К счастью, я привык сам себе служить, а маршалек также принял окно к сердцу, и в конце концов приказал привести комнату в порядок.

Мне дали знать, что староста уже три раза за мной присылал, поэтому я пошёл к нему. Во вчерашней комнате было то же самое сборище людей. Официальный писарь сидел за столом, грызя перо, мне предназначили место за панским стулом и у уха старосты.

— Привыкай прислушиваться, потому что не так легко справляться с таким количеством дел.

Хуже было то, что, действительно, дела не приходили в порядок одно за другим, но все вместе сбивались в один запутанный клубок. Кто-то говорил, другой его прерывал, староста звал третьего, вспомнив о четвёртом, этого бросал, люди возвышали голоса, пытаясь перекричать друг друга; словом, это был судный день.

Староста топал ногами, ругался, но сам этот беспорядок увеличивал. Я стоял так с час за большим креслом пана, но мало чему научился. Затем вбежал придворный, призывая к королю; Пеняжек вскочил и тут же вышел. Мне там уже нечего было делать, но он приказал мне остаться и ждать его.

Писарь, Солтысов сын, из околиц Бохны, парень умный, когда вышел пан, на меня вовсе не обращая внимания, взялся за дела, прибывшие с которыми люди не уходили.

Быстро и умело он прослушивал жалующихся и просящих, я видел, как ему тот и этот что-то всовывал в ладонь, а он писал для себя на бумаге, и через полчаса комната опустела.

Мы остались одни, он насмешливо посмотрел на меня.

— Что вы, милостивый пане, будете делать при старосте, — сказал он, — этого я не знаю. Я полагаю, что, пожалуй, слушать его жалобы и доверенные письма к сыну писать. Не было бы тут такой уж работы, если бы порядок какой-нибудь был, но староста никогда его не наводит… а если бы был, то сразу его нарушит.

Он усмехнулся.

— Пан он хороший, но самому себе строгий неприятель.

Староста, который сию минуту должен был вернуться от короля, поехал тем временем в город, пошёл в ратушу, дал себя пригласить кому-то из землевладельцев и приехал домой только поздним вечером.

От писца я узнал, что мы вроде бы должны ждать его до полуночи, после чего нас отправит ни с чем, приказывая чуть свет вставать на работу, хотя делать ничего не будет.

Случилось так, как предсказал Солтысик: староста вернулся уставший, жалуясь, что тут вздохнуть не дают, что до смерти доработается, отправил писца, мне приказал ещё идти за ним в спальню, и, только ложась в постель, он разрешил мне уйти.

В последующие дни он приказал мне запомнить то и это, я должен был постоянно быть при нём, но для работы не дал мне ничего, постоянно, повторяя, что благодарит Господа Бога за то, что имеет меня под рукой, потому что в любую минуту может быть завал работы. Эта служба была действительно тяжёлая и унизительная, потому что мне стало жаль старика, а полезным ему быть ни в чём не мог.

Ложась вечером в постель, он забирал меня с собой, чтобы ещё передо мной жаловаться и причитать, но тут дошло уже до настоящих откровений.

Сначала он намекнул мне о том сыне ксендзе, постепенно начал открываться, расплакался, ломал руки и всё рассказывал.

Как раз дело шло о том, чтобы я написал к нему внушительное письмо, а староста клялся, что, упаси Боже большего скандала, сам его, хотя бы ксендза, запрёт и будет держать в заключении. Я решился ему сказать, что, ежели угрозы до сих были неэффективны, может, следовало бы иначе поговорить с ним, стараться затронуть сердце, заверить в отцовской любви и т. п.

Эта мысль очень ему понравилась. Велел мне тогда назавтра приготовить раптулярий, а в свободное время мы должны были вместе его прочитать.

С этим я пошёл в комнату, когда на следующее утро в нашем дворе, в котором никогда спокойствия до поздней ночи не было, такой послышался шум, что я вскочил с кровати.