«Баллада» и «Лотова жена» вышли в первом номере журнала «Русский современник», закрытого сразу же после этого. Журнал редактировали Евгений Замятин, автор антиутопии «Мы», прообраза оруэлловского романа «Год 1984», и Корней Чуковский – писатель, переводчик и историк литературы. На страницах журнала публиковались произведения самых выдающихся авторов. Перед выходом первого номера состоялся авторский вечер, на котором выступила также и Ахматова. Вот отрывки из статьи, появившейся в тот вечер в «Правде»: «Ахматова торжественно монотонным голосом, как при пении по старообрядческим "крюкам", пропела нечто о трупах (…). Высохшие, пахнущие нафталином, изысканные сюртуки даже не заметили, что их "сегодня" – это "вчерашнее сегодня", напоминающее скорее высохший пеклеванный хлеб, застревающий в горле даже тех, кто к нему привык (…)».
Стихотворение «Лотова жена», прочитанное поэтессой на том же авторском вечере, было раскритиковано в подобном стиле в статье «Несовременный "современник"»: «Можно ли было пожелать более искреннего и недвусмысленного признания в органической связи с умершим старым миром? Можно ли было пожелать более ясного доказательства глубочайшей внутренней контрреволюционности Ахматовой? Ахматова – это несомненный литературный внутренний эмигрант».
Критик был прав, хотя и не понимал значения своей правоты. Фактически Ахматова охотно признавалась в исключительной связи с умершими. Она честно сохранила верность их памяти, как в своих стихах, так и в воспоминаниях. Павлу Лукницкому, занимавшемуся в то время составлением биографии Гумилева, она сказала: «Вы хотите знать, как решилась Ваша судьба? Январь либо февраль 1924 – сон (три раза подряд я видела Николая Степановича). Тогда я взяла блокнот и записала его краткую биографию. И он перестал приходить во сне. Очень скоро после этого я встретила Лозинского, и он рассказал мне о Вас».
«Лотова жена» – это очередное из мифологизированных воплощений Ахматовой. Я употребляю здесь слово «воплощений», хотя Марина Цветаева и упрекала поэтессу за то, что та не написала этого стихотворения в первом лице, не сказала прямо – «Я, Лотова жена». Однако в этом прекрасном стихотворении Ахматова эмоционально рассказала о своем опыте утрат. А к этому времени она уже многое знала на эту тему. Утраты, как в стихотворении Элизабет Бишоп, «вошли у нее в привычку».
Ее союз с Николаем Пуниным развивался в атмосфере невосполнимых утрат людей и мест – и всего мира, в котором она жила. Ахматова в то время поддерживала близкие контакты с Шилейко, ей случалось жить у Артура Лурье и Ольги Глебовой – Судейкиной, вплоть до отъезда Лурье в эмиграцию в 1922 году. Смерть Артура Лурье, а два года спустя – Ольги Глебовой – Судейкиной, ближайшей подруги, которую Ахматова назовет одним из своих двойников, была очередным ударом для нее. С друзьями, покидающими Россию и уезжающими в эмиграцию, она прощалась с особенно тяжелым сердцем – она не одобряла их выбора. Артур Лурье, молодая звезда музыкального авангарда, проводил эксперименты с додекафонической музыкой, а когда Маринетти посетил «Бродячую собаку», Лурье в его честь сделал доклад «Искусство шума», где постулировал введение в музыку шумов цивилизации. Союз Ахматовой и Лурье бесповоротно распался после решения композитора эмигрировать. Летом 1924 года Ахматова ухаживала за больной Ольгой Глебовой – Судейкиной, у которой было воспаление брюшины. Та вскоре тоже эмигрирует, чтобы присоединиться в Париже к Артуру Лурье. Она оставила Ахматовой всех своих великолепных кукол собственноручного изготовления, которые выступали когда – то в «Бродячей собаке».
Ахматова часто ночевала, и некоторое время даже жила у Артура и Ольги перед их отъездом, создавая даже, быть может, некий род
Годом раньше Пунин написал прекрасные слова: «А я чувствовал, что ты была как бы краем земли, а дальше уже не было ничего».
В это время Ахматова утрачивает также связь с сыном. Она старается заботиться о нем хотя бы издали, но этого оказывается недостаточно. Лева с бабушкой, утратившей состояние в Слепневе, поселился в трехкомнатной квартире в Бежецке. Поэтесса переводит ей часть своего гонорара за «Белую стаю». Посылает также достаточно регулярно деньги своей матери, и по мере возможности старается посещать ее. Единственное, с чем она расстается легко и без колебаний – это деньги. Любой, даже самой маленькой суммой, она будет делиться с другими. Часто она проявляет, может быть, даже легкомысленную щедрость, а к деньгам относится без всякого уважения. Эмме Гернштейн, верной подруге и любовнице Льва Гумилева, она даже купит «Москвича» после получения большой суммы за стихи и переводы.
Следующий томик, Anno Domini MCMXXI, выйдет в свет в 1922 году в атмосфере нападок на ее поэзию. Борис Эйхенбаум в своей книге, посвященной современной поэзии, изданной тоже в 1922 году, хотя и хвалит стихи Ахматовой, но помещает в ней также злосчастную фразу, которая позднее будет использована во всех атаках на ее творчество в сталинские времена: «Мы видим здесь уже начало парадоксального, или может быть, вернее содержащего противопоставление двойного образа героини – полу – распутницы, сжигаемой страстью, и полу – монахини, способной молить Бога о прощении». В 1923 году Михаил Кузмин, автор полного энтузиазма вступления к дебютантскому томику стихов «Вечер», напишет буквально следующее: «Ахматова – это уже только реликт прошлого». В неофициально принятом партийном постановлении была санкционирована кампания против ее поэзии, направленная на осуждение ее творчества. Ахматова узнала об этом лишь в 1927 году. В 1926 году она собрала двухтомник своих стихов для издательства Гессена. Был подписан договор. Однако когда дело дошло до корректуры гранок, цензоры решили, что будет напечатано лишь 500 экземпляров. Поскольку такой тираж был убыточным, корректуру сборника передали кооперативу издателей и писателей в Ленинграде. Ахматову попросили убрать 58 стихотворений, в итоге книга вообще не вышла. У поэтессы появилось тогда предчувствие, что вскоре она вообще надолго утратит возможность печататься.
В это время она довольно часто ездила в Москву, к уже очень больному Шилейко. Тот жил тогда с девятнадцатилетней Верой Константиновой, на которой женился сразу же после развода с Ахматовой. Однажды, когда Ахматова читала Шилейко свои новые стихи, тот произнес пророчески: «Когда ты станешь доктором в Оксфорде, помяни меня в своих молитвах!». Вскоре ей суждено было потерять и Шилейко, умершего от туберкулеза.
В свою очередь, влюбленный Пунин запишет в том же году в своем дневнике: «Я положил ее в своем кабинете и всю ночь чувствовал ее присутствие в доме, даже во сне. Утром пошел с ней повидаться. Она еще спала. Я не знал, что она так красиво спит. Мы выпили вместе чай, потом я вымыл ей волосы, а она почти весь день переводила для меня французскую книгу. Постоянное пребывание с ней дает такой покой».
Поселившись вместе с Пуниными в доме на Фонтанке, Ахматова заняла кабинет, а Анна Аренс вместе с дочкой Ириной – комнату с салоном. Внучка Анна Аренс, тоже Анна Каминская вспоминает, что ее бабушка чувствовала себя такой несчастной после того, как Ахматова поселилась у них, что специально брала дополнительную работу в больнице, чтобы только не ночевать дома. А Пунин так прокомментировал поведение Ахматовой: «Она поразительно и торжественно вежлива».
Большая кухня была общей, а в соседней комнате жила хозяйка квартиры Татьяна Смирнова с мужем и двумя маленькими сыновьями, которых Ахматова полюбила, хотя и подозревала, что Татьяна доносит чекистам обо всем, что делается в доме на Фонтанке. Однако с обоими мальчиками, к которым мать относилась не слишком хорошо, Ахматова охотно занималась. Младший Валя («Шакалик») имел право постоянного входа к ней, ему достаточно было постучать кулачком в двери. Поэтесса играла с ним и учила читать. После эвакуации из блокадного Ленинграда, уже в Ташкенте, она получила известие о смерти Вали от ранения осколком бомбы (позднее выяснилось, что на самом деле умер не он, а старший из сыновей, от голода). Она написала тогда трогательное стихотворение, которое, как вспоминает Юзеф Чапский в книге «На земле бесчеловечной», поэтесса прочла ему в Ташкенте в 1942 году.
Поэт и царь
Несколько лет назад в Фонтанном доме отмечалось 125 –летие Анны Ахматовой и 25 –летие создании Музея ее имени. По этому случаю была открыта вся квартира в южном флигеле дворца, где жила Ахматова. На самом деле она никогда не принадлежала Ахматовой, только Пунину и его семье, о чем свидетельствует уже бронзовая табличка с его именем при входе. Чтобы пройти в комнату Ахматовой – меньшую или бóльшую – в зависимости от того, на каком именно этапе и в какой эмоциональной стадии был ее союз с Пуниным – нужно преодолеть кухню и коридор. Лидия Чуковская вспоминает, как она впервые пришла с визитом в Фонтанный дом и продиралась тогда на кухне через свисающее с веревок стираное белье, вдыхая запахи мыла и варящейся капусты. В конце коридора музей сохранил также знаменитый не отапливаемый уголок, в котором стояла закрытая занавеской кровать Льва Гумилева. В уголке стоит сундучок, за которым будущий профессор истории, автор знаменитого труда «По следам цивилизации степи» учился и работал. Ширина уголка примерно соответствует росту взрослого мужчины. В нем можно было поставить кровать и еще примостить сундучок. Коридор был холодным, печи стояли только в комнатах. В одной из них имелся камин. В него Ахматова высыпáла пепел от страниц «Реквиема», читаемых ею вслух и тут же сжигаемых.
Несмотря на все тяготы совместного проживания, квартира Пуниных в Фонтанном доме в послереволюционной России производила впечатление чего – то особенного, населенного исключительными людьми. Несколько образцов красивой мебели, много безделушек – особенно привлекали внимание те, которые Ахматовой оставила Ольга Глебова – Судейкина: куклы, несколько фарфоровых статуэток, расписанные вручную чашки и блюдца. На все бросал свет темно – розовый абажур лампы, висящей над столом в салоне. За окном – дворцовый сад Фонтанного дома, полный красивых старых деревьев. Новогоднюю елку ставили в меньшей комнате, чтобы сидящий в саду шпик не мог заметить горящих на ней лампочек. Бедняга мерз под одним из вековых деревьев в саду и не смел даже мысленно согреться видом пылающих электрических свечей. Что ни говори, страшное это занятие! Морозная январская ночь не приносила секретному сотруднику той радости, которую в полной мере могла испытывать несчастная андерсеновская девушка со спичками. От шпиков прятались даже новогодние елки!
Кто – то из современников писал, что даже в те жестокие времена человек, пришедший с визитом к Пуниным, попадал в их доме в совершенно исключительную атмосферу, будто бы в иной мир. Утром Ахматову можно было застать в чёрном шелковом шлафроке, пьющую чай из фарфоровой чашки, а Пунина – в красной шелковой пижаме, в окружении предметов, привезенных им из Японии. Он вывез оттуда также «домашнее» прозвище Ахматовой – Акума, то есть ведьма, колдунья. Так ее называли в семье, о чем вспоминает внучка Пунина Анна Каминская. Она и ее мать Ирина в последние годы жизни Ахматовой стали ее единственной семьей. Воспоминания об ушедших в прошлое забавах, об изучении французского, о новогодних ужинах возле елки, украшенной игрушками, которые вместе с дочкой, а позднее – внучкой изготавливал собственноручно художественно одаренный Пунин, а также воспоминания об общей недоле, страхе и ссорах оказались очень прочными. Были и другие воспоминания, когда Златоустую Анну всея Руси в Фонтанном доме унижали самым обычным, общечеловеческим, неприятным способом. Во время визитов знакомых, которым поэтесса читала стихи, Пунин мог ей напомнить, чтобы она занялась чисткой селедки на ужин, а Анна Аренс, глядя на нее и шестнадцатилетнего Леву, задавала провокационные вопросы: «Интересно, кто из сидящих за столом не заработал на сегодняшний ужин?». Закрывали перед нею двери, прятали нечаянно или умышленно чайник, а Пунин, пожалуй, единственный из всех в Фонтанном доме, понимавших величие поэзии Ахматовой, говорил при гостях: «Анна, Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что Вы поэт всего лишь местного, царскосельского значения?». Из всего этого складывалась, . однако, общая жизнь, так же как и первые годы любви, столь приятные для Ахматовой и столь ужасные для Анны Аренс.
Можно сказать, что, несмотря на все, ситуация Ахматовой в Фонтанном доме несколько улучшилась. У нее был дом, а в таких трудных жилищных условиях, какие установились после революции, факт совместного проживания был даже бóльшим доказательством общей жизни, чем зарегистрированный брак. В сентябре 1926 года Федору Соллогубу благодаря своим связям удалось выхлопотать для Ахматовой пенсию размером 60 рублей в месяц, из которых она, как всегда проявлявшая независимость, 40 отдавала Пунину в качестве квартплаты. Несмотря на общий кров, Ахматова подчеркивала свою отдельность. Пунин тяжело это переносил, и, несмотря на большую близость, дело часто доходило до ссор. В это время Пунин записал: «Люди думают, что жизнь знает два полюса: страдание и счастье; люди неверно думают. (…). Я никогда не буду уверять в том, что Анна не мучила меня (…). Но с нею я могу дышать, и это гораздо нужнее мне, чем счастье». У Ахматовой с Пуниным было также отличное интеллектуальное взаимопонимание: ей импонировали его знания в области истории искусств, современного искусства и архитектуры. Как в близости с Шилейко она научилась многому о древних текстах, так и в союзе с Пуниным она подробно ознакомилась с архитектурой Ленинграда. Можно сказать, стала ее знатоком. Она работала вместе с Пуниным, переводила для него французские тексты о Сезанне и Давиде, фрагменты книги об Энгре. Она вела также собственные исследования на тему о «Каменном госте» Пушкина и помогала второй жене Гумилева, Анне Энгельгардт, в работе над книгой воспоминаний о погибшем поэте. Переводила стихи, но исключительно с целью заработка. Большую часть ее эмоциональной и интеллектуальной энергии поглощали собственные стихи.
Тем временем в апреле 1922 года Сталин становится Генеральным секретарем партии. Синдром взаимоотношений владыки и художника в России того времени приобретает особо драматические черты. Мандельштам и Сталин. Пастернак и Сталин. Булгаков и Сталин. Сталин лично посылает самолет за Ахматовой, чтобы эвакуировать ее из блокадного Ленинграда. Сталин 18 лет держит в лагерях сына Ахматовой, как заложника. Сталин мечется по кремлевским комнатам и обзывает Ахматову последними словами после ее встречи с Исайей Берлиным. Сталин немедленно освобождает Льва Гумилева и Николая Пунина из тюрьмы после того, как Ахматова напишет ему письмо. Дочь Сталина опаздывает на обед на его подмосковной даче, зачитавшись стихами Ахматовой. Сталин в бешенстве. Сталин в восторге. Гнев Сталина, восхищение Сталина, одно слово Сталина, несущее смерть или дарующее жизнь. Из таких анекдотов, в которых немало правды, а иногда и вся правда, можно было бы составить целую книгу. Сталин, в шестнадцатый раз смотрящий в театре «Дни Турбиных» Булгакова. Сталин, звонящий Пастернаку. Сталин, звонящий Булгакову. Сталин, подписывающий смертные приговоры. При таком болезненно – эмоциональном, любовно – враждебном отношении к художникам старинные взаимоотношения поэта и царя, то есть Александра Пушкина и его личного цензора Николая I, могут показаться гармоничными и взвешенными.