Как видно, нового здесь ничего нет, и вместо принципа отделения личного интереса от государственного при условии солидаризации и государства, и личности, как это имело место в классическом либерализме, мы получаем ту же самую основу социалистической организации общества, где общественная и этическая оценка личности определяется исходя из участия его в коллективной деятельности сообщества.

Второй аспект не менее важен. Говоря о решении проблемы разделения продукта в потребителе и производителе, Тоффлер, на наш взгляд, несколько преувеличивает значимость своего открытия. Здесь верна только форма, но не содержание.

Во-первых, никакой – в полном смысле этого слова – индивидуализации труда не происходит, поскольку «мое» открытие подготовлено многими другими, а также моими товарищами, с которыми «я» вместе готовил тот или иной проект. Исчезла многоступенчатость в анонимности результата труда, но и только. Первым, но не главным доказательством того является новая формула результата труда, где капитал, а не труд занимает главенствующие позиции при все уменьшающейся роли труда.

Следует указать на нездоровый психологический эффект замены труда капиталом, который не устраняет главной проблемы, а лишь заменяет одну негативную форму другой. Мы говорим о том понимании труда, какое оно приобрело для индустриальной культуры, выросшей в недрах протестантизма. В религиозном сознании последнего, как мы видели по предыдущему изложению, труд следует оценивать не только с промышленной, экономической точки зрения, но и личностной. Замена религиозного искания трудовым процессом подтверждения своей избранности, вовлечение свободной воли человека «хоть в какойнибудь» реальный творческий и созидающий процесс является необходимым условием сохранения психологической целостности индивида.

Специализация разрушает как раз эту целостность, в результате чего не только результат труда принимает анонимное выражение, но и сам человек утрачивает возможность – чисто религиозную – определить адекватность своей деятельности той религиозной установке, религиозному принципу, который ему задан. Возможно, именно здесь кроется одна из существенных причин разрушения личности в индустриальном обществе. Но можно ли сказать, что указанный негатив преодолевается в предложенном варианте? Ведь место труда в еще большей степени заменяет собой обезличенный капитал. Личности вновь не остается места для приложения своих индивидуальных сил в практической деятельности. Между прочим, невольно напрашивается мысль, что в данном случае религиозные основы, которые еще имели в качестве формальных принципов известное значение, например для части населения США – протестантов по вероисповеданию, окончательно игнорируются.

Кроме того, тенденция – здоровая, с точки зрения Тоффлера, – вовлечения и потребителя, и производителя в единый производственный процесс может быть оценена именно в том негативном плане, что социальная активность личности обуславливает получение необходимых социальных и политических прав. Перенесем эту форму на больший масштаб, и мы обнаружим нации «социально активные» и нации «социально пассивные».

Но тогда, при непрекращающемся сепаратизме общества и всего человеческого сообщества в целом, не получит ли международное навязывание своей культуры, своего видения мира еще большие и глубокие проявления, чем это даже имеет место сегодня? В качестве примера мы все же укажем, что космологическая культура, одним из видов которой была культура земледельческая, предполагала совсем иное содержание в этом отношении двух лиц (потребитель – производитель), где отсутствовало главное – рыночная экономика и все увеличивающиеся потребности общества. Только в этих условиях продукт труда и мог получить гармоничное выражение индивидуальности и потребления, при наличии, конечно, определенной системы нравственных ценностей, таких, как религиозных истин.

Не меньшие сомнения вызывает и тезис об окончании общественных конфликтов на почве потребления, поскольку, надо признать, автор допускает одну серьезную методологическую ошибку: он берет в расчет только нынешнее состояние вещей и нынешний уровень социального обеспечения. Сравнительно с сегодняшним предполагаемый уровень необычайно высок (согласимся с этим для упрощения задачи). Но как только общий уровень социального (или материального – в данном случае эти термины отождествляются) повысится, а дифференциация общества увеличится, мы получим новый вид внутриобщественного противостояния, который неизвестно чем закончится. В отношении тезиса о «международной помощи» и применении повсеместно высокотехнологичных средств производства мы можем выразить те же сомнения, что и при оценке их использования по проблеме охраны окружающей среды. В обществе, где действуют частные интересы, но отсутствуют единые нравственные нормы, а сама личность признается только в период своей социальной активности, трудно понять, почему устаревшие технологии не могут быть использованы вне пределов, например, США.

Наконец, выделение интеллекта в особую группу ценностей, при непрекращающемся усложнении технологии и технологического процесса в постиндустриальном обществе необходимо порождает такие формы и субъекты контроля, которые могут – по своему интеллекту – ранее других осознать надвигающиеся опасности и, наоборот, перспективы. Естественно, что общественный контроль здесь, мягко говоря, неуместен, поскольку даже при необычайно высоком интеллектуальном уровне всего общества, что само по себе вряд ли возможно как с учетом нынешнего его состояния, так и исходя из той простой мысли, что всегда ктото будет умнее, а ктото глупее, необходимо будет выделить более узкую группу специалистов.

Причем критерии отбора здесь крайне разнообразны: от специализации, в ненавистном Тоффлеру выражении, до такого критерия, как «общественное доверие», – которое было бы в состоянии решить эту задачу без права на ошибку. Это сопряжено с вопросом, который мы до сих пор сознательно пропускали, – политическим строением общества и ролью государства в деле внедрения новых технологий. Как признает сам Тоффлер (и не единожды), «энергетическая база Третьей волны не вступит в жизнь без ожесточенной борьбы», или другое, например: «Сегодня мы опять стоим на пороге исторического скачка в технологии, и зарождающаяся сейчас новая система производства потребует радикальной реконструкции всего энергетического бизнеса, даже если ОПЕК свернет свои шатры и потихоньку удалится прочь»[391].

Следовательно, необходима политическая сила правительства для того, чтобы реализовать все указанные начинания. Но кто же будет решать, какие тенденции полезны, а какие нет, если на первое место выступает интеллект и социальная активность личности? Избранные? Но как это совместимо с началами демократии в традиционном ее понимании? Не получится ли, что старая проблема индустриального общества, где в основе политических и идеологических институтов лежали вера в мессианство и исключительность, а грань между тоталитаризмом и демократическим гуманизмом была тонка[392], повторяется в новом виде, хотя еще более усложняется появлением новых, сверхмощных технологий?

Характеризуя основные черты «нового общества», Тоффлер и его приверженцы не склонны признавать его «утопией, в качестве одного из научных аргументов выдвигая тезис об эмпирической доказанности основных защищаемых ими положений конструкции. В противовес этому мы указали на те проблемные стороны старого индустриального общества, которые ничуть не устраняются «новой волной», а лишь получают новое выражение. В результате очень сложно согласиться с достоинствами, приписываемыми постиндустриальному обществу, которое хотя и негативно относится к своему предшественнику, но не готово отказаться от главных начал, лежащих в его основании.

Утопизм постиндустриализма проявляется, впрочем, не только в этом. Достаточно вспомнить характеристики индивида и общества в индустриальной культуре, которые представлены нам постиндустриалистами, чтобы задать естественный вопрос: кто будет строить это светлое общество, откуда возьмутся здоровые силы, если все общество в целом переживает величайший нравственный кризис? Те же «избранные», о ком мы неоднократно уже говорили? Но утопические мотивы касаются не только счастливой уверенности в реальности гармоничного будущего.

Симптоматично, что идея постиндустриального общества, равно как и ее предшественница – индустриальная культура, весьма агрессивно относится ко всему старому багажу, который переходит к ней по наследству. Мы вновь, как и раньше, встречаемся с весьма жесткими и едкими оценками как в отношении основных культурных ценностей, какие были значимы ранее, так и индивидов, следовавших им.

Но является ли «новая волна» неиндустриальной, спросим мы? Разве мы можем назвать нечто новое, что не было бы рождено ранее? Разве мы видим новые начала и новые идеи? Все та же вера в человеческий разум, все та же уверенность в возможность построения гармоничного общества на основе материального удовлетворения человеческой толпы, все та же неприязнь к любого рода авторитетам и абсолютным ценностям. Обещания счастливой жизни?

Впрочем, есть одно обстоятельство, которое не встречалось нами ранее. При всем стремлении к интернационализму индустриальная культура все же являлась культурой национальной – в том смысле, что, за исключением анархизма, ни одно из маломальски серьезных научных направлений не рискнуло отрицать государства, политической власти и права для нормального и рационального обеспечения деятельности рынка. Напротив, широкомасштабное явление сепаратизма не только констатируется сторонниками постиндустриализма, но и приветствуется как необходимый способ создания «нового общества».

Данное обстоятельство слишком значимо, чтобы обойти его стороной. В их редакции сепаратизм является признаком не только окончательного разложения самой личности, повидимому, окончательно утратившей возможность принимать чужие идеалы и следовать им, но и общества, где хотя бы прагматичные, но все же общепризнанные начала объединяли индивидов в государственное тело. Разрушаются некогда цельные культуры, объединявшие людей на основе неких духовных ценностей. Постиндустриализм, по существу, отрицает их, усматривая в материальных притязаниях отдельных «малых народов» и некоторых частей различных государств стремление к нормальной «децентрализации».

Но если людей не смогли удержать в единой совокупности, в едином обществе ценности всеобщие, которые, видимо, уже не могут восприниматься разложенным индустриальной культурой сознанием, то что объединит бесчисленные множества перманентно меняющихся человеческих общностей? Что сдержит этот человеческий муравейник, если основные инстинкты его обитателей угасли? Что станет со свободой, которая обеспечивалась государством? Не утратится ли она вместе с существованием национальных держав?

Как и насколько изменится строение верховной власти при все расширяющемся сепаратизме в любых областях жизни и как это отразится на первоначальных идеалах демократии и правового государства? Ответить на поставленные вопросы нам надлежит в следующей части нашей работы.