Сначала он долго в молчании ко мне присматривался, и я имел время познакомиться с ним вблизи.

На первый взгляд человек был крепкий, тучный, важный, а в лице и фигуре имеющий что-то очень грозное и мощное. Казалось, что имел сильную волю и был неумолимым. Большое лицо, длинное, с подбородком, с большими усами издалека виделось страшным, а присмотревшись к нему, что-то в нём такое дрожало, что показывало какую-то неуверенность.

Голос имел гетманский, крикливый, а, несмотря на это, не вызывающий повиновения. Только видно было, что для него важнее всего было то, чтобы перед ним дражали и боялись его.

Вдруг он заговорил быстрым и заикающимся голосом, спеша, путаясь, покашливая и меряя меня глазами:

— Вы мне понадобитесь. Я слышал уже о вас, знаю… Вы знаете латынь, красиво пишите, в голове хорошо, я как раз ищу канцеляриста. Тот писарь — для правительства, а для своей особы у меня никого нет. Но сперва вы должны знать, что тут обо всём, что делается и будет делаться, должная сохраняться строгая тайна. Держать язык за зубами — первая вещь.

Тут, прервавшись вдруг, он начал перечислять, что мне даёт за работу: одежду, жалованье, стол, помещение; о каждой из этих вещей, не докончив об одной, переходил к другой, возвращался к первой, так что догадаться было трудо. Я понял только то, что мне тут всего будет вдоволь, хотя для меня не шла речь о большой оплате. Потом снова вбежав на другую дорогу, начал жаловаться, что доверять в это время ему некому, что нуждается в таком, который бы служил ему, как отцу, а он ему родителем хочет быть.

Он долго мне не давал ему ответить, и когда я начинал, он заново повторял своё. Мне было важно только то, чтобы хоть несколько свободных часов было в день, потому что я всегда хотел чему-то учиться, имея в виду то, что, может, когда-нибудь попаду к королевским детям.

Наконец наука манила меня ряди неё самой, и, имея перед собой закрытыми другие дороги, в ней я искал утешение и спасение.

Староста признавал правильным моё желание, но в то же время предвидел, что так как он днём и ночью на этой старостинской службе покоя не имел, так и мне за неё ручаться не мог.

Словом, разговор так путался, что, по-видимому, и он не ведал, что я ему обещал, и я не мог понять, что меня ждало. Окончилось на том, что я просил, чтобы мы взаимно в течение квартала испытали себя. Он согласился на это.

— Я уверен, — прибавил он, — что вы мной будете довольны. Я суров, требую порядка и дисциплины, но на сердце можете рассчитывать. О! У меня всё тут как в лагере по кивку, в шеренге… но никому вреда не делаем и принимаем во внимание человеческую слабость.

Потом сам староста хотел отвести меня в предназначенное мне помещение. Оказалось, однако, что в нём бондари рассохщиеся бочки и посуду обручами набивали, кто-то вынул окно, лавки стояли целые, но, кроме них, ни кровати, никаких вещей не было.

Поднялся о том во всём доме ужасный шум. Кто там посмел без ведома старосты бондарей разместить, так опустошить комнату. Позвали маршалка, тот вину свалил на ключницу, та — на слуг, а в конце концов выдали наистрожайший приказ, чтобы до вечера было чисто как в стёклышке.

Мне не очень хотелось этому верить и он сам, сомневаюсь, чтобы этому верил, но он требовал сиюминутного переезда, так что едва по причине Велша я отпросился до завтра. Столкновение с моим доктором прошло гораздо легче, чем я ожидал; он молча меня выслушал, покачал головой, проговорил что-то и добавил:

— У тебя непостоянный ум… а только камень на месте обрастает. Будешь так из угла в угол перебрасываться, никогда не согревая места, и пропадёшь напрасно; знать всего понемногу, значит, на глупость работать… но что поделать с темпераментом? Темпераменты есть тиранами. Трудно! Трудно! Иди же с Богом!

Он засмеялся.

— Ты у меня только научился один пластырь накладывать.

Он дал мне поцеловать руку и через минуту вернулся к книжке.

Казалось, что, действительно поняв мой темперамент, он был к этому готов. Остаток дня я провёл в городе со знакомыми, желая насладиться свободой, так как предвидел, что, раз запрягшись у старосты, у меня не много будет времени для себя.

Назавтра, когда я притащил туда свои щуплые узелки, нашёл комнату ещё без окна, на полу бондарьские инструменты, но в углу стояла кушетка, опёртая ногами о стену, и стол, отдельно ножки, отдельно столешница ждал меня. Болтливые слуги с непричёсанными волосами даны мне были для услуг, они много болтали, но, вырвавшись из комнаты, не возвратились.