. Уже в Ветхом Завете мы встречаем такие слова: «Велик мир у любящих закон Твой, Господи, и нет им преткновения… Благ мне Закон Твой, лучше тысяч золота и серебра, лучше меда устам моим!»[624]
Нет для ветхозаветного еврея большего страха, чем: «Да не разорится закон Моисеев»[625]. И в Новом Завете мы встречаем слова апостола Павла: «Любовь есть исполнение закона»[626]. Разумеется, это возможно в двух случаях: когда закон земной максимально соответствует Закону Небесному и когда земной закон не нарушается, а исполнением своим становится обязательным для всех. Это и есть абсолютное равенство всех пред законом.
Церковь является и должна быть тем нравственным ограничителем верховной власти и, одновременно, воспитателем духовности и единой народной нравственности, которые так необходимы государству. Именно христианское учение – в виде содержания хранимых им догматов веры – должно быть напрямую и непосредственно положено в основу правового идеала. В результате мы не только устраним исконно довлеющее над светской правовой наукой противоположение права и нравственности, но и придадим праву поистине руководящую роль в деле государственного устроения как главного регулятора общественных отношений и великого нравственного ограничителя самоуправства верховной власти.
Если мы будем понимать право как только совокупность действующих в государстве правовых норм, установленных или легализованных верховной властью, такой гармонии права и нравственности построить никогда не удастся. Позитивное право не только консервативно, а порой и ретроградно, но и формально. Как действующая норма оно говорит не о конкретной ситуации, а о ситуации «вообще». Как норма, обращенная ко всем, оно никогда не обращено лично к индивиду.
Как норма, реализуемая реальными, а не вымышленными людьми, органами, учреждениями государства, оно далеко не всегда обязательно для всех, но знает массу случаев избирательности: за что один подлежит уголовной или административной ответственности, другой остается безнаказанным. Более того, даже при избрании меры наказания, при определении суммы материального или морального вреда, подлежащего к выплате виновной стороной, право всегда исходит из разницы социального положения: достатка, возраста, пола, территории и других объективных или субъективных, материальных факторов.
Можно, конечно, сказать, что и в этом случае действующее право распространяет свое действие на всех членов общества. Но нельзя забывать, что исходя из разницы материального положения, право предусматривает возможность взыскания различного ущерба с виновного лица: чем оно богаче, тем потенциально он может уплатить потерпевшему лицу большую сумму, чем беднее, тем – меньшую. Но согласен ли сам потерпевший с такой постановкой вопроса? Не будет ли для него такое право безнравственным?
Если мы будем понимать под правом и нормы религиозные, непосредственно содержащиеся в христианском учении, имеющие прямое действие в обществе, в государстве, то результат будет качественно иным. Мало того что право получает в этом случае свою нравственную основу, живой источник вечной истины, готовый правовой идеал, не противоречащий ни справедливости, ни человеческому естеству и свободе, но раскрывающий ее. Государство получит готовую к употреблению систему норм, куда более действенных для общественного сознания, чем нормы действующего права.
Нельзя забывать и того, что никогда правовая деятельность государства не в состоянии объять собой все отношения, предусмотреть все прецеденты (именно в этом и заключается извечно присущая положительному праву односторонность и формализм). Что же выступит в качестве способа разрешения ситуации, не учтенной правовой нормой? Безусловно, только норма нравственная, как норма поведения, одобряемая обществом и применяемая им вне какойлибо зависимости от того, принимает ее государство или нет.
В этом случае общество, каждый гражданин получает критерий оценки власти, что позволяет сформировать то общественное настроение, ту ауру нравственного сознания, которые не дают верховной власти возможности стать безграничной и употреблять свою силу во зло. На это указывал Н.Н. Алексеев (1879—1964). «Московская монархия, – писал он, – имела, разумеется, свою неписаную конституцию, однако эта конституция свое торжественное выражение имела не в хартиях и договорах, не в законах, изданных учредительным собранием.., а в том чисто нравственном убеждении (выделено мной. – А. В.), что порядок, устанавливающий характер внешней мощи государства и его распорядителей, установлен свыше, освящен верой отцов и традициями старины»[627].
Возникает еще один вопрос, который мы не может игнорировать. То, что нравственные нормы, бытующие в обществе, всегда восполняют недостаток правового регулирования – факт, не подлежащий сомнению. Но в известных случаях, – а их история представляет нам в большом количестве – вне зависимости от исторических эпох мы сталкиваемся с тем, что в обществе бытуют разные понятия о добре и зле, т.е. разное понимание справедливости. Естественно, что это напрямую сказывается на содержании нравственности. По этой причине, например, Б.Н. Чичерин считал невозможным придать нравственному чувству объективное, т.е. общеобязательное, значение. Ссылаясь на различные примеры, он приходил к выводу о необходимости высшего, чем совесть, начала – разума, который является «мерилом совести»[628].
Данное суждение – одна из главнейших творческих неудач этого великого русского ученого. Сложно представить, что над совестью может быть вообще какойто контролер, а тем более – в этом качестве рассудок, который никогда, в силу своей природы, не способен подняться до чегото высшего, духовного, не улавливаемого логикой. Другое дело, что (и здесь Чичерин был прав) история человечества представляет неоднократно примеры искаженной нравственности. Но есть ли это нормальное положение вещей? Можно ли ставить его в основу всего нравственного учения и считать за образец?
Очевидно, нет. В противном случае мы должны будем вообще отказать человеку в возможности выйти из состояния искаженной нравственности. И это при всем том, что светское сознание не принимает фактов регресса личности человека с момента его грехопадения, веруя лишь в идею прогресса. Получается оптимистическое убеждение с пессимистическим окончанием.
Выражение «искаженная нравственность» подсказывает нам, что есть все же нравственная основа, незыблемая в своей чистоте, есть тот образец, который единственно соответствует природе личности. Безусловно, его достижение – проблема не одного дня и не одного поколения. Но либо мы примемся за ее решение и будем полагать, что само стремление к чистоте нравственных отношений есть благое начинание, либо мы вообще откажемся идти по этому пути. Вот тогдато мы и получим «групповую» нравственность и всесилие эгоистического начала. Эту деталь очень точно отмечал Л.А. Тихомиров, справедливо указывавший, что автономность морали подрывает силу закона[629].
Понятно, что никакого человеческого общежития мы не создадим, если не прибегнем к голой силе власти, принуждением и угрозой борющейся с этими явлениями и постепенно вырождающейся в орган, противостоящий всем остальным элементам общежития и самому человеку. Ни о какой идее права и правовом государстве здесь уже говорить не приходится. Это – чистой воды абсолютистская власть, неважно, в каких формах правления реализуемая. Если государство стремится к реализации абсолютной нравственности, идеи права, все идет хорошо. Но бывают и обратные ситуации, как правило – при абсолютистской власти безнравственного государства, когда деятельность властей отвращает человека от права, сея несправедливость.
Какое отношение к праву может быть у человека, на себе испытавшего «правду» приватизационного законодательства и реформ 80‑х и 90‑х гг. XX в. в России, обрекших на вымирание престарелых граждан и материально необеспеченные слои населения? Мог ли ощущать тягу к праву крепостной крестьянин, в течение 150 лет тоже по «праву» признанный скотиной, которую можно было запороть, продать, сослать на рудники, обесчестить и т.п.? Желал ли признать право разумным человек в годы советской власти, зная, что садовый участок у него должен быть по закону, не более 6 соток, а садовый домик – не более 30 кв. метров? В каждом из указанных случаев позитивная норма права имела какойто чудовищный «идеал» в своей основе, реализация которого приводила к полному отторжению народа как от слова «закон», так и от любой идеи права. Кроме того, сама власть, реализовывавшая нравственно неустроенный правовой идеал, падала в глазах подданных, утрачивала свой нравственный авторитет. Но могло ли быть иначе, если только за счет нарушения такого закона человек мог относительно нормально существовать, признавая, тем не менее, себя в душе незаконопослушным, т.е. нравственно испорченным. Государство, которое своими законами искусственно делает из своих граждан преступников, подрывает их нравственное самоуважение, в конце концов все равно окажется «стрелочником» и утратит львиную долю своего морального влияния на граждан.
Деморализация государства приводит, как следствие, к нарушению сложившего общественного баланса. Ломается порядок, создававшийся веками, а то и тысячелетиями. С разрушением этих начал национальнообщественного тела человек утрачивает те органические формы своего существования, которые единственно необходимы ему по его духовной природе. Гибнет государство, человеческая свобода. Способность творить правду растворяется или минимизируется до предела.
Явление Церкви, которая не только хранит в себе «эталон» чистой совести, есть факт, в полной мере устраняющий все указанные проблемы. Давайте вдумаемся: прошло две тысячи лет, а учение Христа как стояло в своей первозданной чистоте и нерушимости, так и стоит. Это чтонибудь да значит?! Как известно, чистота догмата, учения всегда являлась для Церкви основной задачей. Апостол Павел говорил о Церкви: «Церковь славная, не имущая скверны (выделено мной. – А.В.), или порока, или нечто от таковых»[630].
Именно такая истина, и никакая другая, нужна совести, чтобы сверять себя с ней. Такая истина нужна правовому идеалу, чтобы быть справедливым, чтобы стать Правдой. Церковь не только сохраняет чистоту нравственного идеала. В ней, через совершение таинства обрядов, в первую очередь – покаяния и причащения, человек духовно совершенствуется.