В то время в предреволюционном Петербурге Осип Мандельштам и Анна Ахматова проживали свою поэтическую молодость. Через годы Ахматова вспомнит в «Воспоминаниях о Мандельштаме» их одновременный дебют в «Аполлоне» и то, как критик Сергей Маковский сказал: «Он смелее, чем вы». Может быть, даже «дерзостнее». Первая встреча на «Башне» у Вячеслава Иванова в 1911 году. Ландыши в бутоньерке Мандельштама, его горящие глаза и необычайно длинные ресницы. Первый томик своих стихов «Камень», врученный Ахматовой, Мандельштам снабдил инскриптом: «Анне Ахматовой – вспышки сознания в беспамятстве дней. Почтительно – Автор» Ахматова жила тогда с Гумилевым на «Тучке» (у Тучкового моста) в его студенческой комнатке – студии. Не раз они спускались с «Тучки» на завтрак в ресторан Кинша, где, бывало, встречали Мандельштама. А тот заглядывал в «Тучку». «Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на «Тучке» и хохотали до обморочного состояния, как девушки из кондитерской в "Улиссе" Джойса», – запишет Ахма– това. Описывает она и встречи в Цехе поэтов, а также бесконеч. ные бытовые и литературные шутки. За ужином все, кроме Ахматовой, сочиняли шутливые стихи, вошедшие в созданную цеховым сообществом «Антологию античной глупости». Мандельштам был, между прочим, автором одного такого стишка о Владимире Шилейко, будущем муже Ахматовой:
Ахматова также приводит триолеты авторства, по всей вероятности, Василия Гиппиуса, хорошо передающие шутливо – интеллектуальную атмосферу этих встреч:
Во время этих вечеров все забавлялись без стеснения, как это свойственно молодежи, соревнуясь в беззаботном остроумии, относясь с иронией к себе и миру. Им нравилось свое общество, и они создали собственный код, которым пользовались, смеша друг друга.
Когда Мандельштам в кого – нибудь влюблялся, Ахматова становилась его «конфиденткой». Она перечисляет: «Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова – Чудовская, красавица – художница. Она написала его портрет в профиль на синем фоне с закинутой головой. (…). Второй была Цветаева, к которой обращены крымские и московские стихи, третьей – Саломея Андроникова, которую Мандельштам обессмертил в книге «Tristia» (…) В начале революции (1920), в то время, когда я жила в полном уединении и даже с ним не встречалась, он был одно время влюблён в актрису Александринского театра Ольгу Арбенину, (…) А в 1933 – 1934 годах Осип Эмильевич был бурно, коротко и безответно влюблён в Марию Сергеевну Петровых». Ахматова составила этот список лишь для того, чтобы вспоминать стихи, которые в то время создавались. Кто в кого был влюблен и с каким результатом, для нее имело значение лишь в связи со стихами и обстоятельствами их возникновения. Так, стихотворение Мандельштама, «Мастерица виноватых взоров…» которое Ахматова признала лучшим любовным стихотворением XX века вообще, было вдохновлено поэтессой и переводчицей Марией Петровых. Вот его фрагмент:
В годы революции Ахматова с Мандельштамом продолжали совместные прогулки по зимнему Петербургу. Именно в это время возникли почти все стихи, написанные Осипом для Анны.
Ахматова вспоминает еще, как Осип выгнал молодого поэта, который пришёл жаловаться, что его не печатают. Смущённый юноша спускался по лестнице, а Осип стоял на верхней площадке и кричал вослед: «А Андрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?» Да, молодые поэты часто поддаются странным представлениям о своих обязанностях по отношению к Музе поэзии, а также обязанностях общества по отношению к их особам. Здесь вспоминается анекдот о молодом поэте, пришедшем к Константиносу Кавафису, совершенно серьезно упрекая поэта в том, что тот работает в Министерстве Сельского хозяйства и мелиорации, чтобы иметь деньги на шляпу, полотняный костюм и удобную квартиру, а Музу заставляет ожидать на коврике в прихожей. По всей вероятности, Муза – существо капризное и предпочитает ожидать на коврике у Кавафиса, нежели входить через широко открытые двери к молодому поэту, ждущему ее днем и ночью…
Под конец 1918 года Мандельштам уехал в Москву, и они долго не виделись, а летом 1924 года представил Ахматовой свою жену. «С этого дня началась моя с Надюшей дружба, и продолжается она по сей день», – напишет Ахматова в 1957 году, спустя девятнадцать лет со дня гибели Мандельштама. В последний раз они с ним виделись в Ленинграде осенью 1937 года, когда его арестовывали. 2 мая 1938 года Осипа арестовали вторично. Она записала в воспоминаниях: «В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два месяца. О пытках все говорили громко. Надя приехала в Ленинград. У неё были страшные глаза. Она сказала: "Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер"».
Ахматова всех мужчин своей жизни будет до конца вспоминать нежно, с любовью, и, прежде всего, честно – настолько, насколько позволяет человеческая память (за одним исключением, – ее поздней любви к врачу Владимиру Гаршину. Но тут сказались страшные переживания блокады, ставшие его уделом). «Честно» означает объективно и справедливо, по – человечески правдиво, без впутывания этих воспоминаний в женско – мужские драмы. Особенно если учесть, что судьбы близких Ахматовой мужчин сложились на самом деле драматично. Они были смяты шестернями истории, обречены на изгнание или смерть. Преждевременная смерть Николая Недоброво в 1919 и Владимира Шилейко в 1930 году, умерших от туберкулеза, имела еще человеческий облик. Но осенью 1921 года, после расстрела Гумилева, Ахматова напишет стихи, которые станут описанием минувших трагических событий и пророчеством:
Ахматова выступает здесь почти как современная Ананке, богиня неизбежных приговоров судьбы. Во второй части стихотворения она пытается вести торг с судьбой, или, пожалуй, скорее принести в жертву свою любовь:
Эти просьбы – молитвы, выраженные в стихах, не были услышаны. Бесчеловечное государство уничтожало ее друзей, близких, любимых.
Во все время сталинского террора Ахматова не переставала писать, поскольку, как скажет Иосиф Бродский, она чувствовала себя виноватой, что еще жива, и только обращаясь к умершим, могла сделать так, чтобы ее речь не превратилась в вой.
Яйцо для Мандельштама
В то время, когда в 1918 году Осип Мандельштам уезжал в Москву, он уже знал, что не с ним Анна Ахматова будет совершать сентиментальные поездки в Павловск. Но позднее напишет: «Еще раз оглядываюсь на Павловск и обхожу по утрам дорожки и паркеты вокзала, где за ночь намело на пол – аршина конфетти и серпантина, – следы бури, которая называлась „бенефис“».
Сегодняшний Павловск тоже носит следы бури, но с названием более страшным, чем «бенефис». Годы революции, войны и послевоенного коммунизма не пощадили Павловска. Печальный дворец, окрашенный в грязно – розовый цвет, старается притворяться чистым и ухоженным. Нет стеклянного павильона и нет концертов. Но возле вокзала стоят ведерки с астрами и гладиолусами, женщины продают лукошки с клубникой и черникой, блестят мокрые черные ягоды ежевики в литровых прозрачных банках, пахнет концом августа, фруктами и осенними цветами. А из парка веет запахом сосновых веток и мокрой земли. Ахматова, как и Мандельштам, в поздних летах своей жизни тоже еще раз оглянулась на Павловск: «Людям моего поколения не грозит печальное возвращение – нам возвращаться некуда… Иногда мне кажется, что можно взять машину и поехать в дни открытия павловского Вокзала (когда так пустынно и душисто в парках) на те места, где тень безутешная ищет меня, но потом я начинаю понимать, что это невозможно, что не надо врываться (да еще в бензинной жестянке) в хоромы памяти, что я ничего не увижу и только сотру этим то, что так ясно вижу сейчас».
Любви между Ахматовой и Мандельштамом не было. Но дружба длилась четверть века, до самой смерти Мандельштама и еще позднее, когда они с Надеждой Мандельштам хранили память о нем. После 1918 года Ахматова часто навещала Мандельштамов в Москве. Надежда Яковлевна вспоминает, что как только они оказывались вместе, независимо от трагических судеб, которые тогда уже были уделом каждого, кто не эмигрировал из России, сразу становились веселыми и беззаботными, как юноша с девушкой, встречавшиеся в Цехе поэтов. Ахматовой уже на московском вокзале доставались первые мандельштамовские шутки. Раз, когда поезд опоздал, она услышала обиду в голосе Осипа: «Вы едете со скоростью Анны Карениной». В другой раз, когда она приехала в жаркую Москву из дождливого Ленинграда в калошах и прорезиненном плаще с капюшоном, Мандельштам приветствовал ее вопросом: «Что Вы нарядились как водолаз?» Однако, как вспоминает Надежда Яковлевна, после приезда Ахматовой в 1934 году они «не успели прийти в хорошее настроение». 14 мая, около часу ночи, после ужина, для которого Осип раздобыл проголодавшейся в дороге Ахматовой единственное яйцо, раздался громкий стук в дверь. В ту ночь Мандельштама в первый раз арестовали. Принесенное для Ахматовой яичко лежало нетронутым на столе. По квартире крутились сотрудники, проводившие обыск. Перетрясали матрацы, просматривали бумаги, открывали шкафы и чемоданы. Искали стихотворение о Сталине, но удовольствовались другим найденным стихотворением Мандельштама – «Волк».
Другое дело, что стихотворение о Сталине, старательно переписанное кем –то, кому Мандельштам прочитал его вслух, и так уже лежало на столе у следователей, которые должны были его допрашивать.
Немного погодя Ахматова попросила, чтобы Осип перед уходом что – нибудь поел, и подала ему яйцо. Тот сел за стол, посолил его и съел. Воспоминание о яйце сохранилось, преодолев исторические бури, и всплыло среди многих других забытых подробностей. Я могу это яйцо себе представить: белое, круглое, еще теплое. Удивительна человеческая память! Рассыпается подобно свету, а потом выбрасывает из темноты только искорки. Какие –то яйца, шнурки на ботинках, тапочки, стаканы недопитого чая. Так же, как в клочья разорванная память о чувствах страха и радости, любви и ненависти, холода, тепла, доброты и нежности.
Ничто не могло ослабить этой дружбы. Ни отвергнутая любовь, ни то, что в одной из своих рецензий Мандельштам назвал Ахматову со всем ее творчеством не верстовым столбом в русской поэзии, а «паркетным столпником». «Паркетный столпник!» – разозлилась Ахматова. Это были двадцатые годы, когда на нее обрушились первые удары критики за «культивирование буржуазной поэзии» и уход во внутреннюю эмиграцию. Мандельштам, однако, уже в 1927 году, готовя к печати сборник своих статей, удалил эту фразу, обидную для Ахматовой. В двадцатые годы, как заметила Надежда Мандельштам, каждый имел охоту «бросаться за толпой» и думать как все. В то время общественное мнение значило очень многое. Надежда Яковлевна утверждает даже, что именно в двадцатые годы «люди уничтожали в себе всякие ценности, оправдываясь готовыми формулами в стиле: "молодое государство, невиданный опыт, лес рубят – щепки летят…" Каждая казнь оправдывалась тем, что строят мир, где больше не будет насилия, и все жертвы хороши ради неслыханного "нового". Никто не заметил, как цель стала оправдывать средства, а потом, как и полагается в таких случаях, постепенно растаяла». Для того чтобы сопротивляться этой повсеместной страшной диалектике и увидеть ее опасность, может быть, и не требовалось большой проницательности, но наверняка требовалась закалка духа и моральное чутье, которыми обладала Ахматова.
Зимой 1936 года поэтесса поехала в Воронеж, где Осип Мандельштам отбывал с женой ссылку. Она привезла деньги, каким – то чудом полученные за переводы, немного взяла у Пастернака, немного доложил брат Надежды, благодаря этому опальный поэт смог провести лето в Задонске на Дону. Надежда Мандельштам скажет, что Ахматова подарила им шесть недель радостной, дачной жизни. После возвращения из Воронежа у Ахматовой появилось стихотворение, в котором она описала свое пребывание у ссыльных Мандельштамов.
После трагической смерти Мандельштама, который умер в лагерном бараке, осталась дружба Ахматовой и Надежды Мандельштам. Старательно хранили они память о великом поэте этого страшного столетия, которое им довелось увидеть в его очередных безумных воплощениях, ведь обе они жили достаточно долго.