Кто – то: Это уже случилось, но в книжке нет твоего голоса.
А я хочу так, как сейчас. А почему я пойду к тебе?
Она: Из чистейшего злого любопытства, чтобы убедиться, как я не похожа на мою книгу.
Возможно, в «Энума элиш» внимательный читатель найдет также ответ на вопрос, чем было это свидание для Ахматовой, раз оно не было любовью.
Она: Сказать ли тебе, чего мы будем бояться, когда встретимся?
Он: Скажи.
Она: Умереть от взаимной нежности.
Ахматова написала позднее карандашом на рукописи стихотворения, что Эней у нее был, но не было Ромео. Не было романтической любви. Однако между Дидоной и Энеем в ту единственную ночь, проведенную в разговоре до утра – родилась нежность. И, может быть, со стороны Исайи Берлина прозвучали такие слова: «Что вы наделали? Как же мне теперь жить?». В драме они звучат неоднократно. В том числе и в таком контексте:
Он: Что Вы наделали. Как же я теперь жить буду?
Она: Ты скажешь эти слова, когда уже не будет войны, в Крещенский Сочельник за семь тысяч километров отсюда, в старом дворце – повернув налево с моста. Скажешь, и уйдешь, и оглянешься. А когда оглянешься, виски твои станут седыми.
Если бы действительно Исайя Берлин после выезда из России обернулся назад и увидел все те несчастья, которые свалились на Ахматову после свидания с ним, быть может, его виски действительно бы.поседели. Однако он в драме спрашивает::
– Он: А я забуду тебя?
– Она: Забудешь, но раз в году я буду приходить к Тебе во сне – Ариадна – Дидона – Жанна, но Ты будешь знать, что это я.
Прячась за мифологические одежды своих двойников, она превращает в миф также и его фигуру, называя Римлянином, Византийцем, Скифом, а также Энеем, Орфеем и Иоанном Крестителем. И подводит итог этим переменам в стихотворении:
Мы найдем в «Энума элиш» также прекрасное дополнение – объяснение того чувства легкого разочарования, которое она испытала, когда через десять лет после встречи Берлин сказал Ахматовой по телефону, что как раз только что женился. Помимо повторяемых в «Энума элиш» слов «Что Вы наделали – как же я теперь буду жить!», в драме, а, может, и на самом деле прозвучали и такие слова: «Я никогда не женюсь, потому что в женщину можно влюбиться лишь тогда, когда сердце сжимается при виде ее лица…».
Стоит еще выяснить таинственное название драмы Ахматовой «Энума элиш». Это первые слова главного вавилонского космогонического эпоса, ритуальной новогодней молитвы, произносимой в храме Мардука во время обряда весенней встречи Нового года. Ахматова знала ее в переводе Владимира Шилейко. Этот ритуал имел для Ахматовой особый, символический смысл. Во время моления вынимались жребии с предсказаниями судьбы для очередных месяцев нового года. Судьба же самой Ахматовой – это наверняка август и все связанные с этим месяцем смерти: Гумилева, Блока, Цветаевой…
В марте 1944 года, собираясь в обратный путь из Ташкента в Ленинград, она написала:
Возвращение в призрачный Ленинград
В январе 1944 года была снята блокада Ленинграда. Писательница и поэтесса Вера Инбер, пережившая ее всю в осажденном городе, записала в своих воспоминаниях: «Одно из важнейших событий в жизни Ленинграда – полное избавление от блокады. Для того, чтобы выразить это, хоть я по профессии и писатель, у меня нет слов. Говорю просто: Ленинград свободен». Анна Рейд в монографии, посвященной блокаде Ленинграда, пишет: «Вечером 27 января 1944 года на Марсовом поле состоялся официальный салют победы. Парки, мосты и набережные были полны людей, рядом с ними стояли танки и военные мотоциклы. 324 орудия дали 24 артиллерийских залпа. Над Невой засияли вспышки ракет, бросая пурпурный, голубой и белый отсвет на лед и на обращенные кверху лица. Один из прожекторов осветил ангела на шпиле Петропавловского собора. Потом наступила тишина. Тишина убитых, умерших и пропавших без вести, которых уже никогда не повстречать их близким, и к тому же, в случае Ленинграда, тишина невыразимой печали и потрясения, замалчиваемых фактов и фальсифицируемой истории». В Ленинград начали возвращаться люди, часто так же искалеченные, как и те, что пережили блокаду, разыскивающие своих близких, призраки посреди призрачного, израненного города.
Ахматова выехала из Ташкента 15 мая 1944 года. По дороге задержалась в Москве. В Ленинград приехала в середине июня, и Владимир Гаршин встретил ее с цветами. Ахматова была уверена, что они начнут совместную жизнь. Была готова выйти за него замуж и даже принять его фамилию. Она, Ахматова, Анна всея Руси! Она должна была чувствовать себя необычайно измученной и одинокой, раз стремилась к супружеству. Однако Гаршин оказался совершенно не тем человеком, с кем она была знакома и с кем прощалась перед эвакуацией. Те, которые остались и чудом пережили 900 дней и ночей в блокаде, не были в состоянии передать свой опыт блокадной жизни тем, кто возвращался. Существуют такие душевные переживания, которые, по – видимому, передать невозможно. Люди, бывшие свидетелями каннибализма, видевшие своих близких умирающими от голода, матери, которым не удалось спасти своих детей, или даже отбирающие их маленькие порции и обрекающие их на смерть, приветствовали тех, кто возвращался. Заметки того времени говорили о глубокой душевной травме, отчаянии, чувстве вины, иногда – ненависти к самим себе. Лидия Гинзбург, выдающийся историк литературы, исследователь творчества Лермонтова и Герцена, вела в блокаду дневник под названием «Записки блокадного человека». В ту весну она записала: «Блокадные люди забывали о своих переживаниях, но зато помнили факты. Факты медленно выползали из уголков памяти, выходя на свет правил поведения, которые теперь начинали возвращаться к общепринятым нормам. "Так хотелось конфет. Зачем я съела ту конфету? Могла не есть. Все было бы тогда по –другому…". Таким вот образом "Блокадный человек" думает о своей жене или матери, смерть которой сделала непоправимым факт съедения той сладости. Человек помнит факт, но не в состоянии вспомнить чувства: чувства, сопровождавшего поедание кусочка хлеба или тех конфет, которое толкало его к поступкам жестоким, позорным, унизительным». Кроме того, никто в России до конца не понимал, что же происходило в осажденном Ленинграде. Поэтому непросто было встретить сопереживание, понимание и получить утешение. В газетах и по радио слово «голод» практически не появлялось, говорилось о недостатке продовольствия, нехватке пищи и авитаминозе. Поэт Ольга Берггольц, репрессированная в 30 – е годы, работавшая во время войны на ленинградском радио, автор написанной во время блокады «Ленинградской поэмы», встретившись в Москве со своими друзьями, отметила: «Я убедилась, что о Ленинграде ничего не знают… говорили, что ленинградцы – герои, восхищались их мужеством и т.д., а в чем оно – не знали. Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода… Ничего не слышали о такой болезни, как дистрофия. Меня спрашивали: а это опасно для жизни?». Бригадир судоверфи Василий Черкизов, слыша за окном проклятия и плач какой –то женщины, записал: «Не знаю, почему она плакала. Тем не менее, слезы доказывают, что ситуация в Ленинграде улучшилась. Когда день за днем по улицам везли или бросали там сотни трупов, завернутых в какие – то тряпки, никаких слез не было».