Предвосхищая возможные упреки в том, что подобная позиция позволяет в скором времени выделиться «общественному авангарду» – группе лиц, которая благодаря своему общественному положению или интеллекту, по существу, предопределяет результаты консенсуса, Хабермас указывает один действенный способ избавления от подобной угрозы демократии и перерождения ее в олигархию – максимальную демократизацию всех процессов формирования мнений и воли населения[449].
«Рассредоточенный до предела суверенитет воплощается уже не в головах ассоциированных членов, – подводит итог Хабермас, — а… в тех бессубъектных формах коммуникаций, которые таким образом управляют потоком дискурсивного образования мнений и воли, что их отнюдь не бесспорные результаты, в которых возможны ошибки, так или иначе улавливают направленность самого практического разума. Ставший бессубъектным и анонимным, растворившийся в интерсубъектности народный суверенитет возвращается назад в демократических процедурах и в весьма важных коммуникативных предпосылках их осуществления… Коммуникативная власть собирает совокупность доводов, с которыми власть административная, правда, может обращаться инструментально. Но, будучи облеченной в правовые формы, административная власть вряд ли осмелится игнорировать эти доводы»[450].
В результате, считает Хабермас, мы имеем идею демократического правового государства, которая становится проектом, а одновременно результатом и ускоряющим катализатором «рационализации жизненного мира, выходящей далеко за пределы политической сферы», и одновременно – политической культурой формирования общего консенсуса людей, привыкших к политической свободе и убежденных в своих идеалах[451].
Однако в этих суждениях мало нового. Еще в конце позапрошлого века высказывались мысли о том, что народный суверенитет не существует «сам по себе», но его необходимо «отыскать» и «сформировать», что главенствующее значение должны играть сами демократические процедуры формирования общественного мнения. Этой точки зрения придерживались и немецкий правовед Й. Фребер, и русские мыслители: Б.А. Кистяковский, В.М. Гессен, С.А. Котляревский. Нельзя, однако, сказать, что подобная идея – при всей ее оригинальности и лежащего в основании мотива защиты идеи свободной личности – может быть принята в качестве стратегической и перспективной. Остановимся на некоторых вопросах, которые невольно возникают при попытке практического переложения идеи на почву реальности.
«Коммуникативная демократия», о которой говорит Хабермас, предполагает необычайно широкое использование информационных ресурсов для формирования общественного мнения по тем или иным вопросам. Но в условиях свободного рынка и частной собственности, в том числе на такие средства производства, как информационные системы, наиболее подходящие для указанной цели, при условии социальной дифференциации общества по имущественному признаку, мы обязательно получаем различные возможности тех или иных групп населения по высказыванию и популяризации своих убеждений, взглядов и мнений.
В этой связи крайне сложно предположить, что мнение «меньшинства» может реально конкурировать с мнением социальной группы, уже имеющей дополнительные возможности в политическом процессе «всеобщего консенсуса». В том же случае, когда государство решится уравнять шансы всех групп населения, мы приходим к тому негативному результату, что предпосылки «равных стартовых условий» в политической дискуссии достигаются лишь в процессе устранения социальной дифференциации и уравнивания всех групп граждан, что в свою очередь ведет к нарушению принципа свободного рынка и социальной справедливости.
Отсутствие единой системы нравственных ценностей – в религиозном их понимании – и установление приоритета столь зыбкого и неконкретного принципа (по Р. Далю, например), как «необходимость признания права каждого на свое мнение», при условии того, что все чаяния современного человека лежат в социальной плоскости, неизбежно приводит к доминации личного интереса каждого из членов общества за счет интересов других лиц.
Можно ли реально предполагать, что наиболее подготовленная и материально обеспеченная группа населения сознательно откажется от своих возможностей в политическом процессе и безропотно, безвозмездно откажется от них в угоду некоему идеалу справедливого формирования общего мнения, которое к тому же (что неоднократно подчеркивает и сам Хабермас) склонно к ошибкам и зачастую не является рационально наиболее оправданным в каждом конкретном случае? Наверное, можно предположить такую гипотетическую ситуацию, наделив участников политического процесса невиданной самоотверженностью, но на чем основано столь оптимистичное предположение?
Социальная активность, которая презюмируется в предложенной ситуации, исходит, скорее, из того факта, что «если ты не будешь бороться за свои права, они будут нарушены другими лицами». Чтобы этого не произошло, «я» должен активно участвовать в политическом процессе формирования решения, доказывая свою позицию. Чтобы правительство не причинило вреда «моим» интересам и не нарушило «моих» прав, представительный орган должен следить за ним и заставлять считаться с собой. Все следят друг за другом едва ли не при полном недоверии всех друг к другу. В чем здесь солидарность и где же здесь единое понимание основных ценностей современного общества?
Нельзя не считаться и с тем фактом, что перенос акцента с проблемы «большинства» и «меньшинства» в плоскость «демократических процедур» подрывает нравственную силу закона, в правовых формах которого должна быть выраженная «найденная общая воля». При том предположении, что «мое» мнение проигнорировано «всеми», что в основе торжества не «моей», а чужой воли лежит лишь большая политическая «оборотистость» и большие сравнительно с моими возможности популяризации чужой для «меня» точки зрения, принятый закон, в котором та точка зрения получила правовое содержание, утрачивает для «меня» ореол святости и незыблемости. Он – лишь следствие конкретной политической расстановки сил и материальных возможностей, но не более того. Должен ли «я» выполнять его «не за страх, а за совесть»? Весьма сомнительно, тем более когда речь заходит о важных для «меня» вопросах: налогообложении, социальном благе и социальной справедливости, в отношении которых «мое» мнение не совпадает с мнением победившей группы людей.
Кроме того, в подобных случаях актуальность приобретают именно те соображения Канта, указанные выше, где говорится о вреде, который может быть причинен «мне» решением «всех». Хабермас прилагает массу усилий для того, чтобы уйти от утилитарного истолкования понятия «народный суверенитет», но добивается обратного результата – закон государства, как найденная и оформленная воля, сам принимает утилитарное выражение.
Но если с законом может не считаться рядовой обыватель, то какое отношение к нему должно быть у представителей политической элиты, лучше многих знающих о том, какими путями формируется «общая воля»? Можно ли рассчитывать, что их деятельность будет протекать в строгом соответствии с законом? Очень маловероятно. Нужна либо высокая самоотдача, самоотверженность в неукоснительном соблюдении этого требования, либо самые утилитарные мотивы, например: «я» должен выполнять закон, чтобы у всех остальных создалось впечатление, что это действительно необходимо для нормальной жизнедеятельности общества.
Или другой пример: «я» должен создавать видимость того, что политическая борьба и ее результат – закон – являются незыблемыми столпами нашего общества, поскольку в противном случае падет и «мой» авторитет как творца закона и представителя «общественности». Кроме того, чтобы защитить свои интересы «я» – «меньшинство» должно организоваться в политические партии, поскольку альтернативы у них нет никакой: либо они добьются своего, и общество будет учитывать их мнение и волю, либо оно полностью проигнорирует ее. Но в этом случае нам надлежит вспомнить особенности партийной политики и партийной дисциплины, свойственные – по своим негативным моментам – не только социалистическим, тоталитарным партиям, но и самым либеральнодемократическим, если, конечно, последние хотят добиться реального политического успеха. Трудно предположить «коммуникативную демократию» без политических партий, но еще труднее доказать, что политические партии могут действовать както подругому, чем действовали до сих пор.
Можно указать и на другое обстоятельство, лишь подтверждающее излагаемое нами мнение. Перенесение центра тяжести с понятия демократии на процедурные моменты означает не только то, что сами понятия «демократия», «права личности» и т.п. формальны и бессодержательны, поскольку их содержание формируется в процессе коммуникативных связей различных групп, но и порождают массу посредников – бюрократический аппарат, который обязан обеспечить постоянность и «прогресс» процесса. Причем это относится не только к государственной бюрократии, распределяющей социальные блага и услуги, «оберегающей» демократический процесс от ненужных крайностей, но и к любой бюрократии вообще, если она только участвует в процессе «коммуникативной связи»: партийной, муниципальной, производственной, научной и т.д.
Бюрократия, как и в старое время абсолютизма, столь нелюбимого либералами и социалистами, продолжает формировать демократию, воспитывает население, готовит и формирует его мнение. Конечно, наши рассуждения общи и прагматичны, но не является ли это – объективно – естественным следствием заданного алгоритма научного поиска?
Рассмотрим еще один аспект, как он появляется в предложенном Хабермасом варианте. В условиях, когда общество достигло невиданных до сих пор возможностей, при усложнении общественнополитического процесса и все усиливающейся опасности катастрофы планетарного масштаба вследствие неверного решения и неверно оформленного «мнения народа», не возникает ли естественной необходимости явно и открыто выделить группу тех лиц, которые понимают существо проблемы и, главное, могут отдавать себе отчет в происходящих и грядущих событиях?
Конечно, «большинство» уже не может играть решающей роли, но возникает опасность иного свойства. Но можно ли говорить, что подобная ситуация както качественно отличается от ситуации в тоталитарных режимах, если и там, и здесь подавляющая масса населения фактически устраняется от принятия решений по наиболее существенным вопросам? Пусть и вполне оправданно, но в полном противоречии с идеей демократизма.
Рассуждая о проблеме «большинства» и «меньшинства», Э. Фромм обращал внимание на следующие небезынтересные для нас обстоятельства. По его мнению, первоначальное правление «большинства» не должно быть связано с какимто четко выраженным идейным принципом типа «общей народной воли». Данный шаг являлся альтернативой господству «меньшинства», какое имело место в сословном абсолютистском государстве со стороны короля и феодалов: «Уж лучше пусть ошибается большинство, чем меньшинство будет навязывать свою волю большинству»[452].
Но время прошло, и некогда «прогрессивный» принцип оказывается явно не у дел. «В наш век конформизма демократический метод все больше приобретает тот смысл, согласно которому решение большинства всегда правильно и морально превосходит решение меньшинства, и поэтому большинство обладает моральным правом навязывать свою волю меньшинству, – писал он. – Совершенно очевидно, что это заблуждение; фактически, если мы обратимся к истории, то все “правильные” идеи как в политике, так и в философии, религии или науке зарождались как идеи меньшинства. Если бы мы судили о ценности идей по количеству выступающих за нее людей, то мы жили бы до сих пор в пещерах»[453].
Выходит, что все ранее актуальные разговоры и доводы в пользу «народной воли», народного представительства и т.п. – не более как ошибка, извинительная в старое, «необразованное» время, когда ради прогресса и развития необходимо было пойти на явную фикцию, чтобы только разрушить некогда «несправедливое» общество. С течением времени, когда выяснилось, что современная парламентская система и всеобщее избирательное право превратились в плебисцит, «при котором избиратель не может ничего сделать, кроме как выразить свое согласие или несогласие с политическими механизмами, одному из которых он отдаст право представлять свою политическую волю»[454], возникла необходимость произвести решительные реформы в политической структуре общества. Что же предлагал Фромм?