Классическим образцом неприятия идеи народного представительства, как известно, являлись суждения Ж.Ж. Руссо, который совершенно справедливо улавливал четко выраженный алогизм идеи народоправства в ее реализации через систему представительных органов власти. Правда, совет, предложенный великим швейцарцем, стал «лекарством хуже болезни», поскольку в его способах выражения народной воли индивиду вообще нет места, все сливается в «общей воле» народа, понять которую каждый обязан, а тем более подчиниться ей. Но нельзя сказать, что сама идея народоправства – в понимании ее Руссо и в способах, предложенных им, – утратила свое значение. В конечном счете непосредственная демократия есть тот идеал, к которому должна стремиться демократическая теоретическая мысль, если, конечно, она хочет сохранить свое самостоятельное значение среди других направлений политической науки.
Общество как бы готовится к тому времени, когда сознательность подавляющей массы его членов дорастет до необходимого уровня гражданственности и самоотдачи. «Общество всех» есть тот политический идеал, который, по мнению известного итальянского политолога Норберто Боббио, никогда не умирал, оставаясь всегда благородной целью, надлежащим образом оформленной народной волей всех граждан[444].
Но даже в самом высокоинтеллектуальном обществе, где идея народоправства, выраженная в «наилучших» формах непосредственной демократии, все равно присутствует проблема «большинства», которое нарушает интересы хотя бы и одной личности, имеющей право, по Р. Далю, на собственную оценку и собственную независимую позицию в общественных отношениях. Предположить, что по всем вопросам, или даже по самым главным, затрагивающим интересы всех без исключения граждан, всегда голосование будет единогласным, конечно, нелепо, если только мы говорим о живых людях, а не о роботах или рабах.
Впрочем, наша оценка была бы неполной, если бы мы остановились на этой промежуточной стадии, которая, в силу законов логики, должна стремиться к устойчивому выражению: уж слишком разнонаправлены обе тенденции в содержании одной идеи. Должна торжествовать или тенденция индивидуализма – в органичном сочетании обоих начал, – или тенденция коллективизма, а следовательно – тоталитаризма. В данном случае уже приходится говорить не о социализме или либерализме, а о самой демократии как форме правового государства. Но подобная постановка вопроса открывает нам удивительный феномен, который не может не вызвать соответствующей реакции.
Дело заключается в том, что теоретики демократии в индустриальную эпоху борются уже не с проблемой «большинства», хотя она находится постоянно в центре их внимания, а озабочены тем, чтобы обосновать «право на власть» политической элиты общества. Причем, что весьма симптоматично, в ряду сторонников этой идеи мы встретим имена самых известных теоретиков индивидуализма, таких, например, как Ф. Хайек и Н. Боббио. Мотивы, которыми они руководствовались, нам остаются неизвестными в полном объеме, хотя некоторые соображения на сей счет мы могли бы высказать.
Если речь идет о необходимости достижения социального блага потенциально каждого индивида, если любое вмешательство (по Хайеку) государства в сферу экономики и свободного рынка чревато серьезными и подчас необратимыми последствиями, нельзя отдаться на откуп случаю и полагать, что «общая» неоформленная воля народа способна удерживать хрупкий баланс между субъективным интересом и коллективизмом (тоталитаризмом). Мы вынуждены обратиться к «лучшим», чтобы спасти положение.
Пытаясь преодолеть проблемы парламентаризма, Хайек предлагал разделить органы «демократического законодательства» – законодательное собрание и «демократического правления» – правительственное собрание. Последнее должно формироваться по партийному принципу, поскольку представляет различные общественные интересы, и заниматься непосредственно политическими вопросами. Справедливо опасаясь последствий партийной борьбы и партийной дисциплины, австрийский ученый считал невозможным предложить аналогичные принципы для законодательного органа власти. Здесь, по его мнению, должны действовать иные принципы.
Выборы необходимо осуществлять по возрастному принципу, и законодателями должны избираться зрелые мужчины и женщины на продолжительный срок (до 15 лет) без права перевыборов, что позволит собранию сохранить свою независимость от мнения избирателей. Интересно, что единственной функцией «законодателей» является создание всеобщих и абстрактных правил поведения.
Но еще более значимым является другой аспект. По мнению Хайека, законодательное собрание – при всей важности возложенной на него функции – является тем не менее не вполне главным органом власти. Более того, его деятельность должна подвергаться постоянному контролю со стороны так называемого «сената», в состав которого кооптируются наиболее заслуженные, положительно зарекомендовавшие себя члены законодательного собрания. Мало того, что само законодательное собрание представляет собой «лучших», устанавливающих всеобщие правила поведения, так возникает необходимость в определении «лучших из лучших», следящих за «просто лучшими».
Трудно не усмотреть в том уже известные нам формы и структуры самых централизованных социалистических партий, борьба с которыми составляла существо научной деятельности Ф. фон Хайека. Само государство при этом становится одной большой партией и формируется по партийному принципу. Еще удачнее охарактеризовал эту ситуацию современный российский ученый И.Ю. Козлихин, посчитавший, что подобные суждения написаны вполне в духе Платона, столь нелюбимого Хайеком[445].
Не менее любопытны для нас суждения Н. Боббио. Указывая, что демократия является явлением, динамичным по своей природе (что, впрочем, не вызывает сомнения), итальянский мыслитель предложил провести ревизию понятия «народный суверенитет». В течение столетий, по его мнению, это понятие составляло основу демократии. Однако в настоящее время слова «народ» и «суверенитет», оставаясь важными в понятийном аппарате, уже не соответствуют в полной мере современному политическому языку. Неправомерно говорить в наши дни о народе как о субъекте демократии. Подлинными субъектами демократии являются уже «специфические субъекты и граждане».
На это трудно возразить, если принять во внимание стремление обеспечить принцип индивидуализма. Но следует новое суждение, которое позволяет прийти к совершенно обратному выводу. По мнению Боббио, словосочетание «народный суверенитет» подверглось эрозии в связи с очевидным ростом политической апатии и абсентеизма, особенно в крупных государствах с развитыми демократическими традициями. Это сказывается даже при проведении референдумов – форме прямой демократии (в Италии, например, по его данным, число лиц, принимающих участие в референдумах, не превышает, как правило, 65 % всех избирателей). Изменяется и понятие «суверенитет», с которым ассоциировалось государство. Оно все меньше выступает как суверен верховной власти и все больше – как арбитр, посредник. Сужение сферы деятельности государства приводит к расширению сферы деятельности гражданского общества. Разумеется, это длительный процесс, в основе которого лежат отдельные группы граждан, которые стихийно формируются вокруг определенных интересов[446].
Признаться, в этих предложениях мало нового. Последнее суждение представляет собой в известной степени плагиат идей Я.М. Острогорского, предложенных более 100 лет тому назад (впрочем, к данному вопросу мы вернемся несколько ниже), равно как и идея гражданского общества с расширяющимися функциями. Напомним, что в 1882 г. Б.Н. Чичерин связывал эту – и тогда еще новую для своего времени – тенденцию с антииндивидуалистическими настроениями и социалистическим коллективизмом, справедливо формулируя следующий вопрос: чем требования общества лучше требований государства?
Напротив, они еще хуже, поскольку по своей природе общество не может сохранить и обеспечить интересы отдельной личности, но, наоборот, склонно неограниченно воздействовать на него путем как конкретных предписаний, так и моральных требований. Государство, по крайней мере осуществляя правовое регулирование общественной деятельности, не затрагивает сферу морали, чем обеспечивает субъективную сторону свободы совести и слова.
Между тем ссылки на политическую апатию, да еще в развитых демократических государствах, не могут не привести к совершенно последовательному и естественному продолжению перенесения всей тяжести общественного бремени со «всех» на «немногих». Именно по этой причине государство заменяется обществом, где решают не «равные возможности», но реальное положение человека в обществе. Нельзя же сказать, что субъект политической власти вовсе исчез, если мы перестали понимать под этим понятием весь народ?
Кто же тогда выступит в роли преемника? Все общество? Но это невозможно. Следовательно, гражданское общество мы должны воспринимать – в том числе – как «место поиска» суверена. Но известно, что, в отличие от государства, где превалируют публичные права, гражданское общество представляет собой совокупность равных по своим правам субъектов, там действует личный интерес, материальный, а не формальноправовой критерий, и фактическое неравенство.
Если публичные отношения изначально строятся по правилу «власть – подданный» и подчиненность индивида государству необходима во имя того, чтобы все подданные имели равные публичные права по отношению к верховной власти, как раз за счет своего верховенства обеспечивающей равенство граждан, то в гражданском обществе все обстоит наоборот. Здесь все участники отношений формально равны между собой (как субъекты гражданскоправовых отношений), но не равны фактически, т.е. материально. Здесь успех приносят оборотистость, деньги, экономические стимулы, случайности рождения, принадлежность к «сильным мира сего», т.е. все те черты сословного общества (где материальное положение и личные льготы предопределяли политические права их носителя), против которого восстал в свое время демократизм.
Если мы ищем политическую основу государственного строя в этой сфере отношений, то не можем – чисто логически – не признать единственно достойными роли «суверена» тех, кто занимает в социальной лестнице наиболее высокое материальное положение. Но это как раз та ситуация, которую Боббио признавал антидемократичной и усматривал как «пережиток старины», когда политические должности определялись материальным и сословным положением лица. Непонятно только, как реставрация идеи сословного общества может сочетаться с демократией и равенством всех лиц в государстве и в чем здесь прогресс? Мы имеем «общество избранных», но сформированное по совершенно неприкрытому способу оценки его материального положения, что по большому счету в системе демократического общества со всеми его недостатками выглядит цинично и прагматично, не оставляя социально незащищенным слоям населения никаких надежд и перспектив. Невольно вспоминается Маркс и его учение о классовой борьбе с идеей объективного вменения лицам их классовых интересов в зависимости от занимаемого в обществе положения.
Впрочем, это далеко не единственная попытка поновому взглянуть на понятие «народный суверенитет». Весьма любопытны в этом отношении суждения современного немецкого исследователя Юргена Хабермаса. Соглашаясь с мнением либеральных мыслителей о том, что идея Руссо и Канта о субстанциональном характере «народной воли» возможна лишь в условиях гомогенного общества и имеет своим следствием замалчивание или подавление отдельных мнений, немецкий ученый предлагает иное истолкование.
Народный суверенитет и общая воля, говорит он, не являются чемто изначально данным, но проявляются только в условиях дискурса – процесса образования мнений, который сам по себе основан на многообразии интересов и в рамках которого формируется «консенсус большинства»[447]. Решение «большинства» может приниматься только таким образом, что его содержание считается рационально мотивированным итогом дискуссии всех членов общества и представляет собой условное одобрение «меньшинством» той практики, которая направляется волей большинства граждан. В этом случае «меньшинству» не нужно отказываться от своих убеждений и интересов – в связи с чем, по его мнению, угроза подавления общей волей воли отдельного лица упраздняется, – но необходимо отказаться от практической реализации своего мнения и убеждения до тех пор, пока не удастся скорректировать ситуацию к своей выгоде, убедить всех остальных в правильности своей точки зрения[448].