По мнению Хайека, даже абсолютистские режимы XVII и XVIII вв. оставляли гражданину больше возможностей свободного выбора, чем социализация общества в XX столетии. «Контроль над производством и ценами дает поистине безграничную власть… Вряд ли найдется чтонибудь, начиная от наших элементарных нужд и кончая нашими семейными и дружественными отношениями, от того, чем мы занимаемся на работе, до того, чем занимаемся мы в свободное время, – что не окажется так или иначе под недремлющим оком “сознательного контроля”»[400].
Утопическая надежда на то, что «когданибудь» экономическая проблема будет решена («на самом деле то, что выводит людей из равновесия, – это ограниченность любых экономических возможностей»), вера в «потенциальное изобилие» нового строя, на самом деле, по его мнению, не оправдывает себя ни с точки зрения теории общества, ни с точки зрения практики распространения социалистических идей, которая приводит в крайнем, или, лучше сказать, «естественном» своем развитии, к фашизму и тоталитаризму.
«До сих пор ни один человек, готовый подписаться под этим обещанием, не предложил плана, предусматривающего такое увеличение производства продукции, которое избавило бы от бедности хотя бы страны Западной Европы, не говоря уже о мире в целом. Поэтому всякий, кто рассуждает о грядущем изобилии, является либо лжецом, либо невеждой. Однако именно эта иллюзорная надежда, как ничто другое, подталкивает нас на путь планирования»[401].
Вывод, к которому приходит Хайек, ненамного отличен от суждений Мизеса: либо мы признаем наличие экономической свободы и ограничиваем вмешательство государства в этой сфере, что влечет за собой отказ от равенства в социальных благах; либо мы придем прямо к рабству, которое уготовано плановой экономикой и социализацией общества. И в том и в другом случае идеалы социальной справедливости есть вещь недостижимая – с чем автор настоящей работы вполне согласен, – однако стремление к ним порабощает личность. Для целей последующего изложения обратим особое внимание на эту оценку, как крайне важную для понимания всех тех метаморфоз, которые испытала идея правового государства в учениях постиндустриалистов.
Таким образом, подытожим: возврат к принципам либерализма основывается на том коренном постулате, что свобода политическая есть одновременно и свобода экономическая, нарушение которой подрывает все здание правового демократического государства и предоставляет власть анонимному и всесильному государственному планированию. Но уже этот аспект проблемы, как его понимают неолибералы, таит в себе множество проблем и много спорного. Если мы исходим из идеи свободной личности и отождествляем политику с экономикой, вернее расширяем понятие политики, включая в него понятие экономики, и признаем наличие свободного, саморегулирующегося рынка товаров и услуг необходимой базой подлинного развития личности, то либо мы должны признать малоперспективной идею демократии, в старом, классическом ее понимании, либо следует отвергнуть свободный от государственного вмешательства рынок, поскольку отсутствие социальных благ приводит к усеченному пониманию самой свободы лица.
Если рынок есть объединяющий элемент своего человеческого общежития, то, очевидно, лишение возможности для отдельного лица участия в рыночной деятельности, главным образом отсутствие возможностей быть потребителем товаров (капитаном корабляобщества, по Мизесу), не приводит ли к тому, что основа рынка и свободного общества исчезает? Можно поставить вопрос и в более жесткой редакции: так ли уж либерализм свободен от тоталитарных и коллективистских тенденций, как это предполагали указанные авторы, и так ли уж социализм и либерализм несхожи по своим основным началам, как это может показаться? О сущностных различиях между социализмом и капитализмом можно говорить только в тех случаях, когда начала, присущие каждому из указанных направлений общественной мысли, качественно отличаются друг от друга, обладают тем своеобразием, которое не наблюдается в конкурирующем течении. Но можно ли это условие распространить на изучаемые нами учения? На наш взгляд, нет.
Например, говоря о том, что именно в произведениях Маркса и Энгельса впервые произошло отождествление свободы экономической со свободой политической, современный немецкий ученый Юрген Хабермас, видимо, предполагал, что в учениях либерализма этот постулат сформулирован както иначе[402]. Но как же быть в этом случае с идеей экономической свободы, которая, по мнению Мизеса и Хайека, является основой свободы индивидуальной и нарушение которой приводит к полному искажению природы демократического общества?
Мы наблюдаем одну и ту же идею, которая преломляется в двух разных учениях только по способам ее реализации. Либеральное, правовое государство считает необходимым сохранить рыночную свободу производственных отношений, и это делается во имя индивида и его интересов. Твоя свобода – имея в виду, конечно, свободу экономическую – зависит только от тебя! Рискуй и выигрывай! Принимай решения и отвечай! – вот лозунги либерализма. Социализм, как мы знаем, рассуждает несколько иначе. Ставя также во главу угла свободу личности, он склонен не доверять анархии свободного рынка и свободных рыночных отношений, предпочитая им плановое развитие и государственное регулирование процесса реального наполнения содержанием формального права личности на социальную свободу[403].
В одном случае это выливается в абсолютное плановое государственное хозяйство, которое регулирует «все и вся», основываясь на необходимости передачи всех средств производства в руки государства. Во втором, такие вариации исключаются, но при этом государству разрешается вмешиваться в процесс производственных отношений, определять основные направления социальной политики и поддерживать реализацию социальных программ всей силой аппарата принуждения. Как легко заметить, большой разницы в этом вопросе нет. Благо социальное принимается за единственно «ценное» благо, что позволяет подтвердить ранее высказанный нами тезис о единстве обоих направлений в рамках одной культуры.
Глубокое различие, указанное Хайеком, по способу достижения результата, действительно присутствует в качестве таких основополагающих институтов, как право и государство. В отличие от социализма, который начал с идеи преходящей роли государства и закончил его обожествлением в лице плановой экономики, либеральное, демократическое и правовое государство склонно понимать право как систему постоянно действующих и неизменных актов, принципов или правил, которые предоставляют лицу необходимые рамки свободы выбора.
Характерное отличие правозаконного государства от социалистического, по мнению Хайека, заключается в следующем. Первое ограничивает свою законотворческую деятельность изданием формальных актов, предписаний, долговременных по своему применению. В том, что они формальны и не наделяются никаким конкретным содержанием, ничего плохого, по его мнению, нет, поскольку именно это обстоятельство обеспечивает их долговременность и беспристрастность. Напротив, когда правительство вынуждено регулировать буквально все, то неизбежно его акты выпадают из «стабильной системы координат» (по выражению Хайека), вследствие чего приходится постоянно упорядочивать сложный баланс интересов различных групп и индивидов. «В конце концов, – как считал австрийский ученый, – ктото находит основания, чтобы предпочесть одни интересы другим. Эти основания становятся частью законодательства. Так рождаются привилегии, возникает неравенство, навязанное правительственным аппаратом»[404].
Но зададимся вопросом: могут ли различия в способах реализации поставленной цели заменить собой качественные характеристики самой цели? Повидимому, нет. И Мизес, и Хайек любили подчеркивать, что их системы правового государства, во-первых, не предусматривают никакой цели, в отличие от утопизма социалистических учений, и, во-вторых, не допускают никакого государственного вмешательства в частную жизнь по указанным выше причинам. Можно, кстати, отметить, что формализм права, как его подчеркивали оба мыслителя, также должен служить положительным признаком «их» государства, поскольку как бы дополнительно демонстрирует то обстоятельство, что его деятельность, в общемто, весьма ограниченна и не должна препятствовать жизни. Не право формирует жизнь, но жизнь формирует право.
Но так ли уж безоблачны эти перспективы? Например, бросается в глаза тот факт, что в идеальном виде ни системы Хайека, ни Мизеса, очевидно, нежизнеспособны. Не говоря уже о том, что абсолютное устранение государства из сферы гражданскоправовых отношений и производственной деятельности оставило бы за экономической свободой исключительно формальное значение, поскольку, конечно, стремление к неограниченной прибыли привело бы к полному угнетению одной части общества другой: примеры XIX столетия нельзя сбрасывать со счетов. Например, фабричное законодательство, социальное обеспечение, включая пенсионное, когда государство определяет систему заработной платы и размеры отчислений в пенсионный фонд, не могут быть оставлены исключительно за какойто одной группой лиц. Даже с учетом того факта, что, как считал Мизес, экономическая свобода есть идеал недостижимый в полном объеме, нельзя допустить, чтобы «недостижимость» идеала носила столь неприглядные черты.
Кроме того, участие государства в интересующей нас сфере предопределено уже тем, что ряд отраслей промышленности, имеющих значение для всего общества в целом, никак не может быть передан в руки частных лиц без ущерба общим интересам. Можно сколь угодно много говорить о том, что в любом случае государственная монополия в отдельных отраслях промышленности хуже, чем частная монополия в этих же областях. Но практика сегодняшней экономической жизни любого развитого индустриального государства никогда не может следовать столь категоричной и умозрительно обоснованной позиции, поскольку ее последствия могут носить чрезвычайно опасный для общества характер.
Например, вряд ли ктонибудь сможет сказать, что производство отдельных видов вооружения может быть оставлено исключительно в руках частного предпринимателя. Или другой случай – производство высокоточных технологий или таких систем, которые предопределяют стратегическое положение страны на международном уровне. Многое в суждениях Хайека справедливого, как «чистая» критика, но предлагаемые им рецепты практически несостоятельны.
Более того, можно смело сказать, что необходимость нарушения «золотого правила» отделения гражданского общества от государства им уже предположена хотя бы на том примере, когда государство допускается в качестве монополиста – и непосредственного монополиста – какойто одной сферы экономики. Само это допущение идет вразрез с основной идеей и методологией австрийского мыслителя. Если право должно определять устойчивые и долговременные принципы экономической деятельности, которые изначально устанавливают лишь формальные отношения, то внедрение в группу однородных субъектов государства сразу же приводит к тому неприятному эффекту, что от государства требуется уже конкретная норма права. Именно она должна определять деятельность этого государственномонопольного субъекта. При первом же проявлении такого сочетания – государствомонополист – система законодательства, предложенная Хайеком, рушится или качественно перестраивается, а роль самого государства сразу же меняется как раз к той редакции, яростным противником которой австрийский ученый и выступал.
Но, допустим, принципы, изложенные Хайеком, реализуются в действительности в наиболее «чистом» виде. Например, указанные отрасли промышленности находятся в руках частных лиц, а государство осуществляет свое участие либо в качестве одного из акционеров какойнибудь мощной и развитой корпорации, либо регулирует ее деятельность посредством размещения государственного заказа как лицо, заинтересованное в выпуске того или иного изделия. Но означает ли это, что принцип Хайека восторжествовал? Очень сомнительно.
И в одном, и в другом случае мы имеем дело с прямым государственным вмешательством и протекционизмом, хотя бы в той форме, что цена будущего изделия уже согласована с его собственником, а сам он имеет существенные привилегии среди остальных, поскольку уже нашел потребителя своего товара.
Можно, конечно, говорить о том, что международное общение и международные органы в скором времени займут место государства в его отношениях с индивидом, и проблемы, о которых мы говорили выше, рассеются сами. Но напомним, что указанное произведение было написано Хайеком в разгар Второй мировой войны (1944 г.) – реальная деятельность любого из крупных государств мира не может ориентироваться на столь дальние перспективы и, пока суд да дело, государственное вмешательство неизбежно будет иметь превалирующее значение в рыночных отношениях.
«Нашей целью, – писал Хайек, – является не могущественное супергосударство и не формальная ассоциация “свободных наций”, но сообщество наций, состоящих из свободных людей. Мы долго сокрушались, что стало невозможно осмысленно действовать на международной арене, потому что другие все время нарушают правила игры. Приближающаяся развязка войны даст нам возможность продемонстрировать, что мы были искренни и что теперь мы готовы принять те же ограничения нашей свободы действий, которые считаем обязательными для всех»[405]. По прошествии 50 лет совершенно очевидно, что мечтам великого австрийского мыслителя не суждено было сбыться.