Нет на земле силы, которая может погубить меня, пока я не допью Чашу, пока не придет моя Последняя Беда: ни обстрелы, ни голод, ни трехкратный разрыв сердца, ни черный тифозный барак, ни повторные торжества гражданской смерти (…)
Через полгода после того, как в Фонтанный дом прибыла пророческая и зловещая «Поэма без героя», Германия без объявления войны напала на Россию, а Ленинграду предстояло пережить длившуюся почти девятьсот дней блокаду – с сентября 1941 до января 1944 года. Осада города немецкими войсками привела к гибели от голода, истощения и болезней около 750 тысяч его жителей.
22 июня 1941 года ленинградцев приветствовало свежее, летнее, воскресное утро. Они поэтому отдыхали за городом: на дачах, берегах рек или в лесу. И внезапно в прекрасный спокойный полдень по радио раздались слова наркома иностранных дел Вячеслава Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких –либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну».
Ольга Фриденберг, двоюродная сестра Бориса Пастернака, с которым более четырнадцать лет вела переписку, записала: «Невероятным было не само вторжение, потому что кто же его не ожидал? (…) Невероятным было то потрясение в нашей жизни, ее внезапное расщепление на «когда –то» и на «сейчас» тем тихим и спокойным летом, проводимое при широко раскрытых окнах». Анна Рейд в своей книге «»Ленинград» приводит воспоминания жителе города о том июньском воскресенье. «Спокойный летний уикенд был нарушен (…). В своей квартире в центре города, неподалеку от Таврического дворца, построенного для князя Потемкина, Елена Скрябина встала пораньше, чтобы успеть переписать на машинке кое –что перед планируемым выездом за город. Утреннее солнце, свежий воздух, попадающий через окно, голос няни, успокаивающей за дверями ее пятилетнего сына Юру, все это вызывало в ней чудесное чувство удовлетворения и радости (…)». В девять утра с фабрики позвонил ее муж, попросивший в полдень включить радио. Елена с матерью выслушали речь Молотова. После передачи толпы людей ринулись в магазины, чтобы скупить все, что имелось на полках. В дневнике, который она тогда вела, Елена записала: «Многие поспешили в банки, чтобы снять свои сбережения. Меня тоже охватила паника, и я побежала снимать рубли, накопленные на своей книжечке. Но было уже поздно. В банке не хватило денег. Выплату остановили. Люди громко требовали выдачи денег. Жара июньского дня была невыносимой. Кто –то упал в обморок. Еще кто –то выкрикивал проклятия. Только под вечер все как – то удивительно успокоилось». Анна Рейд в своей книге останавливает в кадре еще одного ленинградца: «В тот же самый день высокий юноша пятнадцати лет, с чубчиком, Юрий Рябинкин, спешил по улице Садовой на шахматный турнир в саду Дворца пионеров, в Аничковом дворце. Ему встретились милиционеры в противогазах с красными повязками на рукавах. Выиграв соревнования, поздним вечером подросток вышел на прогулку по людным улицам, встал в очередь за газетой. Он простоял два с половиной часа, слушая разговоры разгоряченных людей, пока не объявили, что газет не будет, зато появится какое – то официальное сообщение». Люди были растеряны и перепуганы, но также и полны какой – то новой солидарности. После Большого Террора они вновь почувствовали себя, по крайней мере на минуту, единым народом.
Еще одна ленинградка, Анна Ахматова, перед началом войны находидась в больнице с воспалением надкостницы. Ее там посещали Владимир Гаршин и Лидия Чуковская. Поэтесса с иронией отметила похвалу своего хирурга после болезненной операции: «Владимир Георгиевич (Гаршин) рассказал мне позднее, что хирург поразился тому, сколько я могу перенести. А когда же мне было кричать? Перед – я не чувствовала боли, во время операции – у меня были щипцы во рту, а потом – уже не было смысла».
За три недели до начала войны Ахматова поехала навестить Эренбурга. После краткого разговора прочла ему стихи о падении Парижа. Вторжение немцев в Париж было для нее (и не только для нее) окончательным и символическим завершением определенной эпохи.
Франция капитулировала 17 июня 1940 года. Сталин внимательно следил за победоносной кампанией Гитлера во Франции, Голландии и Норвегии. Годом раньше он сотрудничал с Гитлером, и 17 сентября советские войска вошли в Польшу. Русские узнавали из радио и газет, что союз с Германией прочен, а война не коснется Советского Союза. Ранее, несмотря на проигранную «зимнюю» войну с Финляндией, они верили в силу русской армии и в стратегический талант вождя. Сам Сталин, который вел игру с Гитлером, был уверен, что вооруженный конфликт с Германией рано или поздно произойдет. Старался оттянуть этот момент. Красной армии не хватало многих тысяч хороших офицеров, арестованных и расстрелянных во время Большого Террора. Однако, когда война уже началась, а Гитлер оказался безжалостным агрессором, Сталин мог вновь обратиться к традиционному российскому патриотизму. Он с огромной силой возник даже среди элиты интеллигенции, которая испытывала некоторую раздвоенность. С одной стороны они верили, что Россия победит Гитлера, а, с другой, было ясно, что только война может создать шанс окончания террора и, возможно, приведет к падению господствующего режима.
Ахматова в июньское воскресенье выслушала доклад Молотова по радио и прибежала к Пунину, чтобы ему об этом рассказать. От нее первой он узнал о начале войны. В воскресную ночь 21 – 22 июня в городе было светло, ведь это было время белых ночей. Небо освещалось розовым светом заходящего солнца, сумерки незаметно переходили в рассвет. В Фонтанном доме Пунин заклеил стекла в окнах накрест полосками бумаги, чтобы они не выпали во время ожидаемых бомбардировок.
В момент начала войны полномочным представителем Сталина в Ленинграде был Андрей Жданов, будущий архитектор самой, по – видимому, страшной для Ахматовой «гражданской смерти». После убийства Кирова Жданов в 1934 году принял руководство ленинградской партийной организацией. Преданный слуга Сталина 19 июня выехал в Сочи в шестинедельный отпуск. Сталин писал ему
К началу войны Ахматова уже имела за своими плечами Первую мировую войну, революцию, воспоминания о гражданской войне между большевиками и «белыми», зимнюю войну с Финляндией 1939 – 1940 годов и два периода настоящего голода: первый в начале 20 –х годов во время гражданской войны, а второй – в начале 30 –х годов во время принудительной коллективизации села, жестоко проводимой Сталиным. Она также на собственной шкуре испытала волну политического террора, в том числе и самый страшный девятый вал Большого Террора, развязанного после гибели Кирова. Блокада Ленинграда была очередной трагедией, свалившейся на ленинградцев, у которых еще была свежа в памяти большая чистка, начатая после убийства Кирова.
Многим жителям города, несмотря на страшные переживания, ставшие их уделом, удалось выжить, многие сохранили также свое человеческое достоинство. Так, как в русской сказке о луковице. Закоренелый грешник, отправленный в ад, в последнюю минуту хватается за луковичку, которую дал когда – то умирающей от голода нищенке. Таких «луковичек», несмотря на все ужасы, творящиеся в осажденном городе, в Ленинграде было множество. Взять хотя бы мешочек с овсом, который Владимир Гаршин отдал нуждающейся семье. Тарелка овсяного супа могла тогда продлить или даже спасти человеческую жизнь.
Анна Ахматова была эвакуирована из Ленинграда вместе с Михаилом Зощенко, вслед за VII Симфонией (так называемой Ленинградской) Шостаковича, как она написала в стихотворении. После она будет шутить, что Сталин лично прислал за ней самолет. Но было ли это шуткой на самом деле? Однако, прежде чем оставить город, она активно участвовала в его защите. Выступала по радио, выполняла ночные дежурства с пожарной командой, шила мешки для песка. Ее выступление по радио было кратким и сильным: «Вся моя жизнь связана с Ленинградом, – сказала она, – здесь я стала поэтом, а Ленинград стал для моих стихов их дыханием. (…) Я, как и все, живу одной непоколебимой надеждой, что Ленинград никогда не будет фашистским». С 8 сентября начались регулярные налеты на город. Николай Путин вместе с семьей и новой возлюбленной, Марфой Голубевой, спасался от налетов в бомбоубежище, устроенном в подземельях Эрмитажа. Ахматова, снова не имеющая семьи, поселилась тогда у Бориса Томашевского, литературоведа, исследователя творчества Пушкина. Всегда отважная, на этот раз она смертельно боялась бомбардировок. Это был страх попросту биологический, похожий на страх Жанны д’Арк, боявшейся огня. Во время налетов все покидали квартиру, находившуюся на четвертом этаже, и спускались в подвал. В это время Анну часто посещал ее друг Владимир Гаршин, врач и профессор патологоанатом, с которым она сблизилась после расставания с Пуниным. Снова она была влюблена, что с неудовольствием прокомментировала Надежда Мандельштам. Однако любовь – сильный наркотик, а Ахматовой, с молодости зависимой от этого наркотика, он часто помогал преодолевать тяжелые времена. К счастью, в мире существовала любовь, рождавшаяся повсюду: и в лагерях, и на войне, и в восстаниях, и в гетто. Гаршин, хотя и имел семью, с которой вместе жил, любил Ахматову, восхищался ею и опекал ее. Поддерживал ее во времена Большого Террора, а в первые месяцы войны заботился о ней, доставляя продукты и даря утешение. 25 сентября Пунин встретил Гаршина на улице и сообщил ему, что через три дня Ахматова уезжает из Ленинграда. Гаршин, кажется, расплакался: «Ну вот, Николай Николаевич, так кончается еще один период нашей жизни». В тот же день, после почти непрестанных налетов, Пунин записал в дневнике: «Тела забирают и машинами везут на кладбище. Хлебная норма 500 граммов в день, в магазинах ничего нет. Некоторых знакомых едва узнаешь, так они исхудали (…). Вскоре месяц, как мы в блокаде».
28 сентября 1941 года Павел Лукницкий в своем дневнике описал визит Ахматовой. Она пришла ему сказать, что по поручению Александра Фадеева будет эвакуирована вместе с Зощенко на самолете, вероятно, в Среднюю Азию. Она больна, но, несмотря на это, мы еще долго разговаривали о древних мифах, в которых высшие силы спасали мир от уничтожения.
Спасенная от уничтожения в блокаде, Ахматова 2 октября добралась до Москвы. Затем, тоже в октябре, ее эвакуировали в Чистополь вместе с Борисом Пастернаком, Александром Фадеевым, Самуилом Маршаком – автором детских книг, а также с артистами театра имени Вахтангова. Из Чистополя вместе с Лидией Чуковской, Еленой Булгаковой – литературной Маргаритой и любимой женой Михаила Булгакова, а также актрисой Фаиной Раневской она отправилась поездом в Ташкент. В Чистополе Ахматова узнала также о самоубийстве Марины Цветаевой в Елабуге. Еще перед революцией, в 1916 году, Цветаева написала цикл стихов для Анны Ахматовой. В них она называла поэтессу Музой плача и Анной Всея Руси. Как пишет Цветаева в своих экзальтированных или, возможно, просто характерных для своего темперамента воспоминаниях, Ахматова всегда носила эти стихи с собой в сумочке, пока от них не остались обрывки. Скептическая Ахматова годы спустя заявит, что не было ни сумочки, ни обрывков. Обе поэтессы случайно встретились в первый и единственный раз в 1941 году, в Москве, в квартире Ардовых на улице Большая Ордынка, 17, у которых Ахматова останавливалась. Анна коротко описала эти встречи (вернее, одну двухдневную встречу) в «Страницах из дневника» в 1962 году. «Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 1941 г. Это была бы "благоуханная легенда", как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25 –летней любви, которая оказалась напрасной, но, во всяком случае, это было бы великолепно» (…) Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда, (…) мне хочется просто, "без легенды" вспомнить эти Два дня».(…) На другой день Марина Ивановна провожала Анну Андреевну до театра Красной Армии от Харджива по Марьиной роще, и за ними неотступно шествовали двое, и Анна Андреевна потом, в 1965 году, в Париже скажет Никите Струве, что она шла тогда и думала: «За кем они следят, за мной или за ней?»
Ахматова также посвятила Цветаевой свое стихотворение «Белорученька моя, чернокнижница…»:
Ташкентские страницы
Ахматова оставалась в Ташкенте до 1944 года. В очерке «Коротко о себе» она отметила: «В Ташкенте я впервые узнала, что такое древесная тень и звук воды в палящий жар. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела». Когда поэтесса вместе с Лидией Чуковской прибыли в Ташкент, было начало ноября. Установилась мягкая южная осень. На вокзале их встречал Корней Чуковский, который забрал Лидию с внучкой домой, а Ахматовой помог устроиться в небольшой комнатке на чердаке Дома писателей на улице Карла Маркса, 17. Ее соседкой была Надежда Мандельштам. Однако самой близкой из эвакуированных для Ахматовой стала живая и одаренная огромным чувством юмора актриса Фаина Раневская. Фаина с детства мечтала о театральной карьере и стала необычайно популярной во всем Советском Союзе комедийной актрисой. Ахматовой очень нравилась ее энергия, несколько нахальный юмор и живой темперамент. Анна называла ее «Чарли», потому что Фаина со своим чувством юмора и даром импровизации забавных сценок смешила Ахматову до слез. Актриса была необычайно интеллигентной, и поэтесса хорошо чувствовала себя в ее обществе. На вопрос, не еврейка ли она, Фаина отвечала: «Ну, что ты говоришь? У меня просто интеллигентное лицо!» Говорила также: «Когда пациент желает выздороветь. медицина бессильна». Обе были без денег, как, впрочем, и большинство прибывающей в Ташкент эвакуированной интеллигенции. Ходили на прогулки на азиатский базар. Питали исключительно свои взоры возвышающимися горами арбузов, кистями черного и зеленого , свежими финиками, мягким, слегка фиолетовым инжиром и разноцветными восточными сладостями. Цветущие деревья миндаля, абрикосов, пестрые ковры цветов, горбатые экзотические силуэты верблюдов проникли в стихи Ахматовой этого ташкентского периода. У Азии в стихах Ахматовой «рысьи глаза». Однако в этой поэзии было больше размышлений и тоски по . оставленному городу, страху о близких и неспокойных видений подступающего будущего. Ахматова получала любовные письма от Владимира Гаршина. Он избавлял ее от подробных сообщений из осажденного Ленинграда, описания умирающих от голода ленинградцев. Гаршин тоже мог эвакуироваться, но предпочел остаться с женой и детьми. Жена умерла от голода на улице в первую же ленинградскую зиму. Он сам пережил блокаду, но травмирующие переживания искалечили его психику. Когда на улице нашли тело его жены с лицом, изъеденным крысами, ему пришлось ее опознавать. Гаршин был свидетелем каннибализма и страшных сцен, когда отчаявшиеся матери сами прекращали агонию своих умирающих от голода детей. Главный патологоанатом больницы им. Эрисмана, он ежедневно общался с ужасами смерти. В своем дневнике того времени он запишет: «Бесформенные куски человеческих тел, смешанные с обрывками одежды и кирпичной пылью, и все это вымазано содержимым кишечника. Родственники все приходили, одни с неподвижными, словно маски, лицами, другие – плачущие и кричащие. Тяжело было их успокоить и добиться того, чтобы они отвечали на вопросы, но другого выхода не было, нужно было выписывать очередные свидетельства о смерти и принимать решение о том, каким образом хоронить мертвых. Я никогда не смогу забыть часов и дней, проведенных в морге сразу после налетов. И дело тут не в трупах– я их видел множество за десятилетия своей работы – а именно в родственниках (…) В определенной степени я привык брать на себя часть их тоски и ужаса, но то, что делалось тогда, переходило всякие границы. К концу дня моя душа была как бы парализована (…)». Вернувшаяся в Ленинград Ахматова уже была письменно обручена с Гаршиным, они хотели создать семью и жить вместе. Гаршин, однако, изменил свое мнение. Неизвестно, от того ли, что влюбился в свою сотрудницу, врача Капитолину Волкову, с которой вместе работал, или из – за того, что после страшных переживаний блокады у него усилилось психическое расстройство.
В Ленинграде вместе с семьей голодал также Николай Пунин. Иногда он получал тарелку овсяного супа в Академии наук. В феврале 1942 года его, сотрудника Института истории искусств, вместе с бывшей женой Анной Аренс, дочерью Ириной и внучкой Аней эвакуировали из Ленинграда, На грузовике их перевезли через замерзшую Ладогу по так называемой Дороге жизни. По пути в Самарканд они проезжали через Ташкент, и Ахматова пришла на вокзал с букетом приветственных красных гвоздик. Она была счастлива увидеть своих сожителей по Фонтанному дому живыми. Пунин записал в дневнике: «Она оказалась в Ташкенте и пришла к поезду, пока мы стояли. Была добра и ласкова, какой редко бывала раньше, и я помню, как потянулся к ней, и много думал о ней, и все простил, и во всем сознался, и как все это связалось с чувством бессмертия, которое пришло и легло на меня, когда я умирал с голода».
Анна Аренс, к сожалению, умерла в Самарканде вскоре после этой встречи. «Она сгорела в месяц. Накануне смерти была худа, как сама смерть. Может быть, в Ленинграде ее удалось бы спасти; здесь – нет. (…). В последнее время, несмотря на большую активность, производила впечатление человека, очень усталого от жизни» – писал Пунин. Получив известие о смерти Анны, Ахматова расплакалась. Хотя они причинили друг другу немало боли, Анна Аренс тоже была частью жизни поэтессы. Бывало время, когда той приходилось тяжело трудиться, чтобы прокормить целую ораву домашних в Фонтанном доме, а ее брат несколько раз помогал также и Льву. Ахматова, в свою очередь, занималась с ее дочкой Ириной, играла с ней, читала, учила французскому. Наверное, они с Анной не раз вместе смеялись, плакали, опасались очередных волн террора. Может быть, даже вместе чистили селедку на кухне и вместе с детьми вешали игрушки на елку.
В Ташкенте произошла также легендарная встреча Ахматовой с Юзефом Чапским, который в сентябре 1941 года, после двух лет, проведенных в заключении, присоединился к армии генерала Андерса. Чапский описал эту встречу в своей книге «На земле бесчеловечной». Однако мы не найдем там ответа на часто задаваемый романтический вопрос «провожал ли Чапский Ахматову?». Случилась ли на самом деле эта легендарная прогулка, описанная в стихотворении: