Такая система действовала бы весь XIX век и перешла бы в ХХ, но все изменилось благодаря городским инвестициям. Промышленники начали вкладывать деньги в фермы — особенно в землю, которая стала доступной благодаря desamortacio, распродаже церковной собственности. Отчасти горожане делали это, чтобы выглядеть дворянами-землевладельцами. Но это оказалось еще и выгодно. Постепенно, все быстрее и быстрее крестьянский труд превращался в аграрное производство, и сельское хозяйство переходило от экстенсивных культур — зерновые и овощи — к интенсивным: выращиванию винограда для изготовления вина. Промышленный капитал финансировал крупное каталонское винодельческое производство, которое после реставрации стало очень быстро развиваться. Цены на рожь и пшеницу в конце XIX века упали, а на вино — подскочили на 40 процентов.

После 1865 года вино и бренди позволили каталонской экономике сделать значительный рывок — что, во всяком случае, говорило о ее гибкости и подвижности. Развитие винного рынка давало больше работы бондарям и транспортным рабочим; способствовало развитию железных дорог и грузового транспорта, увеличивало нагрузку на дороги. К 1875 году иностранные инвесторы более благосклонно смотрели на реставрированную испанскую монархию, нежели на либеральную республику 1868 года. После упадка 1860-х годов хлопковая промышленность вновь переживала подъем. В 1860-х годах барселонские фабрики импортировали 25 000 тонн хлопка-сырца в год, а в 1888–1891 годах — 57 000 тонн в год. Между 1876 и 1883 годами производство изделий из хлопка выросло более чем на треть. Барселонские хлопчатобумажные изделия полностью доминировали на испанском текстильном рынке, но их доминирование искусственно обеспечивал протекционизм — фактически они стоили вдвое дороже соответствующих английских тканей.

Основным новшеством каталонской финансовой системы был ничем не сдерживаемый разгул кредитования, известный как febre d"or, барселонская «золотая лихорадка». Она продолжалась с 1875 по 1882 год. Своей слепой маниакальностью она напоминала лихорадку 1890-х годов в Соединенных Штатах, отличалась тем же безрассудством и цинизмом и закончилась столь же болезненным крахом.

Для каталонских бюргеров не было никого лучше банкиров. В 1881–1882 годах в Барселоне открылись шестнадцать новых банков (и еще дюжина в региональных столицах Каталонии). Богатства новых банков быстро росли: между 1875 и 1881 годами капитал банка «Кредито Меркантиль» возрос с 2,5 до 15 миллионов песет, капитал Барселонского банка — с 7,5 до 12,8 миллионов. Самой крупной силой стал первый инвестиционный банк в Барселоне, «Испанский колониальный», основанный в 1876 году Антонио Лопесом и Мануэлем Жироной. Он финансировал железные дороги, суда, шахты, машиностроительные заводы — все предприятия, которые нуждались в подписных листах. Большинство из листов заканчивалось фамилиями Жироны или Лопеса, а иногда обоих, а также некоторых их родственников и друзей.

Основная часть стартового капитала для этих предприятий поступала с Кубы, из Пуэрто-Рико и других испанских колоний. Деньги привозили или присылали обратно в Каталонию представители новой породы каталонских бизнесменов. Эти indianos в процессе своего превращения в торговых магнатов существенно изменили как общество, так и физический облик Барселоны.

Некоторые из «индейцев» были крепкими орешками. Они были слишком увлечены бизнесом, чтобы заниматься социальными нуждами метрополии. Вокруг театра «Лисеу» роились разные оперные байки, и одна из них была об «индейце», которого после триумфального возвращения с Кубы в начале 1880-х годов схватили люди, собиравшие пожертвования в пользу фонда, и чуть не насильно впервые в жизни привели в театр на «Зигфрида». Он выдержал увертюру и первый акт, но во время второго акта уронил голову на снежно-белую рубашку — «индеец» заснул глубоким сном, а сопровождающие вполголоса стали обсуждать, будить его или нет. Потом началась сцена схватки Зигфрида с Фафнером. «Индеец» очнулся и ошалело уставился на сцену, где вагнеровский герой сражался с драконом. Рука «индейца» потянулась к отсутствующему мачете. «Carajo, caimans!»[40] — вскричал он.

Можно было сколько угодно потешаться над «индейцами», но деньги у них имелись, и Барселона в них нуждалась. Они быстро учились уму-разуму, а их дети — еще быстрее. Как в Ист-Хэмптоне или Голливуде какой-нибудь скупщик акций или нувориш-продюсер очень скоро начинал выглядеть настоящим джентльменом, обзаведясь всеми необходимыми аксессуарами: от ботинок поло от Лобба до жены-трофея и бронзы Ботеро около плавательного бассейна, так и каталонские нувориши в период золотой лихорадки быстро покрывались благородной патиной, в то же время беззастенчиво выставляя напоказ свои благосостояние и власть.

Среди первых «индейцев» был Хосеп Шифре-и-Касас, с которым нам уже приходилось встречаться. Другой нувориш, Икель Биада-и-Буньоль (1789–1848), начав торговать оружием с Венесуэлой, свои доходы тратил на частичное уничтожение местных племен и строительство текстильной фабрики на паровой тяге в родном Матаро, а потом получил концессию на строительство первой в Испании железной дороги — одноколейки между Барселоной и Матаро, открывшейся через несколько месяцев после его смерти в 1848 году. Если даже вы не были богатым «индейцем», как эти двое, у вас все еще оставался шанс выбиться в люди, женившись на дочери богатого человека. К 1870-м годам такие невесты ценились на каталонском «брачном рынке», как американские богатые наследницы — в Париже. «Хорошие семьи» нуворишей укрепляли друг друга, образуя прочную сеть династических браков и деловых партнерств. Существовало около двухсот подобных кланов. Самыми мо:-гущественными были Жирона, Лопес и Гюэль.

Мануэль Жирона-и-Аграфель

Мануэль Жирона-и-Аграфель (1818–1905) был каталонским банкиром. Он женился на девице из семейства Куадрас, клана, владевшего роскошным домом на Диагональ, построенным Пуиг-и-Кадафалком. В этом здании сейчас Музей музыки. Никто не назвал бы Жирону проницательным и дальновидным человеком — до конца своей жизни он считал расширение Барселоны по плану Серда ошибкой и никогда не приобретал собственности в этом районе. Однако он значительно расширил банк, унаследованный от отца, а в 1875 году стал мэром. В основном он был известен своей скаредностью, которая даже по каталонским стандартам бережливости была чрезмерной. На фасаде его дома на Ронда де Сант-Пер красовался внушительный девиз «Вера укрепляет. Надежда дает жизнь. Благотворительность облагораживает. Труд придает достоинство». А сам Жирона, как гласит народная молва, оставил пятую и самую важную максиму: «Женщины делают вас слабее». Когда водитель такси пожаловался на низкие чаевые, сравнив их с песетой, которую обычно давал на чай сын Жироны, магнат обогатил барселонский фольклор замечанием, что мальчик может себе это позволить, имея богатого отца, но он, Жирона, себе этого позволить не может. Однажды перед обедом со своим главным политическим союзником Антонио Кановасом, премьер-министром Испании, когда пожилой служащий Жироны попросил о небольшом вспомоществовании, чтобы вставить себе зубы, Жирона, вместо того, чтобы дать денег, прочитал ему проповедь. Разве он не знает, что вставлять зубы — это против божественного замысла? Разве мы вправе менять течение жизни, предусмотренное природой? «Вы должны помнить, — наставлял Жирона, — если мы теряем зубы, это значит, что нашему организму нужны овощи и протертые супы — в общем, правильная диета. Вы хотите вставить себе зубы, чтобы снова есть мясо. Но как же можно не понимать: если бы ваш организм нуждался в мясе, разве у вас выпали бы зубы? Поступайте, как я: покоритесь замыслу Божию и Его воле».

Однако деньги Жирона в недвижимость вкладывал с радостью, а в конце концов вложил и свое тело, ибо он похоронен в кафедральном соборе в Готическом квартале. Быть погребенным в Эйшампле — об этом речь даже не шла, так он ненавидел план Серда. Если бы Жироне дали возможность осуществить собственный градостроительный план, он разрушил бы Эйшампле. Как любой другой крупный капиталист в Барселоне, Жирона имел твердое мнение насчет того, как восполнить дефицит городского бюджета. Он предложил городским властям застроить Гран Виа, самую широкую после Диагональ и Пассейч де Грасиа улицу Барселоны, многоквартирными домами и выкачивать из нее деньги. От продажи этих квартир, считал Жирона, Барселона получит значительную прибыль. К чести мэра и членов городского совета, они не приняли этот абсурдный крохоборский план.

Жирона не был чужд филантропии. Его главным даром Барселоне стал фасад кафедрального собора, который с XV века представлял собой нечто очень простое и непритязательное из кирпича и камня. Жирона оплатил новый фасад, который архитектор Хосеп Ориоль-и-Местрес закончил к 1890 году. Сегодня не всем посетителям ясно, что, несмотря на грубоватость и банальность скульптуры, этот фасад, по сути дела — кожа ренессанса, натянутая на истинно готическое здание.

Другой «индеец», Жоан Гю-эль-и-Феррер (1800–1872), основатель выдающейся каталонской текстильной династии и отец патрона Гауди, Эусеби Гюэля-и-Басигалупи, нажил свой первоначальный капитал на Кубе в 1830-х годах. Его отец, Пау Гюэль-и-Ройг, был ремесленником в Торедембарре, прибрежной деревушке на юг от Барселоны. Отправляясь на поиски деловых перспектив в Санто-Доминго, Пау Гюэль взял подростка Жоана в путешествие через Атлантику. Они выбрали неудачный момент, так как вскоре после их прибытия в этой испанской колонии на Карибах началась революция. Гюэлю пришлось закрыть лавку, а мальчика отослать обратно в Барселону — учиться в морской академии.

Но юный Жоан Гюэль был полон решимости заниматься торговлей и вернулся на Карибское побережье, на сей раз на Кубу, в Гавану, где нашел себе работу в текстильной компании. Очень скоро он дослужился до менеджера, а потом основал собственную текстильную фирму. В 1835 году он совершил долгую поездку на восточное побережье Северной Америки, а потом проехал через Англию, Францию, Швейцарию, Италию и Бельгию, скупая текстильные станки и технологии. Он приобрел грузовое судно и погрузил на него товары с Кубы. Но незастрахованное судно затонуло в Атлантике.

Жоан Гюэль-и-Фeррeр

Неунывающий Жоан Гюэль построил хлопкопрядильную фабрику в интенсивно растущем районе Сантс. Его старания окупились. К 1840 году это предприятие — «Вапор Бель», как его стали называть, — обладало мощностью в восемьдесят лошадиных сил, немало для того времени. На нем работали 114 станков для производства простой ткани, и 165 — для выработки вельвета и плиса. Дела шли хорошо, и в 1845 году Гюэль женился на Франсиске Басигалупи-и-Дульчет, дочери среднего итальянского банкира, имевшего бизнес в Барселоне. У его брата тоже была хлопкопрядильная фабрика. Жоан Гюэль купил в ней долю, а вскоре уже полностью ее контролировал.

Франсиска Басигалупи умерла вскоре после рождения их единственного сына Эусеби, в 1847 году. Ее муж, с присущими растущему среднему классу Каталонии XIX века здравомыслием и некоторым цинизмом, тут же женился на ее сестре Камиле. Она умерла в 1853 году, родив девочку Хосефину. Больше Жоан Гюэль не женился. Он сосредоточился на фирме и деловых интересах. К 1855 году капитал компании «Гюэль, Рами и К°» составлял более 2 миллионов песет (около 390 000 долларов по тогдашнему обменному курсу), и Жоан Гюэль владел двумя третями всего капитала.