По этой причине, вслед за Вышеславцевым, мы должны со всей очевидностью признать, что отличие социализма от капитализма, индивидуализма от коллективизма и тоталитаризма заключается вовсе не в том, что государство перестало вмешиваться в деятельность общества и регулировать рыночную экономику. А в том, что его деятельность по регулированию этой сферы – при сохранившемся свободном рынке товаров и услуг – происходит при соблюдении субъективных публичных прав личности и развитой системе демократии. Последние два обстоятельства – их наличие или отсутствие – позволяют определить, имеем мы дело с правовым государством или тоталитарным.
Поэтому Вышеславцев не склонен был признавать невозможность объединения неолиберализма и неосоциализма на основе какойто единой идеи. Очевидно также, что этой идеей может быть только стремление к социальному благу и социальной свободе личности, которая, правда, достигается в социалистических учениях и учениях либеральной доктрины поразному. Впрочем, это не единственное условие. Является государство тоталитарным или нет, решается не на основании критерия, вмешивается ли оно в деятельность гражданского общества, а посредством определения: насколько оно вмешивается и готово ли принять идеалы субъективных публичных прав и институт демократии. Невозможно, по его мнению, стремиться к тотальной национализации всей сферы экономических отношений при условии, что вся остальная сфера деятельности личности остается свободной: Вышеславцев называет это «Маркскомплексом» Бердяева, стремившегося на фундаменте принудительносоциализированного хозяйства основать свободу духовного творчества[413].
Однако национализация одной или нескольких частей экономического сектора, которая объективно существовала и существует всегда и везде, совершенно не означает «социализма», а значит, – тоталитаризма[414]. Почему? «Потому, – писал Вышеславцев, – что в нем (т.е. в таком обществе. – А. В.) отсутствует монополия и принцип тоталитарности… Неолиберализм может вместе с социалистами признавать монопольную национализацию там, где свободная конкуренция частной инициативы невозможна или нецелесообразна. Так, он может признать национализацию школы, железных дорог, электрической энергии, даже угольных копей. Можно утверждать и доказывать, что существуют области производства, где частная инициатива опасна, недопустима и невозможна, как, например, в будущем в сфере атомной энергии»[415].
Правда, при всей схожести неолиберализма и неосоциализма в способах воздействия на экономические отношения существует, по мнению русского ученого, и граница, которая принципиально отделяет оба направления научной мысли. Неолиберализм признает частичную национализацию и социализацию экономического сектора временным явлением или как неизбежным злом, которое не должно получить большего распространения, чем это вызвано текущими проблемами. Напротив, неосоциалисты имеют в виду совсем обратное: на примере частичной национализации и социализации последовательно осуществить процесс наиболее полного огосударствления всей промышленной, экономической сферы.
Хотя обе доктрины и признают значимость свободы и демократии, их мнения расходятся в главном: в утверждении или отрицании свободного рынка как главного института общества. «Неолиберализм считает рыночное хозяйство экономически более совершенной формой и признает свободный обмен основным выражением личной и социальной свободы. Напротив, социализм критикует рыночное хозяйство, как хаос и дезорганизацию, ведущую к периодическим кризисам, к перепроизводству и безработице, – а в свободном обмене видит свободу эксплуатации»[416].
Подытожим изложенное. По мнению Вышеславцева, коллективистские и тоталитарные тенденции присущи не только социализму, а всей индустриальной культуре в целом, что связано с особенностями ее природы. Государственное вмешательство в экономические отношения устранить невозможно, поскольку это приведет к полной деградации социальной свободы личности и дезорганизации всего общества. Однако на основе признания государством свободного рынка, субъективных прав личности его вмешательство не будет носить тоталитарного характера, но, напротив, приведет к укреплению социальных прав личности и ее свободы.
Но что это означает? Вспомним предысторию вопроса, как формировалась идея «права на достойное человеческое существование» в эпоху либерализма XIX в. Не содержалось ли в его утопической мечте скрытого утверждения, что сам процесс индустриализации общества неизбежно приведет к полному удовлетворению свободы гражданина? Социальный идеал наделялся тем свойством, согласно которому его наличие должно устранить те негативные элементы общественных отношений, которые возникли именно изза социальной неустроенности, когда политическая свобода личности была торпедирована отсутствием социальных средств и оказалась нереализуемой.
Выходит, однако, что стремление к полной свободе привело к такой системе общества, где тоталитарные составляющие – при неуклонно повышающемся среднем уровне жизни человека – превосходят аналоги, известные нам по абсолютистским режимам XVI—XVIII вв. Что в основе своей и неолиберализм, и неосоциализм содержат стремление к подавлению индивидуальных черт личности в угоду общей цели и благу всех.
Это утверждение может показаться спорным, но мы готовы привести и некоторые доводы принципиального характера. Отказавшись от формальных принципов взаимоотношений государства и общества, согласившись – вместе с Б.П. Вышеславцевым, – что «суха теория, мой друг, но вечно древо жизни» и частичная национализация промышленности зачастую целесообразна, мы уже не можем апеллировать к формально правовым критериям. Но вольно или невольно вынуждены относить мотивы своих поступков по данным вопросам к принципу целесообразности, который никакой устойчивостью не обладает.
Сегодня эта сфера промышленности может быть национализирована, а завтра? Как определять, где и когда и какие отрасли производства могут попасть под принцип целесообразности, а какие нет? Все народное хозяйство, как единая система, взаимосвязано, и где гарантии, что национализация одной сферы экономики неизбежно не повлечет национализацию других, смежных с первой? Впрочем, мы говорим только о прямом государственном вмешательстве, выраженном в виде национализации промышленности.
Но разве косвенное государственное регулирование, посредством размещения государственных заказов, установления единой тарифной ценовой политики и т.д., не оказывает, возможно, еще большее воздействие на свободный рынок? Кстати сказать, последнее понятие, в силу указанных выше причин, носит также слишком общий и дискретный характер, что не позволяет воспринимать его в качестве критерия отсчета. Последним аргументом, которым мы хотели бы воспользоваться, является ссылка на те отрасли промышленности, которые имеют оборонный характер, либо – другой случай – связаны с такими глобальными проблемами, как, например, электроника, атомная энергетика, кибернетика, генетика и т.д. Очевидно, что по мере продвижения вперед индустриального общества их эффективность и потому опасность для окружающей среды и всего человечества становятся очень реальными. Следует ли игнорировать эту потенциальную угрозу и отказаться от государственного контроля в этих областях знания в угоду формальному принципу «свободного рынка»? Думается, что на такой шаг никто из здравомыслящих людей не способен. Уж лучше государственный контроль, чем отсутствие его вовсе.
Можно добавить еще один аргумент. При всей стремительности индустриального развития далеко не все идеи и научные разработки могут быть оценены сразу и в полном объеме потенции, которая заложена в них. Возможны ситуации – и, кстати сказать, не такие уж и редкие, – когда новые отрасли промышленности государство сразу берет под свой контроль, понимая их возможности. Возможно, это будет ошибкой, а возможно – и нет. Как определить верность принятого решения по данному виду вопросов? Поэтому мы со всей очевидностью вынуждены признать, что та граница, которая полагается Вышеславцевым для неолиберализма и неосоциализма, весьма условна и расплывчата. Но это вновь ставит в качестве актуального вопрос о коллективизме и индивидуализме и преодолении тоталитарных тенденций в индустриальном обществе.
С учетом изложенного рассмотрим, как представители постиндустриализма намерены решать проблемы, с которыми столкнулся неолиберализм, как они готовы совместить одновременно несколько начал, по своей природе противоположных друг другу. Другими словами, как постиндустриальное общество готово решать вопрос о социальном благе в контексте рассмотренных нами вопросов. Это весьма интересно, поскольку теоретики «нового общества» склонны признавать принципиальные расхождения между индустриальной и постиндустриальной культурой. Нам действительно открывается попытка критического осмысления старых идеалов с одновременной их заменой новыми, качественно отличными и предлагается качественно новая модель общества, которая не признает преемственности от индустриальной культуры.
Но так ли это на самом деле? Бросается в глаза то обстоятельство, что, как и раньше, рассмотрение основных начал человеческого общежития ведется исключительно в плоскости идеала социального блага, который никоим образом не утрачивает своей доминирующей позиции, в том числе за счет полного игнорирования духовных ценностей в религиозном их понимании. Впрочем, обо всем по порядку. Выделим три идеи, на которых, по существу, основывается новая вера в постиндустриальную культуру и постиндустриальное общество: изменение общественной функции собственности и подчинение ее политическому фактору. Изменение структуры управления и группы лиц, которые осуществляют управление экономикой и самим постиндустриальным обществом. Изменение понятия социальной справедливости.
Подчеркивая изменения, присущие постиндустриализму, один из виднейших современных теоретиков и родоначальников этого направления научной мысли – американский ученый Даниел Белл – указывает на следующие факторы, которые, на его взгляд, качественно отличают зарождающееся общество от индустриального. Главная проблема заключается не в пресловутой классовой борьбе и не в том, что государственное вмешательство способно погубить свободу личности, а в нерегулируемом характере самой экономической функции, даже того, когда государство вмешивается в эту сферу деятельности[417].
На самом деле научнотехнический прогресс представляет собой настолько сложное и опасное – хотя бы с точки зрения безопасности – явление, что необходимость государственного контроля за ним не только не исчезает, но и становится актуальной проблемой современного общества. Все больше и больше экономическая сфера подчиняется политическому фактору[418].
Правда, это уже не то государственное управление экономикой, о котором так долго спорили либералы и социалисты, а его качественно новый вид, основанный на том факте, что общественное положение человека все в меньшей степени зависит от того, является он собственником средств производства или нет. «В новом обществе, которое формируется ныне, индивидуальная частная собственность теряет свое общественное предназначение (защиты труда в том смысле, как это понимал Дж. Локк, контроля или управления производством, вознаграждение за риск) и сохраняется лишь как функция»[419].
Собственно говоря, нельзя не согласиться, что такая постановка вопроса действительно носит совершенно иной характер, чем мы видели на примере произведений мыслителей типично либеральной или типично социалистической ориентации. Белл не отрицает государственного, или политического, вмешательства в процесс экономических отношений, но предполагает, отталкиваясь от фактов реальности, что в новом обществе тенденция качественного изменения проблемы собственности, проявляющаяся уже сегодня, получит преобладающее значение. Сама собственность вскоре будет носить иной общественный характер, равно как изменится характер собственности или ее видов, которые задействованы в общественных отношениях и должны подчиняться политическим факторам. Таким образом, как может показаться, снимается один из острейших теоретических вопросов, на которые ответить либеральная доктрина была не в силах: или свободный рынок и частная инициатива, или государственное регулирование экономики, социальное равенство и упразднение свободы личности. В той ситуации, когда общественное положение человека не зависит от наличия или отсутствия собственности на средства производства, государственное вмешательство в процесс экономики не может повредить свободе личности, что, по мнению Белла, совершенно очевидно.
Но насколько реально и верно утверждение о постепенной утрате собственностью своих общественных функций? Что происходит с ней? Почему традиционная собственность на средства производства, под которыми обычно понимают основные фонды в виде машин и оборудования, зданий и дорогостоящих сооружений, теряет свое общественное значение? Постиндустриалисты полагают ответ на эти вопросы в том факте, что внедрение новых технологий означает преобладающее значение исключительно знания, как совокупности научных сведений, в сфере экономики.
«Традиционные “факторы производства” – земля (т.е. природные ресурсы), рабочая сила и капитал – не исчезли, но приобрели второстепенное значение. Эти ресурсы можно получить, причем без особого труда, если есть необходимые знания. Знание в новом его понимании означает реальную полезную силу, средство достижения социальных и экономических результатов. Все эти изменения, желательны они или нет, являются необратимым процессом: знание используется для производства знания», – пишет современный американский ученый Питер Дракер[420].