— Вот что, — сказал он, придвигаясь ко мне. — Вчерашнего дня краковский староста, Пеняжек, — знаешь его? — спрашивал нас при дворе, не можем ли мы для верных личных услуг посоветовать ему придворного, который умеет писать. Ты сразу пришёл нам на ум.

— Но он простолюдина при себе не потерпит, — сказал я.

— Не спрашивает о шляхетстве и о рождении спрашивать не будет, — говорил далее Задора, — я разговорился с ним о тебе. Человек добрый, верный королевский слуга, жизнь у него богатая, жалованье, небось, будет значительное, это для тебя место очень приличное.

— Вы забыли только о том, что староста почти постоянно должен быть в замке и такого письменного придворного тащить за собой, а что король на это скажет?

Задора рассмеялся.

— Я думал об этом, — сказал он. — Староста, услышав о тебе, очень горячо начал требовать, чтобы ты пришел к нему побеседовать. Будучи в вечером на королевской службе, когда вспоминали о старосте, я невзначай намекнул о том, что он хотел взять Орфана, но колебался, как бы на изгнанного со двора в замке не смотрели плохо.

Король пожал только плечами.

— Стало быть, от того, что я его выгнал, он должен умереть от голода? — отпарировал он. — Пусть Пеняжек берёт его к себе, коли хочет, лишь бы ему вернее, чем мне, служил.

Я закусил губы. Значит, король не забыл до сих пор, не простил меня.

Какое-то время мы сидели молча, но затем Задора так горячо накинулся на меня, так просил, уговаривал, заклинал, что назавтра я согласился идти к Пеняжку.

Не скажу, однако, чтобы мне от Велша, прожив тут уже несколько месяцев, было легко уходить. Я срамился сам себя, что нигде места нагреть и выдержать не мог. Я чувствовал, что при уходе получу справедливый нагоняй.

Задора мне тем закрывал рот, что следовало воспользоваться подвернувшейся удачей. Даже король, видя при Пеняжке бывшего придворного, мог сжалиться. Староста имел у него хорошую репутацию. Но сначала, прежде чем приступлю к рассказу о той новой моей перемене в судьбе, я должен что-нибудь написать о самом Пеняжке.

Всем известно, что род Пеняжков происходит от Одроважей, тех самых, кровь которых дала нам двух святых патронов. Их значение некогда было велико и они соперничали с самыми могущественными на родине, хотя против них было также много неприятелей, и в этой борьбе с ними, хоть несломленные, они понесли немалые потери.

Они теперь стали жить беднее. Из этой семьи наш краковский староста был почти самым первым и, держась с королем и ему служа, надеялся вернуться к былому блеску Одроважей.

Человек был уже в годах, ума немного непостоянного, характера мягкого, а, несмотря на это, когда при чём застрял, стоял упорно. Король его, может, ценил прежде всего за то, что имел в нем такого слугу, который не спрашивал никогда почему и что Казимир хотел иметь, и всякий его приказ исполнял слепо.

Когда другие теперь в этом щепетильном споре о епископстве как могли смягчали самого короля, а его суровые решения старались так выполнять, чтобы краковскому капитулу, и так уже притеснённому, не подставлять себя, Пеняжек и Обулец, о котором я уже вспоминал, с неизмеримой строгостью и без малейшей поблажки забирали у сопротивляющихся какоников десятины, имения, каменицы, Пеняжек всегда объяснялся тем:

— Имею приказ короля, пан так хотел.

Этим он особенно поставил против себя духовенство, но так как не боялся Тенчинских, посвящая себя королю и резко выступая против них, так и капитулу хорошо дал понять это.

Это казалось тем более странным, что младший сын был в духовном сане и в том же самом капитуле.

Тот сын, о чём все знали, отравил ему жизнь, но он не столько, может, был виноват, как отец. Охваченный одной только той мыслью, как бы вернуть семье былой её блеск, староста одного из сыновей во что бы то ни стало хотел сделать духовным лицом, надеясь на короля, что приведёт его к высшим должностям.