Адам Поморский, переводивший это стихотворение, усматривает в нем, так же как и в «Поэме без героя», увлечение Ахматовой «страной по другую сторону зеркала», являющейся как бы инверсией действительности, ее гротескным изображением или, может быть, страшным вымыслом. Он считает, что этот мотив является фундаментальным для всего позднего творчества Ахматовой.
Лидия Чуковская вспоминает: когда они вместе с Ахматовой ехали на поезде в Ташкент, и она читала вслух дочке книгу Льюиса Кэррола
("По ту сторону зеркала или Что Алиса там нашла"), Ахматова внимательно прислушивалась. В определенный момент спросила: «Вам не кажется, что мы теперь живем в зазеркальной стране?» Что же Ахматова увидела по другую сторону зеркала, где, казалось бы, нет ничего? Как писал в упомянутом эссе Рышард Пшибыльский, «Действительность тогдашней России начала (…) напоминать мир страшной сказки, в бешенстве уничтожаемый жестоким чудовищем и показываемый людям злым чародеем в магическом зеркале». Перевод повести об Алисе вышел в России в 1924 году под названием «Алиса в Зазеркалье». По мнению Рышарда Пшибыльского, тогда и возникло слово «зазеркалье» – страна за зеркалом. Эту страну Ахматова заселяла воспоминаниями, а ее поэтический метод превратился в неустанный побег в «зазеркалье», где обитали духи и события из прошлого, постоянно требующие внимания и поэтической беседы с ними.
Жена Лота
Прошу не терять отчаяния.
Эти, казалось бы, парадоксальные слова Николай Пунин часто повторял Ахматовой. «Прошу не терять отчаяния», – таковы также были его слова, сказанные во время последнего ареста, 26 августа 1949 года. Уж чего –чего, а отчаяния Ахматова не теряла никогда, она стала настоящим мастером утрат, постоянно «практикуясь» в этом деле. Тут можно вспомнить слова Элизабет Бишоп, цитируя ее прекрасное ироническое стихотворение «Одно из искусств»:
Ахматова теряла близких, иллюзии, чувства, места, предметы, но не «утратила отчаяния» и связанной с ним способности к сочувствию. Об этом свидетельствуют ее стихи. В двадцатые годы отзвуки отчаяния в ее поэзии разительно усиливаются, можно сказать, – прямо пропорционально росту числа утрат. В этот период ирония в поэзии Ахматовой становится менее явной. Гротеск и ирония, чью силу она постигала, изучая Кафку, заговорит в полный голос в «Поэме без героя» и в драме «Энума элиш». Однако это произойдет уже после написания «Реквиема», в котором у Ахматовой полностью исчезает ирония. У нее и до этого бывали стихи, в которых между строк чувствуется дистанцирование автора к описываемым событиям. Их строки произносятся голосом выразительным, динамичным и полным напряжения, а то и обыкновенным, вместе с прямо – таки простонародным запевом. Так, как если бы всю свою правду выпевала простая женщина либо ведьмачка, в голове которой идет борьба с чудовищами, а то и колдунья.
Анне Ахматовой и Николаю Пунину, выдающемуся историку и теоретику искусства, суждено было прожить вместе тринадцать лет, а потом еще больше десяти лет по соседству друг с другом. Впрочем, Ахматова утверждала, что только два первые года супружества были годами любви. Потом она ее также утратила. Осталась общая квартира № 34 в доме на Фонтанке, которую Пунин получил как служебную жилплощадь. Он был тогда директором департамента музеев в Петрограде во времена наркома Луначарского. В комнатах, где проживали Ахматова и Пунин во время их супружества и еще много лет спустя, сейчас находится Музей Анны Ахматовой. Во время одного из моих приездов в Петербург я видела там выставку фотографий Ахматовой, сделанных Пуниным. Эти черно – белые фотографии 1924 – 1925 годов многое говорят об Ахматовой тех лет. На них она высокая, гибкая, стройная, черноволосая, в простых платьях, сшитых по моде двадцатых годов, в туфлях на высоком каблуке, в шляпке, в пальто, обшитом мехом, и с муфтой. Зимой, летом, в саду, над морем. Мое внимание привлекла одна весьма эротичная фотография. В кабинете Пунина Ахматова стоит возле неубранной постели в расстегнутой белой рубахе. На кресле – тарелочка и чашка. На тарелке видны крошки. Красивое декольте, шея, плечи. И очень хмурый, как будто даже злой взгляд. Настоящая «колдунья, не жена родная». Анна прожила в этом доме с перерывами более тридцати лет. Уезжая из него в 1952 году, записала: «У меня нет никаких прав на эту благородную резиденцию. Но получилось так, что почти всю жизнь я провела в доме на Фонтанке. Бедной я в него вошла и бедной покидаю». Ахматова говорила также, что бедность и богатство – это тема, недостойная поэта.
Николай Пунин после многих лет жизни врозь с Ахматовой, находясь в госпитале в Самарканде, написал ей прекрасное письмо. В нем он признавался, что годы, прожитые с нею, были самыми лучшими, самыми важными из всего, встреченного им в жизни. Это письмо от 14 апреля 1942 года Ахматова сохранила. Оно было важным для нее, так как в нем Пунин как бы воздавал честь ее жизни. Он писал, что не знает другого такого человека, жизнь которого была бы столь же осмысленной, обоснованной и так последовательно проживаемой, как ее – от первых детских стихов до последних пророческих поэм. И после смерти Пунина поэтесса попрощалась с ним в стихотворении:
Дневники и письма Пунина, опубликованные в России в 2000 году, приводят много подробностей о его жизни с Ахматовой. Они были собраны Леонидом Жуковым и использованы Элен Файнштейн, автором известной биографии поэтессы, Пунин был человеком необычайно интеллигентным и впечатлительным, немного скептическим, эрудитом, со специфическим чувством юмора. Во время знакомства с Ахматовой он уже был женат на враче Анне Аренс, у них росла дочь Ирина. Аренс оставалась с ним до конца, живя под одной крышей с Ахматовой, мирясь с его многочисленными изменами, и сопровождала его во время эвакуации через Ладожское озеро по Дороге жизни из блокадного Ленинграда в Самарканд. Пунин, человек рафинированный, вдумчивый, необыкновенный, был знатоком и пропагандистом авангардного искусства, автором многих работ на границе истории искусств и теории. В частности, он писал о Казимире Малевиче, Владимире Татлине, об японском искусстве, об иконах, а также о живописи Пикассо. В сентябре 1917 года он записал в дневнике: «Вот он, революционный город в годину бедствий – голодный, развратный, испуганный, выползший, могучий и нелепый». Интересны также его размышления по поводу веры, всегда очень важной для Ахматовой: «Я не верю. Я не протестую против всех тех жизненных ощущений, которые рождены религиозным состоянием, но считаю безумием относить их к чему – то вне жизни стоящему. Жизнь есть Бог, и Бог слепой, неразумный и бесстрастный».
В первые годы гражданской войны Николай Пунин работал в Русском музее и был редактором журнала «Искусство коммуны». В 1919 году он был назначен шефом Петроградского Отдела изобразительных искусств Наркомпроса во времена наркома Луначарского. Пунина арестовали в первый раз 3 августа 1921 года без предъявления каких –либо обвинений, и 6 сентября выпустили. В тюрьме он встретил Николая Гумилева и был одним из последних свидетелей, видевших его живым. Он рассказывал Ахматовой, что Гумилев читал в тюрьме «Илиаду» Гомера, которую у него вскоре отобрали. Тут можно вспомнить прекрасное стихотворение Мандельштама:
Впервые Пунин упоминает об Ахматовой в своем дневнике в 1914 году. Увидев ее в кабаре «Бродячая собака», он отметил, что она показалась ему «странной, красивой, бледной, бессмертной и мистической». В сентябре 1922 года они уже были неразлучной парой. Это была страсть, полная ревности, разрывов и возвращений. В дневнике 1922 года появляется запись, говорящая о том, что Пунин считал эту связь законченной, но на самом деле это было только начало: «Наша любовь была трудной, оттого она преждевременно и погибла; ни я, ни она не смели ее обнаружить, сказать о ней… Мне часто было горько и душно с ней, как будто меня обнимала, целовала смерть. Но до сих пор еще я люблю ее гибкие и резкие движения, строй ее тела и особенно – люблю ее лицо – рот и горькую складку улыбки, зубы со скважинками, овал ее крупного подбородка, большой лоб (…).»
Анна Ахматова посылает ему записку, написанную ею, по мнению Леонида Жукова, также в декабре 1922 года, из которой следует, что любовь, однако, не «исчезла досрочно»: «Вы, оказывается, умеете писать, как нежнейший из ангелов, как я рада, что Вы существуете. До завтра. Анна».
Уже тогда поэзия Ахматовой начинает подвергаться сильной критике. Вскоре, тренируясь в искусстве утрат, она обнаружит среди утраченного также и читателей, и возможность публикации своих стихов. Эта утрата будет для нее особенно ощутимой. Недоразумения и поклепы, которые обрушиваются на поэзию Ахматовой, подробно анализируются Адамом Поморским на примере одного стихотворения 1921 года. Оно вызвало громадную дискуссию, очень навредившую Ахматовой и явившихся причиной многих недоразумений.
Партийное руководство лично и с близкого расстояния присматривалось к неясным стихам, используя официальных рецензентов, связанных с группой Николая Бухарина. Бухарин, деятель большевистской партии и член Политбюро ее Центрального комитета, сам станет жертвой Большого террора в 1938 году. Он был автором знаменитой цитаты о том, что «пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Он поддерживал Сталина в борьбе с Троцким, а позднее – с Зиновьевым и Каменевым. Дискуссия на тему о стихотворении тридцатидвухлетней поэтессы шла между сторонниками Бухарина и Троцкого. В ней высказался даже сам Троцкий, правда, неудачно, немного в духе известного высказывания Жданова об Ахматовой. В нем поэтесса грубо и в то же время абсурдно названа одновременно монашенкой и блудницей. Известно, что Троцкий, автор книги «Преданная революция», умел писать красиво и даже, может быть, прекрасно. Но слуха на стихи у него не было. Обе стороны вели дискуссию лишь в идеологическом плане, проявляя в то же время полную беспомощность в понимании тайны стихов Ахматовой.
В газете «Правда» от 4 июля 1922 года один из критиков пишет: «Ахматова не осыпает здесь революцию оскорблениями, а воспевает ее, воспевает ту красоту, которая родилась в ее огне и которая все ближе; воспевает то, чего мы еще добьемся, вырвавшись из пут голода и нищеты. Нужно поблагодарить ее за то, что она спела об этом так звучно, что мы явственно чувствуем теперь вишневый запах и видим на небе новые звезды».
«Правда» была тогда главной трибуной группы Бухарина, а он сам был ее главным редактором вплоть до 1929 года. Полемика печаталась в «Молодой гвардии» в номере 6 – 7 за 1922 год: «(…) Всем известно, что Ахматова – это мистик, монастырская воспитанница, идеологически чуждая нам, и, что за этим следует, конкретно нам враждебная (…) Как после таких характеристик должен отнестись к поэтессе коммунист? Ответ ясен. Он должен заявить: "Это поэт не наш, враждебный нам, поэтому мы должны бороться с его общественной ориентацией, и с его болезненной любовью, и с его православно – религиозными предрассудками". (…) Остерегайтесь, чтобы вместе с прекрасными словами в ваше сознание не впитался яд буржуазного разложения (…)».
Троцкий подвел итог дискуссии на страницах «Правды» в том же 1922 году: «Лирический круг Ахматовой, Цветаевой, Радловой и других поэтесс, настоящих и приблизительных, очень узок. Он охватывает саму поэтессу, незнакомца в котелке или со шпорами и непременно Бога – без особых примет».
Весьма остроумно, да только явно мимо цели. Вопреки всем атакам и наветам голос Ахматовой будет звучать все сильнее, чтобы в конце сделаться голосом всей угнетенной России. Тем временем влюбленный Пунин анализирует ее психику, описывая ее внимательно и нежно: «Так пустынна – не внешняя ее жизнь,– никому так не поклоняются, как ей, – внутри нее, самая жизнь ее пустынна, так что даже мне бывает страшно. (…). Удивляется часто тому, к чему мы уже привыкли; как я любил эти радостные ее удивления: чашке, снегу, небу».
Примерно в то же самое время создается грозно – пророческая «Новогодняя баллада» и стихотворение «Лотова жена». Пунин после очередной ссоры с Ахматовой, поводом для которой была его ревность к другим мужским дружбам и симпатиям поэтессы, Пунин записал 30 декабря 1922 года: «Кончилось. Вышел обычно – легко, не сломленным и ничем не потревожен; как после яда, только устало сердце. Что же ты такое, милая жизнь? Так и не пустила меня к себе на ужин. Я шестой гость на пире смерти (стихи А.), и все пять пили за меня, отсутствующего, а у меня такое чувство, как будто я никогда не умру».