Для любителей чисто теоретических построений, готовых проигнорировать реальные факты жизни во имя теоретической истины, – конечно, и такая позиция также имеет право на существование – можем отметить, что и чисто теоретически построение Хайека не выдерживает никакой критики. Во-первых, оно возможно лишь при условии высокой сознательности и культуры подавляющего большинства индивидов, причем не только одного государства, но хотя бы крупных супердержав, которые могли бы силой своего международного авторитета и реальной мощи навязать всему остальному миру «союз свободных наций».
А, во-вторых, при условии, что имеется общая идея, способная сплотить всех участников этого международного процесса в единое целое при сохранившемся минимуме личных свобод, который не может быть «делегирован» во имя высшей цели: не случайно Хайек говорит об «ограничениях свободы». Если же этих условий не требуется, мы должны говорить тогда не о свободном процессе объединения свободных личностей, а о детерминированном процессе исторического развития, что для Хайека лично совершенно неприемлемо, поскольку именно это обстоятельство и составляет краеугольный камень марксизма – как философского учения, с которым австрийский ученый всю жизнь боролся.
Подведем некоторые промежуточные итоги и сделаем несколько критических замечаний по структуре системы Хайека. Бросается в глаза, что перед нами – чисто утопическая цель, хотя лично Хайек крайне негативно относится к любому роду утопизма, в первую очередь социалистическому. Можно спорить и доказывать, что «та» утопия носила конкретный характер, а «эта» – дискретный. Хайек, как и Мизес, как раз любили подчеркивать философскую ограниченность социализма, который весьма конкретно определял социальные блага личности, противопоставляя ему дискретный, формальный характер свободного политического идеала, что само по себе весьма спорно: сугубо формального характера идеала добиться невозможно.
Например, мы говорим: «правильное» общество должно быть свободным от такихто институтов и такихто явлений. Но с точки зрения логики это означает вместе с тем, что мы уже навязываем нашей «бесцельной» конструкции содержание, которое проявляется в прямых ограничениях – в системе Хайека – по отношению к государству. Следовательно, заранее определяем его позитивную, конкретную роль и «векторные» функции, хотя всячески пытались этого избежать.
Кроме того, чисто психологически трудно предположить, что удовлетворение подавляющего большинства индивидов наступит – в хаосе рыночных отношений – только при условии того гипотетического факта, будто каждый имеет в принципе равную возможность «выбиться в люди». Это тем более справедливо для тех учений и философских систем, где экономическая свобода и экономическое благо выступают на передний план и принимают самодостаточный характер или, как минимум характер блага, без которого личность чувствует себя «несвободной», «ущербной», «униженной», «не такой, как все».
Либо мы должны предложить реальные перспективы и встать на точку зрения социализма, либо признать существенное отступление от своего идеала свободной личности, в связи с чем моральная убежденность нашего идеала многое теряет в наших же глазах, если вообще может быть обнаружена. Мы видим, что и в этом аспекте – утопизма – учения неолиберализма Мизеса и Хайека склонны идти по пути социализма, что не может не навеять сомнений в утверждении, будто перед нами – разные системы. Скорее, должно признать ту мысль, которую автор настоящей работы высказал выше: о тождественности – по природе своей – либерального и социалистического идеалов даже в условиях развитого современного индустриального общества.
С другой стороны, нельзя игнорировать вполне обоснованную и справедливую мысль Хайека о том, что конкретное содержание социального идеала, к которому стремится социализм, предопределяет, как естественное следствие, и конкретное содержание этих прав. Если государство определяет, что такое социальная справедливость, то недалеко до ситуации, когда во имя этой утопической идеи оно будет устанавливать норму справедливости для каждого члена общества. Но к чему это приведет? К ущемлению прав отдельных категорий граждан за счет других, поскольку социальное благо нужно будет перераспределять, для чего государство монополизирует всю политическую власть. В этом случае свобода прекратит свое существование.
Возникает категоричная дилемма: либо мы должны отказаться от ненужной конкретики и все отдать на откуп свободно и самостоятельно развивающемуся экономическому рынку, либо признать, что социальная свобода невозможна без участия государства со всеми вытекающими отсюда последствиями. Данное обстоятельство крайне важно, и мы еще вернемся к нему при рассмотрении природы современной демократии, как ее понимает постиндустриализм.
Более реалистичной и объективной можно назвать иную позицию, представителем которой, в частности, являлся Б.П. Вышеславцев. Австрийские ученые предполагали, что наличие свободного рынка невозможно при каких бы то ни было формах и способах государственного вмешательства и государственного регулирования производственных отношений. И это приводит к очень жесткой дилемме «или – или» и создает непреодолимые трудности как теоретического, так и практического характера. Русский ученый ставил вопрос в несколько иной плоскости. По его мнению, сама природа индустриального общества как типа культуры, ориентированного на удовлетворение социального интереса личности, содержит в себе начала коллективизма в самой негативной его редакции и, как следствие, тоталитаризма. Государственное вмешательство является столь же необходимым элементом данной культуры, как стремление к наращиванию объемов общественного производства, стремление к социальным гарантиям и т.д.
Укрупнение производства, привлечение большого числа индивидов к производственному процессу, элементы стандартизации, разделения труда, активное использование окружающей среды в качестве источника сырья не могут и не должны осуществляться без участия государства. Как следствие – неизбежная дифференциация общества, что, помноженное на известный элемент анархизма и способности к негативному пониманию своей свободы, неизбежно приводит к нарушению свободы других лиц какойто одной группой. Одними формальными принципами здесь не обойтись, поскольку сам темп жизни, реальное многообразие проблем, которые ставят по мере своего развития индустриальная культура и индустриальное общество, требуют весьма оперативного и детального государственного регулирования и государственного контроля.
Возможно даже, что последняя задача представляется еще более актуальной и главенствующей, чем нормотворческая деятельность государственных органов, поскольку никакое иное общественное образование, например общественная организация или партия, не в состоянии справиться с возникающими проблемами. Например, совершенно нелепым было бы предположение о том, что проблемы охраны окружающей среды могли бы быть решены посредством деятельности только партии «зеленых». Кроме того, любая дифференциация общества, неизбежная в условиях свободного рынка, не может быть приведена к некоторой гармонии интересов без участия высшего политического союза, который, основываясь на принципах нравственной справедливости, облеченных в форму закона, следил бы за их соблюдением и в случае необходимости вносил бы необходимые коррективы в основные законоположения, регулирующие деятельность общества. Если допустить обратное, то стремление к личному интересу отдельных лиц или групп лиц приведет к такому противостоянию интересов и конфронтации общества, которое не допустит иного выхода, кроме социального потрясения.
Помимо этого, нельзя полагаться на «законы рынка», которыеде «сами все расставят по местам», а, напротив, подготовиться к самой решительной и неизбежно вечной деятельности по достижению социального идеала и обретению личностью своей свободы. Нетрудно заметить, что в этой части Вышеславцев во многом повторяет тезисы раннего П.И. Новгородцева и не только не отрицает идею социального блага, но последовательно учитывает его в своих умозаключениях как элемент, не требующий какойто специальной оговорки или доказательств. Свобода личности есть в первую очередь свобода социальная – аксиома, не требующая доказательств, не раз использованная Вышеславцевым в его трудах[406].
В одной из своих работ он даже высказывает тезис о том, что именно характер социального идеала, направление социальной политики и предопределяет, соответствует деятельность государства нравственным категориям или нет[407].
Другое дело, что поскольку мы определяем в качестве идеала действительно свободную личность, то необходимо предположить не только положительные проявления ее свободной воли, но и отрицательные. Не только соблюдение права, но и нарушение его должно всегда находиться в свободном выборе индивида. При обратном предположении о свободном выборе, о выборе вообще, говорить просто нельзя[408]. Поэтому сомнительно было бы рассчитывать, что «сам по себе» институт демократии, пусть даже на примере свободного рынка и свободных производственных отношений, является панацеей от всех бед и при ней государственного вмешательства в деятельность общества уже не требуется.
Поэтому необходимо определить систему способов достижения поставленной цели, т.е. обеспечения свободы лица. Допустим – только допустим, – что эта система, так же как и начала человеческого общежития, может быть предложена в неизменном для либерализма формальном виде, не допускающем никаких конкретных содержаний. Но кто будет осуществлять деятельность по реализации указанных способов? Кто сможет вносить коррективы в случае потребности? Кроме того, необходимо допустить наличие таких обстоятельств, которые резко усложняют политическую ситуацию в обществе, например война, социальные волнения, катастрофы и т.д. Следует ли полагать, что и в этих случаях деятельность государства должна остаться неизменно посторонней, никоим образом не затрагивающей сферу гражданского общества? Очевидно, подобное предположение вообще не имеет шансов на существование. Напомним, что один из известнейших сторонников разделения гражданского общества и государства – Б.Н. Чичерин всегда предусматривал в своих построениях подобные ситуации, оставляя за государством право применять даже незаконные решения, если на то имеются серьезные причины.
Против правового формализма выступал и Б.П. Вышеславцев. Права личности, которые являются основой демократического, правового государства («справедливое отношение к демократии требует… признания тех ценностей, которые в демократии официально признаны и до известной степени обеспечены, и прежде всего ценности субъективных публичных прав… Отсутствие субъективных публичных прав есть точный юридический признак коммунистической конституции»)[409] и которые игнорируются социализмом во имя якобы «блага всех», не могут быть реализованы в застывших, мертвых формах правовой организации общества. Жизнь есть движение вперед, есть закон времени и закон необратимости, процесс постоянного обновления. «Если бы встали из гроба и ожили все… герои древности, цари и боги старого государства, то им предстояло бы неизбежно решать новые социальные проблемы в новых формах. Они так же не смогли бы управлять в формах старой автократии, как не могли бы вести войну при помощи лука и стрел»[410].
Возьмем для разнообразия менее категоричные ситуации. Даже в обычном режиме возникает необходимость известного перераспределения общественного продукта. Может ли государство, при условии, что идеал не возникнет «сам по себе» через какоето «определенное» время, игнорировать важнейшую проблему распределения этого продукта? Но это значило бы отказаться вообще от идеи социального идеала либо признать, что государство осуществляет не ту деятельность, которая ему вменена. Впрочем, список вопросов можно было бы продолжить, что никак не отразится на главном выводе: стремление к социальному идеалу помимо крупных достижений, сопутствующих данному процессу, неизбежно влечет и негативные моменты, разрешение которых должно находиться в прерогативе государства – единственного политического союза, готового, в силу своей природы, справиться с поставленной задачей. Поэтому, как и при социализме, в капиталистическом, правовом и демократическом обществе деятельность государства по регулированию производственных отношений отнюдь не ослабевает и всегда носит регулирующий, а не только охранительный характер.
Впрочем, наши рассуждения можно было бы и опустить, поскольку факты практической реализации социальных идеалов при неизменноформальных способах – мы имеем в виду ситуации, сложившиеся в странах Западной Европы в первой половине XIX в., – показывают всю несостоятельность идеи недопущения государства к реальному регулированию экономических отношений свободного общества. Достаточно напомнить типичную ситуацию, сложившуюся в указанное время, когда устранение всех сословных ограничений на рынке недвижимости – главного объекта куплипродажи, возбуждавшего с давних пор особое к себе внимание со стороны теоретиков как либерализма, так и социализма, – привело к совершенно разнузданной спекуляции земельными участками и жесточайшей дифференциации общества на бедных и богатых.
Анализируя «свободный рынок недвижимости», сложившийся при господстве в обществе либеральных начал, известный русский ученый В.В. Святловский (1871—1927) рисовал следующую картину: «Появился земельный рынок, вопрос о земельных ценах, дробление и концентрация, земельное хищничество и ростовщичество, бедствия крестьян и сельскохозяйственные кризисы… наступил новый порядок. Но вскоре развитие его показало, что поземельная собственность, предоставленная свободному обороту (в чистом виде – идея свободного рынка Мизеса и Хайека. – А.В.), не создала Эльдорадо для земледелия и не содействовала процветанию народного хозяйства. Наоборот, обрисованная выше политика экономического либерализма и здесь в итоге привела к не менее печальным результатам, чем в области промышленности: социальная пропасть усилилась; создались концентрация больших земельных владений у одних, обезземеление у других… Европа стала биржей земельного товара. Капитализм и в этой области вступил в свои права и проявился в полной мере. В итоге желанную прежде свободу земельных переходов, т.е. доктрину неограниченной земельной мобилизации, пришлось признать крупной экономической ошибкой»[411].
Конечно, следует признать, что эта ошибка не только политическая, но политикоправовая и идеологическая (да простится нам здесь этот термин), а в целом – это факт, показывающий несостоятельность культурного идеала, к которому стремится индустриальное общество. Как следствие, уже через 20—30 лет после начала либеральных реформ практически все страны Западной Европы были вынуждены перейти к качественно иной политике взаимоотношений «обществогосударство», отдав предпочтение непосредственному и детальному государственному регулированию рынка производственных и экономических отношений. Святловский приводит интересные данные, что и в этом случае теоретики государственного вмешательства в деятельность общества исходили из начал, предложенных классиками либерализма, в первую очередь Рикардо[412].