Аркадий Бухмин

Моя любимая жена всегда была категорически против идеи завести собаку. Она не любила домашних животных. Точнее, у нее был очень редкий (и для нее мучительный) дар предчувствия различных будущих жизненных неприятностей. Мысль о том, что собака будет убегать, теряться, болеть и в конечном итоге умрет, заранее причиняла моей жене глубокую боль. А осознание того, что мы полюбим это животное и будем тяжело переживать его утрату, лишь добавляло Тате страданий еще до того, как это произошло.

Воспроизводится по тексту с устаревшей орфографией. 1834 год.

Хитроумные уловки мошенников из артели Прогресс больше не интересовали Колосова, расследование подходило к завершению.

Рассказ Виктора Некрасова «Кому это нужно?» посвящён размышлениям автора о судьбе и о том, как она формируется.

По субботам я поздно возвращался домой, после шести уроков. Прогулка по улице не казалась мне бессмысленным занятием...

После долгих лет критики и игнорирования мы наконец получили возможность познакомиться с произведениями Арцыбашева, который был «запрещен» и исключен из русской литературы. Теперь мы можем без предвзятости оценить его творчество: понять его истинную сущность, что в нем нам близко, а что остается далеким.

Не стоит лишний раз напоминать, что я родился в небогатой еврейской семье, но это, безусловно, важное вступление. Поскольку мой отец был евреем, то его профессия была связана с экономикой. Моя мама закончила как консерваторию, так и юридический институт, но из-за того, что у старшего брата было двадцать шесть случаев воспаления среднего уха, она довольно рано оставила свою работу в юридической консультации, а пианино так и не приобрели. В итоге, мама стала домохозяйкой, благодаря чему я много читал, учился хорошо, а несносным подростком стал только в институте, когда влияние матери стало менее значительным.

По спокойной Четвёртой Мещанской улице они шли вчетвером, в одной компании. Римма среди них выделялась своей красотой и училась в театральном институте.

Когда речь заходит о творческом экстазе и загадочных озарениях, я остаюсь молчалив, хотя однажды я остро и полностью испытал такое состояние. Я молчу, потому что в те короткие минуты я был гениальным мошенником. Теперь же я понимаю, что чудо возможно: человек сам с удивлением слушает себя, произнося слова, которые не готовил и не задумывал, и непонятно, откуда они берутся. Пушкин, очевидно, также был в таком состоянии, когда восторженно воскликнул (похоже, после завершения "Бориса Годунова"): "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" Со мной, повторяю, это произошло лишь однажды и связано с мошенничеством — увы. А было это так.

Конечно, традиция, восходящая к Пушкину, укоренилась в нашем сознании: у каждого пишущего есть свой мэтр, который когда-то его благословил. А детали, такие как момент прощания с жизнью, не так важны. Можно просто спросить любого: «Кто был твоим Державиным?» — и он поймет без объяснений и даст ответ. В моем случае всё сложилось так, что у меня было двое мэтров, к которым я пришел с тетрадками стихов, и оба решительно отказали мне в благословении. Поскольку они были замечательными людьми, было бы неправильно не рассказать об этом.

Эту главу, безусловно, стоит открыть словами моего старого друга, художника Миши Туровского. Он, помимо своих художественных дел, написал целую книгу афоризмов, которую назвал "Зуд мудрости".

Вспоминаю, как я встречал маму в 1947 году. Мы не виделись десять лет. Она прощалась с двенадцатилетним мальчиком, а теперь перед ней стоял двадцатидвухлетний молодой человек, студент университета, уже побывавший на войне, раненый, переживший многое. Хотя, как теперь кажется, я был несколько поверхностным и легкомысленным... Что-то неосновательное просвечивало во мне, как ни странно...

После того как Резанов увидел в газете объявление с просьбой о помощи от молодой женщины, он написал ей письмо, предложив заработать 50 рублей, если она придет к нему в образе смерти и будет вести себя соответствующе…

Сен-Зи-По, китаец, который боролся и погиб за революционные идеалы, был под воздействием наркотиков и не осознавал в полной мере значения своего участия в борьбе за перемены в стране.

Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе. И это появляется в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И все это происходит в России, в той России, где народ считает любого преступника несчастным и где до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Я помню, как когда-то гордился этим перед европейцами, и вот уже второй, третий год не прекращающиеся казни, казни, казни.

Мы провели ночь у 95-летнего ветерана. Он служил при Александре I и Николае. - Что, хочешь умереть? - Умереть? О, как хочу. Раньше боялся, а теперь только Бога прошу: дай мне покаяться, причаститься, чтобы очистить душу. Грехов-то много. - Какие у тебя грехи? - Какие? Я же служил при Николае; разве тогда служба была такой, как сейчас! О, если вспомнить, так ужас берет. Я еще застал Александра...

Влас Михайлович Дорошевич был знаменитым фельетонистом в конце 19 века и получил титул "король русского фельетона". В 1897 году он поехал на Сахалин, следуя за А. П. Чеховым, и написал книгу о своих впечатлениях. Одним из его известных фельетонов стал "Старый палач", в котором он осудил жестокость журналиста В. Буренина, который издевался над русскими писателями. Этот фельетон завоевал одобрение читателей, уставших от притеснений Буренина.

Это случилось в мае 1838 года. Я находился на пароходе "Николай I" вместе с множеством других пассажиров, совершавшем рейсы между Петербургом и Любеком. В то время железные дороги еще не были развиты, поэтому все путешественники предпочитали морской путь. Многие из них также брали с собой свои экипажи, чтобы продолжить путешествие по Германии, Франции и другим странам. На нашем корабле, как я помню, находилось двадцать восемь господских экипажей. Пассажиров же было около двухсот восьмидесяти, включая примерно двадцать детей. В тот период я был очень молод, и, не страдая от морской болезни, был погружен в новые впечатления. На борту находилось несколько дам, которые были удивительно красивыми или симпатичными, — к сожалению, большинство из них уже ушли из жизни.

Ночью в гарнизонной караулке, находящейся в одном здании с гауптвахтой, продолжалась спокойная караульная жизнь. С вечера, когда приносили ужин, долго звучали неразборчивые солдатские голоса, сопровождаемые раздачей пищи, доброй перебранкой караульных и окриками сержантов-разводящих. Из-за грубой, неплотно закрытой двери в камеру проникал тошнотворный аромат теплой перловки, постепенно сменяющийся резким запахом махорки.

Я посетил полицейский участок и хотел бы рассказать о своих впечатлениях. Это заведение открыто для всех, даже для тех, кто не совершал никаких преступлений.