В Ленинграде я живу очень уединенно и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести.
Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет.
И свершилось чудо. Честное слово Ахматовой открыло ворота тюрьмы. Под текстом письма Сталин написал: «Товарищу Ягоде. Освободить из ареста Пунина и Гумилева доложить об исполнении. Сталин».
Поручение было выполнено, и в ноябре 1935 года Лев Гумилев и Николай Пунин вернулись домой. Однако Лев вскоре выехал из Фонтанного дома и поселился у друга. В 1937 году ему удалось вернуться на занятия на историческом факультете Ленинградского университета. Он был обязан этим декану, профессору Михаилу Ласоркину. В том же году профессора Ласоркина арестовали вместе с женой и застрелили во время допроса. Его тело выбросили через окно, имитируя самоубийство. В 1938 году студент 3 – го курса Лев Гумилев был арестован в третий раз. Кажется, во время лекции по русской литературе XX века молодой Гумилев поспорил с преподавателем о своем отце, Николае Гумилеве. После окончания лекции дерзкого студента наказали. Не только выгнали из университета: 10 марта 1938 года Льва арестовали. Он попал в тюрьму «Кресты». Восемь ночей его пытали. Затем приговорили к десяти годам лагеря и четырем годам лишения гражданских прав. Ходили слухи, что московская прокуратура нашла приговор слишком мягким, и что Льва Гумилева следовало бы расстрелять. Именно в это время поэтический голос Ахматовой все более явно превращается в вой:
О времени Большого Террора весьма проницательно пишет Надежда Мандельштам, ставя диагноз, что на самом деле все это началось еще в двадцатые годы, только никто еще не отдавал себе в этом отчета. Ее мужа, Осипа Мандельштама, возможно, одного из величайших русских поэтов, травили с 1934 по 1938 год. За стихотворение о Сталине, за «волчий» цикл стихов, за то, что он не замолчал как поэт. Парадоксальным образом во время воронежской ссылки возникли его лучшие стихотворения, занявшие прочное место в мировой литературе. Оказалось, что поэта потребовалось даже убить, для того чтобы его голос смолк на несколько десятилетий. Его взяли ночью с 1 на 2 мая в санатории «Саматиха», где он отдыхал вместе с женой. До станции и поселка от санатория было 25 километров, поэтому он стал для поэта фактически ловушкой. Надежда Мандельштам описывает ночь ареста: «В ту ночь мне приснился дурной сон: иконы. Я проснулась заплаканная и разбудила O.M. „Чего теперь бояться,– сказал он – все злое у нас уже позади…“. И мы снова заснули. Никогда, ни до, ни после этого иконы мне уже не снились. Под утро нас разбудил тихий стук в дверь (…). В комнату вошли двое военных в форме и главный врач (…). Выйдя из отупения, я начала складывать вещи (…). „Проводи меня в грузовике до Черусти“, – попросил O.M. „Нельзя“, – ответил прибывший, и все вышли».
Осип Мандельштам умер в тифозном бараке лагеря «Вторая речка» возле Вдадивостока. Его похоронили в так и не найденной братской могиле. Говорят, на этом месте позже была построена гостиница.
В июльскую субботу 2013 года я поехала в Сейны. В Белой синагоге там была открыта выставка «Большой Террор», организованная Томашем Кизным. В реализации проекта участвовало московское общество «Мемориал». Томаш Кизный, фотограф и журналист, работал над этим проектом с 2008 по 2011 год в России, Украине и Белоруссии. В результате была создана выставка и книга – альбом с таким же названием. Проект был посвящен памяти жертв преступлений против человечности, совершенных в СССР в 1937 – 1938 годах, в годы Большого Террора, когда в течение 15 месяцев было убито 750 тысяч человек. В среднем выходило по 1600 казней в день, исполняемых выстрелом в затылок, которым предшествовала пародия на судебные процессы в специальных закрытых судах («тройках»). Все делалось в тайне, приговор оглашался при закрытых дверях, чаще всего без участия обвиняемого, лишенного права на защиту. Членов семей приговоренных обычно не информировали ни о содержании приговора, ни о судьбе осужденных. Лишь спустя много лет они узнавали, чтó на самом деле означает приговор «десять лет лагерей без права на переписку». И вот эту атмосферу Большого Террора Ахматова передала в своем «Реквиеме». В Эпилоге поэмы . были такие слова:
Такие лица, отмеченные «клинописью страдания», встретились мне на снимках, развешанных в сейненской синагоге. Арестантов фотографировали в тюрьме в соответствии с обычной процедурой. Более пятидесяти фотографий жертв Большого Террора, показанных на выставке в Сейнах, хранились в тайных архивах и были открыты только на грани 80 – х и 90 – х годов XX века. Томаш Кизный создал из них коллективный портрет советского общества во время террора, включающий людей разных национальностей и различных социальных слоев: бездомных, служащих, крестьян, интеллигенции, духовенства, военнослужащих, вплоть до высокопоставленных партийных и государственных функционеров и сотрудников органов безопасности. На потрясающих фотографиях, сделанных за день или за несколько часов до расстрела, можно увидеть разные лица. Гневное и изумленное у 47 – летнего Алексея Григорьевича Жолтикова из Рязани, слесаря ремонтных мастерских московского метро, красивое и тонкое у 20 – летней Раисы Самуиловны Бочлиен, беспартийной машинистки, живущей в Москве. Однако, независимо от возраста, пола, социального происхождения и образования все эти лица несут выражение ужаса, загнанности и прежде всего изумления. Вопрос «почему?», хоть и не высказанный прямо, неотвязно слышится во время осмотра выставки. И, конечно же, на него нет ответа. Так же, как нет ответа на вопрос о причинах массовых расправ, творимых виновниками всех других терроров над их жертвами. Только иногда в поэзии можно встретиться с попытками приблизиться к этой страшной загадке, например, в «Campo di Fiori» Милоша или в «Песенке о Боснии» Бродского. Это стихи об одиночестве гибнущих и о равнодушии свидетелей. Однако в России 1938 года уже не оставалось свидетелей. Гибнущими были все.
На выставке я еще раз увидела те же лица в телеобзоре и выслушала их лаконичные истории. Полный телевизионный показ всех жертв Большого Террора, расстрелянных или умерших в лагерях, занял бы полтора года.
Можно было также посмотреть видеоинтервью с семьями жертв. Нелли Константиновна Калинина, дочь выдающегося авиаконструктора Константина Алексеевича Калинина, арестованного и расстрелянного в 1938 году в возрасте 51 года, говорит: «Отец был выдающимся конструктором, человеком огромного благородства и доброты. Всю свою жизнь я плачу о нем. Мама умерла через год. Это преступная страна, с этим нельзя согласиться, нельзя этого забыть, невозможно простить».
Потрясают также слова Юрия Алексеевича Дмитриева, общественного деятеля и члена Республиканской комиссии по делам возвращения прав реабилитируемым жертвам политических репрессий: «Не может быть так, чтобы человек исчезал бесследно. У человека должна быть могила. Этим люди отличаются от бабочек. Бабочки живут недолго, у них нет памяти, a люди долго живут и помнят. Память – одна из вещей, делающих человека человеком, а народ – народом, а не только людской массой».
Сразу после этих слов на большом экране, развернутом в центре синагоги, я посмотрела фильм, показывающий в основном безымянные, братские могилы со смешанным прахом казненных. Впрочем, трудно назвать братской могилой мусорную свалку, фундаменты блочных домов, речной товарный порт, заснеженное поле стадиона «Динамо». Это лишенный чести пейзаж безымянных некрополей террора. На экране еще мелькают цифры приблизительного числа похороненных жертв. Вот сосновый лес у дороги Медвежьегорск – Повенец в Карелии, место казни и погребения по меньшей мере 6786 человек, имена которых (исключительный случай!) известны. На соснах кое – где прибиты фотографии. Цветы. Другое дело – на песочных карьерах в районе Сулажгора к западу от Петрозаводска, где в 1989 году были открыты братские могилы. Количество жертв неизвестно, приблизительно 1200 – 1400 человек. В подобных местах вряд ли можно повторить слова Антигоны, хоронящей своего брата: «Пришла, чтобы любить совместно, а не ненавидеть».
Рышард Пшибыльский, который был знаком с Ахматовой в последние пять лет ее жизни, вспоминал, что при звуках слова «Самариха» – названия санатория, в котором забрали Мандельштама, – та менялась в лице. Вспоминает также передачу, показанную по Би – Би – Си. Некая англичанка, пишущая о Мандельштаме, рассказала, как она была одержима поиском его могилы. Однажды, путешествуя в России по следам поэта, англичанка увидела из окна гостиницы нечто, напоминающее руины развалившихся бараков. Это были остатки пересыльного лагеря «Вторая речка», из которого людей отправляли на Колыму, в котором, по всей вероятности, умер Осип Мандельштам. Уже нельзя было определить, где в то время хоронили умерших заключенных. «Право на последнюю дань мертвым, право прощаться с ними и предавать их земле – один из основных связующих обычаев всех племен и всех народов. За это право боролась тихая Антигона и в защиту его восстала на дурного правителя своей маленькой страны», – писала Надежда Мандельштам.
Поэма без героя
«Поэма без героя» пришла к Ахматовой в последнюю зиму перед ее эвакуацией из блокадного Ленинграда, бессонной ночью с 26 на 27 декабря 1940 года. «Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный темный день моей последней ленинградской зимы…»
Пришла и уже не оставляла ее до конца жизни. Поэтесса работала над ней до самой смерти, писала о ней, снабжала примечаниями, комментариями и размышлениями о ней. Пробовала написать по ней либретто, потому что «видела» поэму на сцене и «слышала» для нее музыку. Так, как будо эта «Петербургская повесть» полностью взяла над нею власть. «В течение 15 лет эта поэма неожиданно, как припадки какой – то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня (случалось это всюду – в концерте при музыке, на улице, даже во сне). […] И я не могла от нее оторваться, дополняя и исправляя, по – видимому, оконченную вещь», – напишет она в «Прозе о поэме» в конце 50 – х годов.
В, казалось бы, законченной поэме появлялись новые замыслы, как будто бы вынуждаемые подсознанием: «Сегодня ночью я увидела (или услышала) во сне мою поэму – как трагический балет. […] Будем надеяться, что это ее последнее возвращение, и когда она вновь явится, меня уже не будет…».
Можно сказать, что «Поэма без героя» действительно взяла власть над автором, и это ощущение придавало ей в глазах поэтессы, а также в глазах ее внимательных читателей еще бóльший метафизический и дьявольский привкус. Вспоминая слова Иосифа Бродского о том, что «язык знает лучше», и что именно он ведет поэта, который является лишь медиумом, сосудом, через который звучит Голос, кажется вполне правдоподобным, что «Поэма» была поэтическим голосом подсознания Ахматовой, требовавшего, чтобы его услышали и записали.
«Поэма без героя. Триптих 1940 – 1962» состоит из трех частей. Первая часть носит подзаголовок «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» Она снабжена эпиграфом из «Дон – Жуана»:
Вторая часть под названием «Решка» была написана Ахматовой сразу после этого, в начале января 1941 года. Ей предшествовала сценическая ремарка: