Ведь типичные образцы его законотворчества есть не что иное, как именно те правовые обычаи, которые государство же должно систематизировать и предложить взамен их нечто более перспективное. Не это ли общество признавало вполне естественными безальтернативное господство мужа в семейных отношениях, социальную дифференциацию и грабеж на стадиях раннего капитализма, «избранность» отдельных групп общества или его отдельных членов, наконец, – «избранность» целых наций и культурных типов?
Светская наука заявляет, что право представляет собой не только идеал свободы лица, но и универсальный способ ее обеспечения. Что только за счет правового ограничения (или самоограничения) верховной власти можно добиться того состояния, когда свобода лица не будет игнорироваться государством. Только право обеспечивает свободу личности и кладет предел неограниченному государственному вмешательству. Но какие выводы следует сделать на основе этих тезисов? Надо признать, далекие от романтических настроений.
Во-первых, то противостояние между личностью и государством, которое заложено в либеральнодемократической светской политикоправовой доктрине, есть ненормальное состояние дел, искажение тех естественных отношений, которые в существе своем должны лежать в отношениях между личностью и всеми общественными союзами, включая государство.
Здесь невольно напрашивается вполне естественный вывод: «чем меньше государство, тем больше индивид». Но, как справедливо отмечал еще В.М. Гессен (1868—1920), какую пользу может принести такое «безвредное» государство?[617] Вместо гармонии и соборности всех элементов общежития нам предлагается война всех против всех, требующая, как и любое военное действие, установления неких правил: «пленных нельзя убивать», «население нельзя грабить» и т.д. Нужно ли говорить, что никакого правового идеала здесь нет и в помине? Какая уж тут гармония отношений!
Во-вторых, следует признать, что в таком понимании государство берется в очень узком, неестественно ограниченном смысле, только как аппарат принуждения, самодостаточный и ищущий любую возможность, чтобы только породить какието самостоятельные, далекие от интересов общества и личности интересы, а затем реализовать их, опять же, за счет личности и общества. Но подобное ограничение предмета исследования вряд ли оправданно.
В-третьих, нельзя отрицать, что деятельность верховной власти качественно отличается от всех остальных видов публичной деятельности. Только человек, крайне далекий от практики государственной деятельности, пребывающий в утопии, построенной по своему образу и подобию, будет полагать, что верховная власть всегда должна действовать открыто.
Как человек, твердо стоящий на почве христианского учения, так и любой здравомыслящий исследователь понимают, что здесь, на земле, окончательной правды не добиться. Что для этого потребовалось бы не только «государство верующих», но и верующий весь мир. Понятно, что такая утопия невозможна и была бы равносильной восстановлению Рая и полному искоренению греха в каждом человеке. Достаточно поставить рядом с самым «порядочным» и «нравственным» государственным союзом, максимально удовлетворяющим самым завышенным оценкам, «нормальное» государство, как утопия разрушается. При любой возможности от первого государства не останется даже воспоминаний: оно будет уничтожено более сильным соседом.
История взаимоотношений наций, особенно великих, – это государственные будни с необходимой тайной дипломатией, полицией, военными союзами и т.д. Понятно, что такая деятельность не только всегда носит закрытый характер, но и не всегда сообразуется с нормами отечественного права, которое действует в государстве, и с нормами международного права. Это – то неискоренимое зло, которое всегда сопутствует явлениям политической жизни, прямое указание на ограниченность государства, его неспособность построить Царствие Небесное, самостоятельно сформировать правовой идеал.
Как любой человек, ощущающий правду, но не знающий ее предметно, не имеющий поддержки извне, совета, зачастую неверно поступает в отношениях с другими людьми, так и любое государство в аналогичных ситуациях впадает в искушение властью. Это неизбежно, и история демонстрирует нам данное обстоятельство со всей очевидностью. Поэтому вопрос может заключаться в том, насколько верховная власть отходит от правового идеала, насколько его деятельность соответствует ему.
Очевидно, деятельность верховной власти носит во многом опережающий характер по сравнению с правом как консервативным явлением. И это положение вещей нужно признать совершенно естественным. Народная жизнь не стоит на месте, но, развиваясь, усложняясь, ставит задачи, которые необходимо оперативно и качественно решать. Если бы государство ориентировалось только на нормы действующего права, следовало бы признать, что оно является малоэффективным, не способным решать свои задачи. Именно в таких ситуациях широкое распространение получают идеи упразднения государства вообще, либо «такого» государства, либо, наконец, передачи верховной власти в руки однойдвух наиболее устойчивых социальных групп (олигархов).
А ведь могут быть (зачастую так и происходит в действительности) ситуации непредсказуемые, когда государство должно решать вопросы не по принципу: «что мне разрешает действующее законодательство», а «как следует решить возникшую проблему наименее затратным и наиболее эффективным способом», т.е. по принципу целесообразности. Все это подсказывает нам, что требование правового ограничения или самоограничения государства – как верховной власти – рамками действующего права есть принцип несостоятельный, нежизнеспособный.
Идея правовой несвязанности верховной власти явно проявляется в следующем примере. Жизнь всегда ставит новые задачи и раскрывает проблемы, не предусмотренные действующим законодательством. Правовые реформы, которые государство осуществляет с известной периодичностью, никогда не поспевают за требованиями дня: надобность в новом законе возникает только тогда, когда ясно определен круг проблем, требующих правового регулирования.
Как следствие, зачастую возникает коллизия между жизнью и законом. Причем верховная власть, соблюдая формальный принцип законности («Пусть рухнет мир, но восторжествует закон!»), поддерживает закон, а не требования жизни. Но в этот момент, до принятия нового закона, ее деятельность носит безнравственный характер, когда форма становится важнее человеческих судеб. По точному выражению Л.А. Тихомирова, в эти моменты «государства как бы не существует», т.е. преобладает нравственная неорганизованность и неправда[618].
Государство должно создавать правопорядок, а оно обеспокоено лишь формальным соблюдением уже отжившего правила, противоречащего жизни и справедливости. Именно верховная власть, свободная от формальных ограничений, руководствуясь правовым идеалом, должна сделать то, что велит ей совесть. Очевидно, что этой прерогативы она не может быть лишена.
Это очень хорошо понимал Б.Н. Чичерин (1828—1904), придерживавшийся твердых консервативнолиберальных убеждений. Именно он выдвинул учение о правовой несвязанности верховной власти, наделавшее много шума в свое время в либеральной среде. Оставаясь государственником самого высокого уровня (и как теоретик, и как практик), ученый пришел к выводу, что верховная власть должна быть юридически безответственной и юридически безграничной[619].
«Без сомнения, – писал он, – такая безграничная власть может быть употреблена во зло, все равно, будет ли она вверена одному лицу, нескольким или всем. Большинство может точно так же злоупотреблять своим правом, как и самодержавный монарх. Но против этого нет средства. Злоупотребления неизбежны везде, где есть люди, и какой бы ни был учрежден контроль, так как он вверяется людям, то открывается возможность злоупотреблений. Как бы ни громоздились власть над властью и контроль над контролем, все равно необходимо прийти, наконец, к власти, над которой нет суда, и это будет власть верховная»[620].
Власть, как справедливо считал Чичерин, если хочет оставаться действенной и действительно верховной, может самоограничиваться лишь собственным нравственным сознанием, высшими требованиями Правды и нравственным сознанием общества, т.е. своих граждан[621].
Небезынтересно будет указать, что светская наука, не принимающая и не понимающая категории «нравственное самоограничение», не может найти формулы, при которой государство – в лице верховной власти – вмещалось бы в некоторые правовые границы поведения, встречала достойную преграду своим честолюбивым помыслам подчинить себе все. Но ясно изначально, что презумпция постоянной борьбы между обществом и государством, неверие в силу нравственного самоограничения и упование только на силу преграждающую не могут дать нам никакой перспективы ни в науке, ни в практических построениях.
Известный русский правовед Ф.В. Тарановский приводил многие примеры на тему: «Чем можно ограничить верховную власть и как». Здесь нам предстает весь цвет светской правовой и философской мысли: Р. фон Иеринг, Г. Еллинек, Дж.Ст. Милль, С.А. Муромцев, кн. Е.Н. Трубецкой, Н.М. Коркунов, Б.А. Кистяковский, С.А. Котляревский, В.М. Гессен, И.В. Гессен и многие другие. Предполагалось, что государство самоограничивается правом, которое действует в виде законов. Но в этом случае под угрозой оказывается идея государственного суверенитета.
Поскольку верховная власть у большинства этих авторов ассоциировалась в той или иной степени с народным суверенитетом и народной волей – источниками государственного суверенитета и святыми для них категориями, указанная идея не нашла последователей. В другом случае предлагалось считать, что наряду с суверенитетом государства существует еще и суверенитет права, но и эта идея оказалась невостребованной по причине своей искусственности, равно как и все другие[622].