В 60 – е годы Лидия Чуковская напишет в воспоминаниях: «Я давно подозревала, что стихотворение „В ту ночь мы сошли друг от друга с ума“ обращено к тому высокому поляку, военному, который в Ташкенте бывал у нее, и, помнится, провожал ее откуда – то из гостей домой – не от Толстых ли?.. И вдруг она сегодня сказала, взглянув на меня плутовски: „Давайте – ка сделаем вместо "Но только не призрачный мой Ленинград" – но не Варшава, не Ленинград“».

Верна ли была догадка и состоялась ли прогулка, неизвестно. Здесь, однако, наглядно видно, каким образом Ахматова строила в стихах свою биографию. Иногда то, что могло бы быть. могло показаться важнее того, что было. Возможно, Чапский провожал домой одного из многочисленных двойников Ахматовой. Того, для которого стала возможной ночная азиатская прогулка с Юзефом Чапским по «ничейной земле», «в твоей для меня непонятной судьбе».

Под этим стихотворением стоят даты: 1 декабря 1959 года, 5 марта 1960 года, 7 июня 1961 года. Они свидетельствуют о том, что поэтесса неоднократно возвращалась мыслями к этой встрече и стихотворению. Это было уже после свидания с Исайей Берлином, еще одним чужеземцем в ее жизни. Восхищенная польским художником, она посвятила Чапскому стихотворение, в котором возвела их встречу в ранг мифа, что становилось для нее характерным поэтическим методом описания событий своей жизни. Создается впечатление, что когда она оглядывалась назад, некоторые малозначительные эпизоды, вплетенные в канву ее жизни, приобретали цвет и значение. Соединяясь с другими событиями, они вместе создавали мифологию Ахматовой.

Чапский описывал поэтессу как особу сдержанную или даже надменную, однако был восхищен ею. В особенности тем, как она читала стихи, с характерной для нее грустной, монотонной мелодией. Он обращает также внимание на стиль ее разговора, как будто бы она всегда подшучивала над вещами грустными и трагическими. Он записал: «Должно быть, она была когда – то очень красивой – с правильными чертами, классическим овалом лица, серыми глазами».

Чапский приехал зимой вначале в Куйбышев, с дипломатической миссией. Ему нужно было встретиться с Алексеем Толстым, которого официальные власти считали самым видным российским писателем. С этой целью был организован прием в честь автора «Петра Первого» и трилогии «Хождение по мукам», последний том которой вышел в 1941 году. В это время Толстой работал над драмой об Иване Грозном и публиковал также газетные статьи. Как писал Чапский, «Эти грубоватые статьи, написанные с большим талантом, напоминающие лубочные картинки, были полны графоманских фраз типа: «русский народ добрый и любит добро» или, еще смелей: «Даже Александр Македонский, Юлий Цезарь и Наполеон проигрывали битвы – Суворов ни одной битвы не проиграл»». Любимый писатель Сталина, Толстой часто бывал в Кремле. Он был одним из богатейших людей России, коллекционировал картины и антиквариат. Чапскому он показался человеком сердечным, чувственным, полным жизненной страсти. Среди приемов и вечеров в честь Толстого Чапскому особенно запомнился тот, на котором он встретился с Ахматовой. Это был вечер, посвященный проекту издания переводов польских стихов, написанных во время войны. «Настроение, температура реакции русских превысила самые смелые мои ожидания. Я еще вижу слезы в больших глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу „Варшавской коляды“:

Ничего удивительного, что это стихотворение Станислава Балиньского с темой мученичества Христа, характерной также для «Реквиема», так взволновало поэтессу. Чапский поинтересовался, что привело Ахматову, мать заключенного, в дом самого титулованного писателя России. Явно под впечатлением этой встречи он записал: «Ахматова в тот вечер сидела под лампой, на ней было скромное платье, нечто между мешком и рясой, из весьма неважной ткани, ее слегка седеющие волосы были гладко зачесаны и перевязаны цветным платком. (…) Уже после моей декламации стихов польских поэтов мы попросили, чтобы она почитала нам немного свих стихов. Она с легкостью согласилась». На том вечере Ахматова читала отрывки из своей «Поэмы без героя». Чапскому запомнилось, что там были «трудные метафоры, commedia dell’arte, павлины, фиалки, влюбленные, клен с золотыми листьями в окне старого Шереметевского дворца, а закончила чтение Ленинградом, голодным и холодным, под бомбежками, блокадным Ленинградом». Это была первая и единственная встреча Анны Ахматовой с Юзефом Чапским. Общей прогулки не было. Но осталось глубокое впечатление, взаимное восхищение и, как это бывает у Ахматовой, мифологизация этого события в приведенном выше стихотворении.

В Ташкенте в 1942 году Ахматова тяжело заболела тифом, а год спустя – скарлатиной. Она попала в больницу в Ташкентском мединституте, и ее преданно опекали чужие люди. В тифозной горячке на границе яви и сна она написала несколько «ташкентских» стихотворений.

В «Листках из дневника» в 1957 году она записала: «Во время тифа в Ташкенте в 1942 году, круглоголовый человек без лица уселся на стул у моей кровати и рассказал мне все, что случится со мной, когда я вернусь в Ленинград».

Во время пребывания в Ташкенте Ахматова писала не только стихи и «Поэму без героя», но также и необычную пьесу «Энима элиш», которую впоследствии сожгла и потом в течение многих лет пыталась восстановить по памяти – творческий метод, характерный для всего наследия Ахматовой. Впрочем, трудно назвать методом начальное сжигание с последующим восстановлением. Но получалось так, что Ахматова многократно, в течение многих лет возвращалась к тем же самым произведениям, восстанавливая, изменяя, дописывая фрагменты к очередным версиям. Поэтому под ее стихами можно найти очень разные даты. Может показаться, что некоторые произведения она писала в течение двадцати лет, фактически так оно и было. То же случилось и с единственной драмой Ахматовой […].

Эта драма в трех частях была создана в Ташкенте в 1941 – 1944 годах. А 11 июня 1944 года в Фонтанном доме, после возвращения в Ленинград, автор пьесы после очередного ареста сына, в страхе перед новыми репрессиями сожгла свою единственную драму. Она осталась только в памяти – ее и немногих друзей. В шестидесятые годы Ахматова пыталась воссоздать пьесу. Поэтому можно сказать, что работа над ней продолжалась с 1941 – 1944 годов почти до последних дней жизни. Пьеса, наверняка автобиографическая, в которой использовались различные литературные жанры, с открытой структурой, подошла бы для постановки в современном театре. Например, в незабываемых инсценировках Ежи Гжегожевского, где поэзия соединяется с драматической формой и элементами живописи, где смешиваются миры и накладываются друг на друга значения. Однако до сего дня ни один режиссер не решился сразиться с этим текстом.

«Энума элиш», инкрустированная стихами поэтессы, переплетается с другими ее поздними произведениями: «Поэмой без героя», набросками балетного сценария, вышитого на канве «Поэмы», «Северными элегиями», а также лирическими циклами «Cinque» и «Шиповник цветет». В пьесе появится известная уже по «Поэме» тема Гостя из Будущего, то есть Исайи Берлина, а также промелькнет личность Жданова, как образ гротескного палача, полный смертельной угрозы.

Пьеса Ахматовой в целом объединяет ее ранний опыт гротескного «театра для себя» – ироничных сценических мистерий Мейерхольда и Евреинова, постоянных посетителей знаменитого подвала «Бродячая собака» – с современным театром абсурда. В ней чувствуется атмосфера, как бы перенесенная из повести «Процесс» Кафки, который наряду с «Улиссом» Джойса был в молодости любимой книгой Ахматовой.

Адам Поморский в своем эссе «Анна всея Руси», дополняющем книгу его переводов, предполагает, что именно из атмосферы представлений в «Бродячей собаке» Ахматова вынесла ту гротескную, ироническую и карнавально – апокалиптическую тему схождения в ад, которая часто повторяется в творчестве Ахматовой. В драме «Энума элиш» эта тема перемежается реминисценциями из Данте, Вергилия и мифа об Орфее, а также из шумерской и аккадской мифологии. Гостями там охотно бывали люди театра, в частности ансамбль МХАТа, Таиров, с которым спорили, и Вахтангов, с которым сотрудничали в различных инсценировках. Однако разногласия между концепциями Евреинова, с одной стороны, и Блока с Мейерхольдом, с другой, привели к тому, что последние стали сторониться «Собаки». А вот элементы творческого метода и концепции Евреинова Ахматова как раз перенесла в свою драму «Энума элиш». Это означает: театрализацию жизни, инверсию, мир дьявола – Арлекина, а не сентиментального Пьеро. Также и идею «театра для себя», инсценировки без зрителя, наконец, метод монодрамы – в «Энума элиш» один и тот же персонаж расписывается на несколько театральных ролей.

Надежда Мандельштам в воспоминаниях так пишет о главной героине пьесы: «Лирический герой – это женщина, у которой нет ничего, кроме пепельницы и плевательницы. И было нас таких, сколько хочешь, только мало кто из нас писал стихи. Не каждому это дано». Действительно, героиня Ахматовой, названая «X», – это поэтесса. В драме она появляется также как «Она», «Двойник» либо «Вторая Х». Она вступает в диалог с умершими: Гумилевым и Мандельштамом, ведет в стихах спор о фактах своей биографии. В одной из сцен она скажет:

Во второй части пьесы, названной «Прологом» которая дополнялась или дописывалась автором до конца жизни, можно также найти и разъяснить некоторые факты, касающиеся ее встречи с Исайей Берлиным. В Музее Ахматовой в Фонтанном доме большую комнату, окрашенную в зеленый цвет, показывают сегодня как именно то место, где состоялась встреча и разговор в памятном послевоенном 1945 году.

В драме читаем:

Собственно, весь «Пролог» посвящен этой встрече и возникающим из – за нее обстоятельствам. Можно сказать, что эта встреча была декодирована, интерпретирована, и, возможно, даже сверх – интерпретирована в мельчайших подробностях. Когда Берлин приехал в Петербург, он помнил лишь стихи Ахматовой десятых годов, и не знал даже, жива ли она. Он шел на свидание, убежденный, что встретится со старомодной поэтессой, воплощением дореволюционной России. В «Энума элиш» можно прочесть такой диалог: