В «Бродячей собаке»

Прежде чем в Петербурге, переименованном в Ленинград, цепочка почти у каждых дверей стала напоминать кандалы, Ахматова шумно и с фантазией провела свой последний предвоенный карнавал. В литературных и художественных кругах в 1914 году веселились с большим размахом, как бы предчувствуя приближающуюся войну и предвидя последнюю катастрофу. Анна Ахматова и Николай Гумилев бывали частыми гостями в литературно – художественном кабаре «Бродячая собака». Кафе размещалось в подвале дома № 5 на Михайловской площади, ныне площадь Искусств. Туда приходила почти вся художественная интеллигенция Петербурга. Поэты, художники, композиторы, литературные критики, теоретики искусства. Входили и выходили, оставались ненадолго или просиживали всю ночь до утра. Карнавальные танцы продолжались почти без перерыва. Там бывали Михаил Кузмин, Осип Мандельштам, Николай Гумилев, Владимир Шилейко, Артур Лурье, актриса Анна Радлова и ближайшая подруга Ахматовой, талантливая танцовщица Ольга Глебова – Судейкина. Приходили гусарские офицеры, молодые и красивые, были там элегантные женщины и множество художников, фамилий которых сегодня уже никто не помнит. Наталия Крандиевская –Толстая вспоминает один из вечеров, когда Федор Сологуб уговаривал ее принять участие в его спектакле «Ночные танцы», поставить который согласился Владимир Мейерхольд. «Не будьте такой буржуазной, − убеждал ее Сологуб своим гробовым, медленным, лишенным интонаций голосом, − вы, как и каждая молодая женщина, желаете быть обнаженной. Прошу не возражать. Вы бы хотели танцевать босиком. Не обижайтесь, пожалуйста. Берите пример с Софии Исааковны и Оленьки Судейкиной. Это вакханки. Они танцуют босиком, и это великолепно!».

Ахматова тоже подумывала о занятии пластическим танцем, Гумилев горячо склонял к этому свою жену – вольтижерку, такую гибкую, что, вероятно, она могла бы коснуться лбом пальцев своих стоп. Ведь это было время освобожденного, авангардного танца Исидоры Дункан, которая через несколько лет приедет на триумфальные гастроли в Москву. Ахматова, со своим стройным телом и неукротимым воображением, возможно, была создана для этого. Кабаре «Бродячая собака» было придумано в пику знаменитой «Башне» Вячеслава Иванова. Можно сказать, что бывавшая в «Башне» «молодежь» взбунтовалась против аполлоническо – возвышенной атмосферы, царящей в «Башне», и ушла в подполье. В «Бродячей собаке» жизнь кипела с позднего вечера до самого рассвета, и свежий, ироничный взгляд молодежи на действительность, затронутый чувством абсурда, переносился также и на искусство. На «Башне» у Ахматовой уже было свое место; царившую там атмосферу хорошо передают воспоминания Ильи Эренбурга о мартовском вечере 1911 года. «Башня» была освещена свечами в серебряных подсвечниках, пили вино, а вечер начинал сам хозяин докладом на религиозную или мистическую тему. Вячеслав Иванов, поэт, драматург, литературный критик и философ, начиная с 1905 года, когда он вернулся из десятилетнего пребывания за границей, в Париже и в Италии, был также членом Религиозно – философского общества в Петербурге. Он любил устраивать мистически – философские вечера. Илья Эренбург так описывает эпизод с Ахматовой: Иванов «пригласил ее к своему столику и предложил место справа от себя, которое при жизни занимал Анненский. Представляя Ахматову, он назвал ее «новой поэтессой, которая откроет нам все, что осталось скрытым в тайниках души Анненского». Отсюда было очень далеко до веселой атмосферы «Бродячей собаки». Адам Поморский в своем эссе «Анна всея Руси» приводит подробный календарь встреч и важнейших событий в этом кабаре. Карнавальный вечер состоялся в первую годовщину его открытия, 31 декабря 1912 года. Михаил Кузмин украсил его гимном, посвященным акмеистам, спустя десять дней после образования их общества. 22 февраля 1913 года подвальчик празднует карнавальное воскресенье, то есть Масленицу, перед началом Великого Поста. В подвале собираются переодетые Пьеро и Пьеретты. Месяц спустя, 25 марта и в мясопуст 9 апреля, появляются другие персонажи, перенесенные из Летнего театра миниатюр, – дионисийские «козлоногие». В противоположность аполлоно – классической «Башне», в Бродячей собаке» царит решительно дионисийское настроение. 23 декабря Виктор Шкловский читает собравшимся доклад о зарождении кубофутуризма. С ним яростно спорит молодой и блистательный Владимир Шилейко. 3 января на сцене подвальчика Ахматова что – то не очень охотно декламирует, а Мандельштам видит в ней Федру и описывает ее потом в стихотворении. Атмосфера подвальчика, ступени которого Анна порой сравнивала со спуском в дантейский ад, проявляется во всем творчестве Ахматовой. Эта атмосфера с огромной силой овладеет воображением поэтессы, когда двадцать шесть лет спустя к ней начнет приходить «Поэма без героя», наполненная гротескно – адскими образами. Это произведение она будет писать до конца своей жизни. Борис Эйхенбаум, критик и историк литературы, в своих присланных из Москвы фельетонах 1917 года, описывая московское кабаре «Летучая мышь», сообщает: «Культура подвалов в Петрограде совсем иная. Жизнь столицы (Петрограда), полная умственного напряжения, более легко и интересно приобретает форму гротеска. В нашей "Летучей мыши" нет того отравленного алкоголя, каков знаком завсегдатаям петроградских подвалов. Ярмарочные панно, ярмарочный юмор, "стильные сценки" и, наконец, сама фигура хозяина, снующего среди гостей – все это такое московское, что петроградский гость начинать зевать еще до конца и уходит разочарованный. (…)». Однако . что тут долго говорить, «Бродячая собака» была не типичным кабаре, а скорее – местом встреч, разговоров и нескончаемых шуток петербургской художественной богемы, чем – то вроде элитарного клуба, куда вход был не для каждого. В начале деятельности подвальчика гостям раздавалась такая листовка: «Многие гости наших "сред" и "суббот" в "Бродячей собаке" не были осведомлены о характере этих вечеров, по ошибке считая их каким – то "кабаре". Настоящим уведомляем, что "среды" и "субботы" являются частными собраниями, в тракте которых не предусмотрены никакие выступления по заранее подготовленной программе, и она целиком зависит от общего настроения вечера». Великая балерина Тамара Карсавина, звезда «Русских сезонов» Дягилева, так вспоминает свой первый визит в «Бродячую собаку»: «Артисты, привыкшие к установленному порядку, с навыками регулярной работы, "филистеры" нашей касты, не были в восторге от "Бродячей собаки". Зато актеры, которые с трудом зарабатывали себе на жизнь, музыканты, которых только ждала слава, поэты вместе со своими "Музами" встречались там каждый вечер. (…) В клубе не было лицемерия, не было нудных штампов и натянутой атмосферы (…) Один из моих друзей, художник, привел меня туда за год до войны. Мне была приготовлена даже чересчур торжественная встреча: меня подняли вверх вместе с креслом, и я, ужасно смущенная, должна была благодарить за аплодисменты. Этот обряд дал мне право свободного входа в этот закрытый клуб – подвальчик (…)».

И еще одно воспоминание тех времен. Паллада Гросс, по прозвищу Паллас, актриса студии Николая Евреинова, одного из наиболее авангардных и вызывающих споры режиссеров дореволюционной России, записала: «Только с первым трамваем мы отправлялись по домам и, что интересно, не были ни сонными, ни измученными, по дороге продолжали разговоры и с жаром обменивались мнениями. (…) "Бродячая собака" не была театральным клубом и вообще не была клубом, и уж, во всяком случае, не была театральным рестораном. Это было место отдыха актеров, художников, которые именно сегодня закончили работу над картиной, писателей, дописавших последний раздел своей книги, и поэтов, не раз творивших в стенах этого подвала».

Для Ахматовой в то время подвальчик был ее вторым, а, возможно, даже первым домом. Но уже тогда в ней было нечто, что заставляло ее смотреть критически на декадентскую красоту «Бродячей собаки». Артистическая жизнь подвала была слегка болезненной, как бы мучимой горячкой. Александр Блок, например, усматривал в ней измену настоящим целям искусства. В кабаре «Бродячая собака» молодая, бунтующая художественная элита спорила, острила, читала стихи и пила до рассвета вино. В одном из своих стихотворений Ахматова описала весь климат этой последней предвоенной зимы, настроение напряженного ожидания и интеллектуального оживления, но в то же время – некоторого морального декаданса:

Эти забитые окошки и птицы, томящиеся по облакам на стенах, нарисованные, впрочем, знаменитым художником Сергеем Судейкиным, выражали беспокойство Ахматовой о том, что настоящая жизнь протекает где – то совсем в другом месте, пусть не такая рафинированная и даже более печальная, но реальная, до которой можно дотронуться. Я вижу ее такой, какой ее запомнили современники – зимой, в пятом часу утра в «Бродячей собаке». Сидит у камина, пьет кофе, курит длинную тонкую папиросу. Она бледна от вина и электрического света, обостряющего черты. Уголки губ опущены. Взгляд холоден и как бы непреклонен. Она никогда не бывает одна. Друзья, поклонники, дамы в больших шляпах и с подведенными глазами. С того памятного вечера у Вячеслава Иванова в его «Башне», когда дебютирующая поэтесса читала дрожащим голосом свои стихи, прошло уже два года. Она завоевала славу, известна и признана. Струйка дыма поднимается от папиросы, которую Анна изящно держит в узкой руке. Плечи, закутанные в шаль, слегка дрожат от кашля. Это начало туберкулеза, с которым ее сильный организм справится быстро и бесповоротно. Она поворачивается к сидящему рядом товарищу и, грустно улыбаясь, говорит: «Я так никогда и не узнала счастливой любви»..

И тем не менее Ахматова признавалась в стихотворении, что любила эти вечера и ночи, проходившие в разговорах до самого утра. Любила свою славу, любила быть в центре внимания. В ней было много эгоцентризма. Будучи с ранней молодости предметом восхищения и похвал за свою красоту, обаяние и талант, она быстро привыкла к мысли, что является кем – то необычайным и исключительным. Царскосельским черным лебедем. Она признавалась, что в юности была избалованной, капризной, эксцентричной. В «Бродячей собаке» Ахматова встречалась с Мандельштамом, Нарбутом, Зенкевичем, Шилейко, Лурье и другими друзьями – иногда даже с Маяковским, приходившим сюда во время своих приездов из Москвы. В коротком стихотворении она признается:

В те времена Ахматова приходила в кабаре вместе с Гумилевым, вечера и ночи проводила среди поклонников, а перед утром уходила с музыкантом Артуром Лурье.

Колдунья, взятая в жены

Два первые года супружества Ахматовой с Гумилевым – это путешествия по Европе, красивый просторный дом в Царском Селе, первая длительная поездка в Африку Гумилева, путешественника по призванию и авантюриста, цыгана и поэта в душе. Однако Ахматова скажет в воспоминаниях, что это супружество с самого начала было как бы обреченным. «Я никогда не думала о Гумилеве как о мужчине. Он был для меня как брат, и я не посвящала ему никаких любовных стихов. Зато часто писала о нем как об умершем. Может быть, предчувствовала?”

Это о своем отношении к мужу. А что она думала о его чувствах? Скажет, что долго были обрученными. «Когда мы поженились в десятом году, он уже утратил весь пафос». Что она имела в виду? Не то ли, что из детской дружбы редко получаются удачные браки, а общая повседневность не способствует страсти? Или, может, она вообще не годилась для супружества, хотя и пыталась как –то найти себя в нем целых три раза, с тремя мужчинами кряду?

А вот Гумилев любил ее страстно. Томик стихов «Романтические цветы», изданный в Париже в 1908 году, он целиком посвятил Анне Андреевне Горенко. То есть еще за два года до свадьбы, которая состоялась 25 апреля 1910 года. В сборнике «Чужое небо», изданном два года спустя, в 1912 году, созданные Гумилевым женские образы будут иметь уже немного другие черты. Он поместил там наверняка самый забавный из стихов, написанных для Ахматовой. В нем очень верно передается ее характер (кто бы мог знать его лучше?), но эти стихи также немного грустны в своей интонации, в подтексте и недоговоренности. Как верно заметила Ахматова, они звучат не как слова влюбленного мужчины, а скорее – доброго друга. может быть, даже брата, описывающего с некоторой иронией, но с огромной нежностью любимую сестру. Через годы Ахматова вспомнит об этом стихотворении, опровергая предположение, будто бы она – украинка. «Все считают меня украинкой. Во – первых, потому, что фамилия моего отца звучит Горенко (с ударением на первом "o"), во – вторых, потому, что я родилась в Одессе и училась в Фундуклеевской гимназии, а в – третьих и главным образом потому, что Гумилев написал: "В городе Киеве, в логове змеином я колдунью взял себе в жены…"» Действительно, стихотворение звучит очень убедительно:

Друзья, бывавшие в доме Гумилевых в Царском Селе, вспоминают, что Ахматова демонстративно выходила из комнаты, когда Гумилев начинал свои излюбленные рассказы об Африке. Может быть, страсть мужа к путешествиям вызывала у нее ревность? Впрочем, бывали моменты, когда она выглядела счастливой женщиной и женой. Май 1913 года. Ахматова принимает гостей, разливает чай в зеленые чашки, вынимает альбом с фотографиями. Говорит, что она счастлива, наконец –то они не едут с мужем за границу, ей предстоит провести все лето дома, и ее ждет выезд в Слепнево, имение свекрови, место для нее исключительно дружественное. Рассказывает, как она тосковала в Париже по России. Смеется.

«Кaк Вы не похожи сегодня на свой портрет Альтмана», – говорит один из гостей. – «Надеюсь, что не похожа», – отвечает хозяйка. – «Никому не нравится быть похожей на зеленую мумию!» С этим знаменитым портретом Ахматовой, написанным маслом, связан один анекдот, который поэтесса любила рассказывать. Натан Альтман, художник, скульптор и график, идя когда –то с Эренбургом по улице в счастливом, еще довоенном Париже, заметил идущую перед ними стройную француженку. Они громко обменивались замечаниями по поводу ее внешности, пока француженка не обернулась и не сказала им на чистом русском языке: «вы мне уже надоели!» Вот так состоялось их знакомство. Позднее Альтман, помимо нескольких рисунков Ахматовой, написал, возможно, ее прекраснейший и наиболее известный портрет, находящийся сейчас в Русском музее. Несколько кубистический, выдержанный в зелено – сине – желтых тонах, он передает, по – видимому, все характерные черты ее нетипичной, оригинальной красоты.

Высокая, гибкая в талии, с длинными стройными ногами и несколько угловатыми коленями, в синем платье с декольте, которое заканчивается двумя белыми складками. Из этого декольте всплывают длинная тонкая шея и необычные плечи с такими худыми ключицами, что их углубление вместило бы, как вспоминает сама модель, целый бокал шампанского. Быть может, во времена шальной петербургской молодости шампанское пили прямо из этих углублений! Характерная горбинка на носу, связанные в узел черные, прямые волосы и модная тогда парижская челка. Она сидит, задумавшись, сплетенные руки худыми пальцами поддерживают тяжелую темно – желтую шаль. Этот атрибут, почти театральный реквизит Ахматовой, который появляется почти во всех воспоминаниях о ее личности, действительно, как написал Мандельштам, напоминает окаменевшую, псевдоклассическую накидку. По моему мнению, Альтману решительно удался портрет встреченной им в Париже элегантной, привлекающей взгляды «француженки».

Этот французский, как бы сказали сегодня, имидж Ахматовой, тоже был одной из черт образа, который она создавала. Когда в 1911 году она приехала в свое российское «дворянское гнездо» Слепнево прямо из Парижа, то встретилась, к своему явному удивлению, с такой реакцией: «В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепневе, отказалась признать меня барыней и сказала кому –то: „К слепневским господам хранцужанка приехала“ а земский начальник Иван Яковлевич Дерин – очкастый и бородатый увалень, когда оказался моим соседом за столом и умирал от смущенья, не нашел ничего лучшего чем спросить меня: „Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта?“ Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодежь за сказочную мою худобу и (как им тогда казалось) таинственность называла меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастье».

Ахматова любила Слепнево, словно родной дом. Каждое лето, а также зиму, в том числе последнюю зиму перед революцией, она проводила в этом имении в тверской губернии, заросшей сосновыми лесами, полной озер и рек.

Сохранилось много снимков, показывающих молодую Ахматову спокойной, улыбающейся, возможно, даже счастливой и без всякой позы, в старинных декорациях этой дворянской усадьбы: на веранде в окружении семьи, в саду на прогулке, с книгой в гамаке. Гумилев не переносил Слепнева, и в этом они тоже разнились. «Николай Степанович не выносил Слепнева. Зевал, скучал, уезжал в невыясненном направлении. Писал: "такая скучная не золотая старина" и наполнял альбом Кузьминых – Караваевых посредственными стихами. Но, однако, там что –то понял и чему – то научился», − комментирует Ахматова. Ее собственное отношение к Слепневу было очень личным, с ним были связаны ее собственные тайны. С волнением она описывает подробности, казалось бы, не имеющие значения: «Я носила тогда зеленое малахитовое ожерелье и чепчик из тонких кружев. В моей комнате (на север) висела большая икона – Христос в темнице. Узкий диван был таким твердым, что я просыпалась ночью и долго сидела, чтобы отдохнуть… Над диваном висел небольшой портрет Николая I – не как у снобов в Петербурге, почти как экзотика, а просто, сериозно – по – Онегински („Царей портреты на стене“). Было ли в комнате зеркало – не знаю, забыла. В шкафу остатки старой библиотеки, даже „Северные цветы“, и барон Брамбеус, и Руссо. Там я встретила войну 1914 года, там провела последнее лето (1917)».