Помимо того негативного явления – выделения судебного сословия в замкнутую и самодостаточную корпорацию, которое проявляется всегда при неправильной организации государственной жизни (ранее мы говорили об этом на примере управленческого чиновничества), – возникают ситуации, неприемлемые с точки зрения здравого смысла и государственных интересов. Приведем один из примеров.
Как указывалось выше, правовая деятельность государства, т.е. стремление к наиболее полной и совершенной реализации правового идеала, всегда натыкается на такое естественное препятствие, как несовершенство любого законодательного акта и его противоречие (как акта, отжившего свой век, но еще не отмененного) требованиям жизни и свободе личности. Кто в этой ситуации может принять на себя смелость руководствоваться не буквой закона, а его духом и совестью? Сам суд? Нам часто говорят: «да» и приводят в пример слова, присутствующие почти во всех законодательствах мира: «Судья должен руководствоваться законом, практикой и совестью».
Но это справедливо далеко не всегда и зачастую может вылиться в фарисейство, формализм. Во-первых, конкретный судья или даже вся судебная система в целом не знает всех жизненных перипетий и всей проблематики государственной жизни в силу естественных причин – они занимаются только правоприменительной практикой, но не управлением государством. Поэтому их рецепты по разрешению определенного рода ситуаций почти всегда будут недостаточно глубокими, не учитывающими всех аспектов проблемы, идущими наперекор интересам всего общества в целом.
Во-вторых, вопрос понимания справедливости как нравственной категории мы в этом случае должны отдать в руки десятков, а то и сотен тысяч судей, что, очевидно, приведет к множественности толкований, практической неопределенности и подрыву самой веры в абсолютность Правды[727]. И дело не только в том, что судьи могут быть христианами или нехристианами, а то, что такой силы опережающего законодательство действия у них нет изначально. Это – гораздо выше самых смелых предположений о компетенции суда. По сути, это означало бы отдать верховную власть судебному учреждению, поскольку именно верховная власть, в русской государственности всегда легитимная и персонифицированная, и является той нравственной силой, которая сплачивает собой общество, направляет его.
В-третьих, судебные учреждения есть только один из видов органов государства, подчиненных верховной власти, дающей им закон и определяющую их компетенцию (в данном случае неважно, говорим мы о монархической форме правления или республиканской). Может ли орган государства, подчиненный верховной власти, ограничивать ее и судить ее действия в тех случаях, когда она восполняет закон или даже нарушает?
Мы невольно возвращаемся к вопросу о законодательном ограничении верховной власти, рассмотренный нами ранее. Напомним, что в любом случае эта идея не может найти своего обоснования, поскольку отрицается суверенитет (независимость) верховной власти, что противоречит уже всякой логике.
Передача всех полномочий от государства в руки общества означает одно: мы получим олигархический абсолютизм, несравнимый ни с какими страхами перед всемогуществом верховной власти самого плохого государства[728]. Самое любопытное, что, даже передав все полномочия государства обществу – а это естественное следствие идеи отрицания суверенитета верховной власти перед судом и законом, – мы не решим поставленной проблемы. И в этом случае суду вменяется оценка общественной (вместо государственной) власти и ее подсудность ему. Во имя кого тогда все это? Формальной нормы несовершенного закона? Бумажной справедливости?
В-четвертых, говоря о невозможности строгого разграничения функций органов государственной власти, мы невольно пропустили суд, и необоснованно. Разве суд не осуществляет участие в законотворчестве и не выступает как законодатель, толкуя закон, придавая ему подчас новое содержание в зависимости от политической ситуации в обществе? И разве суд не осуществляет в целом ряде случаев административную деятельность?
Например: при принудительном исполнении судебных решений в ходе исполнительного производства (отнесение исполнительного производства к судебной функции заложено в законодательствах многих стран мира и по сей день, что очень удобно и вполне естественно). В то же время мы не можем не признать, что и верховная власть (по причинам, которые мы укажем ниже) осуществляет правосудие, хотя бы в виде амнистирования заключенных и осужденных, в актах помилования. Если же толковать отправление правосудия как деятельность по разрешению споров и урегулированию конфликтных ситуаций на основе закона, и даже – привлечение к ответственности виновных лиц в административном, т.е. внесудебном, порядке, то и органы управления в известной степени осуществляют правосудие.
Например, привлекая к дисциплинарной ответственности виновного сотрудника за нарушение правил дорожного движения, проживания, уборки территорий, проводя служебное расследование о причинении незначительного материального вреда, подвергая гражданина административному наказанию за появление в нетрезвом виде в общественном месте и т.п.
Впрочем, в реальной жизни идеи выделения судебной системы в отдельную, ни от кого не зависимую власть, так и остаются чисто теоретическими, иначе мы наблюдали бы перманентный процесс саморазрушения государств, доверившихся смелой и безответственной мысли теоретиков права. Суд, основанный на подобных идейных предпосылках, оказывается, как правило, полностью подчиненным верховной власти. Либо если верховная власть слаба, суд начинает политику узурпации и мешает верховной власти (по своим узкокорыстным, чиновносословным причинам) осуществлять полное и нормальное, бесконфликтное руководство страной[729].
Становясь самодостаточной и укрепляясь на слабости верховной власти, судебная корпорация начинает торговлю за получение особых льгот, поблажек, которыми не обладают другие сословия и социальные группы общества. Впрочем, как правило, это судебное бесшабашничанье заканчивается на региональном уровне. На общегосударственном уровне верховная власть не позволяет делать из себя козла отпущения, даже если действительно неправа. То есть в любом случае настоящего правосудия не получается.
Не случайно в последнее время «независимость» судебной власти от власти верховной перестали выводить из теории разделения властей в силу ее полной несостоятельности. За основу взята идея о необходимости в государстве органа, который бы поддерживал равновесие между законодательной и исполнительной властями, являясь за счет своей надзорной функции независимым от них[730]. В результате, как считают теоретики этого направления, обеспечивается не только господство права над государством, но также соблюдение интересов и свобод личности. «Мы – одна из рук власти, и наша роль состоит в том, чтобы обеспечивать, чтобы ее другие руки действовали в рамках права. Чтобы обеспечить господство права над государственной властью, поскольку право выше всех нас», – говорят они[731].
Нетрудно между тем понять, что перед нами – лишь ослабленные формы теории разделения властей и идеи господства права. Поэтому те аргументы, которые мы высказывали в доказательство их несостоятельности, вполне применимы и здесь. Более того, нельзя не отметить, что как толкователь закона, а следовательно, и самой нравственной идеи права, Истины, суд в предложенной нам теории принимает на себя роль Церкви. Понятно, что такая замена совершенно не состоятельна. Не хватает малого: признать судебные должности священническими, а судей – хранителями и защитниками Истины. В том, что они единственные, кто служит «богине правосудия», теоретики «независимого суда» уже не сомневаются. Но разве защита Истины не может быть осуществлена иными способами, в том числе военным? Ведь армия тоже защищает и Церковь, и государство, и нацию, но никто не говорит, что она должна противостоять верховной власти, «ограничивать» ее или быть «независимой» от нее.
Одним словом, все предложенные системы, имеющие в своей основе идею выделения суда в особую инстанцию, если не возвышающуюся, то, по крайней мере, равную верховной власти, явно неудовлетворительны. Нетрудно обнаружить их общим признаком формальное, неживое восприятие нравственных категорий правды, совести либо усеченное понимание права и государства. По своему духу светская точка зрения на существо суда ничем не отличается от языческого, дохристианского его понимания.
Результаты бюрократизации и формализма суда, которому либо еще неведомы христианские начала жизни, либо уже утрачены, преобладание буквы над духом и самодостаточность судей поражали современников издавна. Уже Христос рекомендовал мириться с соперником до суда. «Мирись с соперником своим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли тебя в темницу. Истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего Кондрата»[732] (т.е. копейки). За редким исключением эти оценки повторят и сейчас многие, «попавшие» в суд.
Для того чтобы понять настоящее место и значение судебной системы в государстве, нужно вспомнить естественный источник судебной власти. Это – не закон писаный, который может быть изменен и который устанавливает компетенцию суда (можно подумать, что если бы такого закона не было, то не возникало бы и необходимости творить правосудие). Этим качеством обладает единственно сама верховная власть, которая по своему положению единоличного и самодержавного монарха обязана охранять Правду.
Очень хорошо понимал эту функцию верховной власти Л.А. Тихомиров. По его справедливому мнению, основанному на онтологическом изучении вопроса и исторических форм судопроизводства, верховная власть традиционно понималась и как власть судебная[733]. И это решение есть единственно верное.
Например, в Древней Руси высшим судьей являлся князь, поставленный Богом «на казнь злым и добрым на помилование». С усложнением государственного быта, когда государь уже не мог чисто физически единолично осуществлять правосудие, появляется особый институт посадников, наместников и тиунов, решавших судебные дела от имени государя. Но в любом случае государь оставался последней судебной инстанцией. А деятельность по осуществлению правосудия рассматривалась как обычная царская деятельность, осуществляемая на общих принципах организации управления государством. Впрочем, деятельность государств Западной Европы – а уже тем более Востока – демонстрирует нам ту же самую устойчивую форму. Всегда монарх или верховный правитель является верховным судьей, которому подчинена вся судебная система страны.
Даже в странах демократической формы правления эта идея до конца не иссякает и проявляется в праве помилования, которым безальтернативно обладает президент. В США, где штаты представляют собой как бы отдельные суверенные государства, таким правом обладают и губернаторы штатов. Казалось бы, такая ситуация невозможна, если мы последовательно проводим идею «независимости» судебной власти, но она, тем не менее, существует.