Я жадно смотрел на книги, прикоснуться к которым мне было нельзя, так же, как жаждущий глядит в колодец, когда не может из него зачерпнуть. Я говорил себе: «Когда же это кончится?» Велш не обращал на меня внимания, я спрашивать его не осмеливался.

Всем моим утешением было то, когда, в свободные часы вырвавшись в город, счастливым случаем мог встретить или Задору, или Марианка, или кого-нибудь из прежних товарищей. Пока продолжалась зима, я ходил к художнику Великому поглядеть на его работы и побеседовать с ним, но с весной он начал снова работать в замке, а туда доступ мне был запрещён.

Те, что раньше меня знали весёлым и любознательным ко всему, с трудом теперь меня уставшим и молчащим могли узнать. Доходило до того, что от отчаяния я думал бросить мастера и идти куда-нибудь в свет. Но куда?

Не всегда даже я мог встретить прежних моих товарищей, потому что король, королева, двор переезжали из города в город, замок какое-то время пустовал.

Пришли весна и лето, а меня это бремя новой жизни всё больше донимало. Я теперь хорошо чувствовал, что был или рождён для иного поприща, или привык с детства к живому обращению среди людей, а в этой монастырской тишине я сох.

Велш, казалось, даже не видит того, что я похудел, пожелтел и ходил как с креста снятый.

Однажды, когда он отправил меня с лекарством под Флорианские ворота к купцу, который серьёзно болел, а я от него возвращался с опущенной головой, в посеревшем кубрачке, случилось, что я встретил на дороге короля, возвращающегося из путешествия.

Он ехал на коне и оглядывался во все стороны; мне казалось, что он бросил взгляд на меня и на какое-то время задержал его. Я стоял, сняв шапку, он быстро меня миновал. Задора, который ехал при возах, спешился, чтобы поздороваться со мной. Счастливый человек цвёл здоровьем и весельем, так ему на свете хорошо было.

Увидев меня, он аж крикнул над убожеством, в каком меня нашёл.

— Ты до смерти замучаешься! — воскликнул он. — Брось к чёрту эти глупые медикаменты! Тебе нужно коня, движения, свободы. Достаточно поглядеть, чтобы понять, что ты, учась лечить, сам болен…

Он советовал мне бросить доктора, а искать дворской или рыцарской службы. Но легко это было сказать.

В шляхту, как другие, я подаваться не хотел. Слишком гордым я был, чтобы лгать, а нешляхтичу, неуверенному в происхождении человеку почти все дороги были закрыты. Даже в костёле доступ к высшим должностям был закрыт. Оставался монастырь, какая-нибудь мещанская профессия, или ремесло. По большей же части даже цеха не принимали подмастерий, которые не могли доказать законного рождения. Это моё сиротство убивало меня.

Поэтому я сам не знал, куда направиться.

В голову не приходили Тенчинские, но в то же время я к ним чувствовал отвращение, потому что, хоть был у короля в опале, я любил его, как раньше, и никогда бы против него встать не решился. Даже такого большого предубеждения к нему я не чувствовал, как можно бы думать, объяснял себе, что он сделал это по моей собственной вине.

Прошло несколько дней с того моего свидания с Задорой на улице, когда с полудня в спокойном нашем коридоре страшно замашисто и громко кто-то назвал моё имя. Я узнал Задору и отворил дверь. Он вошёл, не сдерживая голос, в чём я должен был его предостеречь, потому что у нас царил silentium.

В моей комнатке стоял сильный запах разных трав и кореньев. Он покрутил носом.

— Задохнуться и сдохнуть можно, живя в таком смраде, — воскликнул он при входе. — Что удивительного, что здесь ты болеешь! Открой окно! Знаешь, что меня сюда привело? — сказал он.

— Не догадываюсь.

— Спасти тебя хочу, — прибавил он. — Выбей из головы эту аптеку, у меня есть нечто иное.

Я смотрел на него с недоумением.