В течение четырех столетий (с 224 по 651 г.) сильнейшим врагом и конкурентом Рима являлась Сасанидская Персия. Она включала в себя несколько иных народов, но уже империей не была – страшный удар, нанесенный ей еще Александром Македонским (356—323 до н.э.), не прошел даром. Гдето еще далеко существовали Индия и Китай, но их политическое и культурное влияние на Средиземноморье и территорию Европы и римский Восток было совершенно ничтожным. А остальные земли на Севере, Западе, Востоке и Юге кишели невообразимой смесью различных варварских народов, обитавших на границах Римской империи. Таким образом, единственным цивилизованным миром, вселенной разума, являлась исключительно Римская империя.
Несмотря на отказ от этнической составляющей своей титульной нации, римляне, тем не менее, не были столь «демократичны», чтобы искусственно уравнивать свою культуру с культурой покоренных народов. Их политические институты и социальная структура, правовые нормы и даже пантеон богов, разрешенных властью, довлели над всеми пришлыми аналогами. Да, римляне допускали широкую автономию на местах, но лишь в определенных ими границах, дабы не подорвать основы своей государственности. И, как мы знаем, достигли в этом колоссальных результатов. Величайшие достижения в области права, культуры, медицины, финансов, торговли, мореплавания были открыты для 50 миллионов граждан, включая инородцев, от которых требовалось лишь одно – проявлять лояльность политической власти Империи и разделять бремя государственности. Уровень безопасности был таков, что от берегов Англии до Иерусалима путешественник добирался без опасения быть ограбленным или обманутым в пути.
Восхищение от Священной Римской империи было столь велико, что практически все могущественные варварские народы того времени – готы, гунны, кельты, авары, славяне, германцы всех колен, а также покоренные племена Средиземноморья, Северной Европы и Англии мечтали об одном – жить в ее границах. С теми из них, кто становился римлянином, проблем не возникало. Несколько сложнее обстояли дела с варварскими племенами, не желавшими разрушать свою социальную структуру, и которых вследствие их невероятно низкой по сравнению с римской культурой само имперское правительство не торопилось признать согражданами.
Такие варвары становились «fоederati» («федератами») Рима, союзниками, признавшими политическую власть императора, но не получившими права римского гражданства. Безусловно, они не собирались отказываться от своих традиций и обычаев, но, получив обетование на римских окраинных землях, оставались равнодушными к идее создания собственной государственности[777].
Автономия автономией, но требовалось еще найти средство для включения этих многочисленных групп варваров в социальнополитическую структуру Империи. И конкретный римский ум, привыкший все систематизировать, легко справился с данной задачей: он включить вождей союзнических варварских племен в свою политическую иерархию. Не внутриплеменной титул «король», издревле бытовавший у германских народов, ставил вождя над соплеменниками – он был слишком аморфен по содержанию. Варварский король никогда не являлся носителем абсолютных полномочий, а всего лишь условным центром сосредоточения племенной власти, с которым солидаризировались некоторые роды и кланы, хотя и далеко не все. А свои подлинные права короли приобретали после получения римского государственного титула, ставящего его над соплеменниками. Само собой разумеется, они находились в границах тех возможностей, которые ему предоставила Римская империя и отеческие обычаи[778].
Однако идея правового равенства всех граждан Римской империи имела свои естественные пределы. Норма права должна содержать в себе некую основополагающую идею, оправдывающую смысл ее рождения и действия во времени и пространстве. Но в томто и дело, что, достигнув вершины своего развития, языческая Римская империя утратила смысл собственного существования. Объединить под своей властью весь мир? Но для чего? Здесьто и открылось поистине удивительное свойство империи – она могла существовать только в том случае, если в ее основе лежит не начало власти или права, а религиозная идея.
Человек той эпохи остро ощущал, что помимо юридического закона Империи был нужен закон любви. Безусловно, римская культура была великолепна, но требовалось нечто большее, чтобы собрать воедино все народы Империи, подчинив их не только единому закону, но и единой нравственности. И это большее не могло быть плодом рук человеческих, только Божественных. Римляне пытались создать общую религиозную основу для своего политического детища. Однако пантеон языческих богов, разрешенных римским сенатом, эта мозаичное и механическое скопление разнородных культов, лишь расшатало исконные нравственные принципы самого Рима. Картины повсеместного, дикого разврата, в который впало римское общество накануне пришествия Христа, не нуждаются в комментариях.
Христианство, пришедшее на смену римскому пантеону прежних лет, влилось в имперские формы для того, чтобы явить чудо из чудес – Кафолическую Православную Церковь и православную Византию как непосредственное творение Бога на земле. Это великое историческое событие дало новый жизненный импульс Римской империи, раскрыло смысл существования могущественнейшей державы, а также невероятно быстрыми темпами ликвидировало этнические границы, до времени все еще затруднявшие распространение римского гражданства от одного края государства до другого. Римская империя стала «пространством спасения» для всех народов Ойкумены, «свечой Православия», вне зависимости от того, как менялась ее территория. Византии была присуща христианская имперская идея «translatio confessions» («трансляция веры») вместо римской языческой «translatio imperii» («трансляция власти»). Это качество и предопределило ее величие и долголетие[779].
В VI веке император святой Юстиниан Великий (527—565) отлил отдельные разрозненные мысли в целостное учение об ИмперииЦеркви, сохранившее свою актуальность и органичность до наших дней. Как и для его современников, для святого императора было принципиально невозможно понимание Церкви и государства как два различных социальных образования. Ведь они полностью совпадали и в географическом смысле, и в общности целей, и по составу их членов. И если Богу угодно было объединить под Своим началом всю Вселенную, то эта политическая задача исторически была поручена Римской империи и императору. Поэтому Византийская (Римская) держава является единственной Империей, а Вселенная – «Римским миром» («Orbis Romanus»)[780].
Вне Византии – область неверия, тьма. И перебежчик, ушедший к варварамязычникам, как бы исчезал из поля зрения Бога, переходил в небытие. Поэтому, кстати сказать, для византийцев совершенно немыслим такой типаж, как князь Андрей Курбский (1528—1583), переписывающийся с государем Иоанном IV Грозным (1547—1584). Зато внутри государства все граждане полноправны и полноценны, как члены земной Кафолической Церкви, существующей в форме вселенской Римской империи[781].
В результате возникла удивительная иерархия различных политических союзов, во главе (или на вершине) которой возвышалась Римская империя и, конечно же, Византийский император, как глава христианской Ойкумены. Вокруг этого стержня столетиями вращалась вся внешняя политика христианских государств Востока и Запада[782].
Порядок мира, созданного Богом, – факт чрезвычайно важный в глазах византийцев. Разумеется, он обнимал все сферы жизни византийцев и всей Империи. Ведь если Господь создал его, то кто осмелится мир менять? Этот порядок регулирует и частную, и общественную жизнь. Основой общественного порядка выступает все тот же закон любви к Богу, а через Бога к ближнему своему[783].
Сама общественная жизнь в представлении византийцев стала носить сакральный характер, и потому в обыденной жизни встречается множество понятий и терминов для обозначения общественных отношений, взятых из богословского лексикона. Римский император осуществляет пронию, т.е. печется обо всех подданных, как Христос о каждом человеком. Тем самым василевс уподобляется Богу. Принцип «икономии» («домостроительства»), обычно применяемый в церковной политике, столь же часто используется в государственном управлении. А понятие собственности вообще никогда не воспринималось византийцами исключительно как юридическое, ему также придавалось сакральное значение проявления Божественной энергии[784].
Поскольку Римская империя является Церковью в миру, то, следовательно, все ее граждане – равны, как братья во Христе и как подданные Римского императора. Хотя в этническом отношении Византия все еще представляла собой совершенно уникальное явление. Наиболее значительную часть населения составляли греки и эллинизированные местные жители. Латинское население Империи было распространено в северозападных районах Балканского полуострова, на Адриатическом побережье Балкан и вдоль Дуная. Очень многочисленную группу населения представляли собой иллирийцы, жившие на северозападе Балкан, иудеи и самаритяне. Нельзя не упомянуть также многочисленные группы македонцев, фракийцев, дакийцев, готов, коптов, лидийцев, гуннов, каппадокийцев, цанов, кельтов, лазов, абазов, аланов, адыгов, черкесов, исавров, армян, сирийцев, арабов, бактрийцев, скифов, славян, болгар, венгров, испанцев, сербов, индийцев, арамеев, галатов, фригийцев, сарматов, скиров, герулов, гепидов и представителей разветвленных племен германской крови, входивших в состав римской нации[785].
Помимо этого, на протяжении всего времени своего существования Византия принимала на себя многочисленные миграционные потоки. Государство пыталось их романизировать с разной степенью успеха. Но в целом этническая раздробленность страны никогда не угрожала ее культурному единству. Титульная нация, включавшая в себя сотни этносов, не растворилась в миллионах инородцев и окружавших государство варваров. Было три решающих фактора, скреплявших византийцев крепче, чем кровная связь: римская государственность, греческая культура и христианство[786].
В Византии Церковь не подменила собой титульную нацию, а создала ее. Греческая культура, господствующая в государстве, и греческий язык объединили византийцев и обусловили появление того невероятного факта, что зачастую римлянином назывался малоазиат, говорящий погречески. Если культурное влияние давало сбой, его роль органично заменял фактор государственности. А если не спасало и единство политической власти, все решала Церковь. Разумеется, все три фактора могли поддерживать друг друга в иной конфигурации. Если возникали волнения в государстве, активно вмешивалась умиротворяющая Церковь, погречески увещевавшая спорящие стороны. А в случае церковных конфликтов всегда дело решала активная позиция политической власти. Византийская империя – это своего рода земной образ и явление Святой Троицы, единосущной и нераздельной.
Отныне и до конца существования Византии для признания человека полноценным гражданином государства имела значение уже не племенная принадлежность, а факт нахождения его в правоверной Церкви и лояльность по отношению к верховной власти. Достаточно сказать, что престол Византийских самодержцев занимали представители римских и греческих семей, фракийцы, испанцы, хазары, исавры, армяне, а также цари, в жилах которых текла германская, сербская и венгерская кровь. Но все они были Римскими царями со всеми вытекающими отсюда обязанностями перед Богом и Империей.
Всемирный характер Византийской империи и признание всех православных христиан подданными Римского императора не исключали, разумеется, того факта, что помимо римлян существовали еще и другие народы. Внутри государства, как правило, исключение составляли группы населения, не разделявшие церковную политику императора и официальной Церкви. Или вообще лица, принадлежащие к иному вероисповеданию: иудеи, мусульмане, язычники, христиане других конфессий. Политика Константинополя по отношению к ним не оставалась неизменной: в спокойные годы им не досаждали, хотя и ограничивали в правах. Если же они активно помогали врагам, с которыми Римская империя вела войны, то открывались настоящие (хотя и краткие) гонения. Обыкновенно такие группы населения считали за благо покинуть земли Империи и поселиться на территории персов, арабов или турок. Когда в Византии открылась иконоборческая политика, тысячи почитателей святых икон выехали в Италию, на которую власть Римского самодержца не распространялась.
Нельзя, конечно, сказать, что развитие имперской идеи в Византии происходило без жесточайших столкновений с национальным началом. Как справедливо отмечают, закрепившийся в V веке христианский универсализм пробудил к жизни целый ряд провинциальных народов, никогда не знавших своей государственности или давно утративших ее ранее. Спустя два столетия горделивое национальное самосознание породило серьезнейший монофизитский и несторианский расколы, отторгнувшие от Кафолической Церкви многие египетские и сирийские территории. Верхом кризиса стало создание Поместных церквей по национальному признаку – обстоятельство, неслыханное ранее. И все же универсальный характер вселенского Православия, глубоко чуждый национальной исключительности, поборол эту болезнь[787].
С внешними народами все обстояло проще: они по определению являлись варварами, которые либо подлежали воцерковлению и принятию в «византийское содружество наций», либо истреблению. К варварам византийцы относили даже западных христиан, латинян, и, разумеется, не случайно. Если человек не способен жить в Римской империи, отрицает это детище Христа, то он варвар, и какая разница, идет речь о латинянах, славянах или арабах.