Все видели, как обедневшие семьи Ястжебцы после архиепископа, Олесницкие после кардинала сильно выросли от доходов своих достойных родственников. Почти не было ни примаса, ни епископа, который бы, и служа церкви, и ведя богатую жизнь, семьи не обогатил.

Пеняжек рассчитывал на это и почти силой постриг сына.

Рассказывали, что у того ни только не было ни малейшего призвания к духовному сану, но в молодости будучи почти обручённым с девушкой, которую очень любил, силой от неё был оторван.

Отец так старался, что девушку выдали замуж за другого, а Ян против своей воли должен был облачиться в рясу и стать священником.

Это случилось на большое его несчастье и погибель, как позже оказалось. Он звался ксендзем и отец старался о его наследстве, но жизнь вёл такую, что только усилия старосты и значение отца могли его защитить от суровых костёльных наказаний. Пеняжек, когда ему о том старшие духовные лица говорили, постоянно повторял:

— Пиво выкипит, дайте только время!

Отцовские угрозы и просьбы ничуть не помогали. Когда только он мог вырваться от него, — а староста имел слабость к нему и был чересчур послушным — проказничал, переодевшись в светскую одежду, охотился, летал с избранными товарищами, а, что хуже, к той пани, в которую раньше был влюблён, заезжал и пребывал у неё неделями.

Муж, человек добродушный, слепой, не только любовника не прогнал, но гостеприимно его принимал, играл с ним, вместе охотился и, когда его предупредили, он насмехался над теми, кто подозревал жену.

Рассказывали о том, возмущались, предостерегали отца, который корил сына и увещевал, но изнеженное дитя ни его, ни других слушать не хотело, родителю дерзко отвечая:

— Ксендзем я не хотел быть, мне приказали; не удивляйтесь, что я плохой, потому что для этого облачения меня Господь Бог не сотворил.

Действительно, чаще он бывал на охотах, в весёлых собраниях, среди женщин, чем в костёле и хоре. Из любви и уважения к отцу эти дела сына покрывали, но можно было предвидеть, что, когда новый епископ вступит в столицу, потакать этому скандалу не будет.

Из капитула уже мало кто общался с князем Пеняжкой, отворачивались от него и каждый избегал, чтобы не быть заподозренным, что ведёт жизнь такую же, как он. Он же, веря, может, отцовскому могуществу и значению, несмотря на увещевания, не думал даже скрывать того, что делал, и жизнь изменить.

Отец, хоть сказал, что это пиво выкипит, очень беспокоился. Поскольку с некоторого времени ксендза в Кракове почти не было видно, а он такой подобрал себе двор, слуг и товарищей-негодяев, что они могли его вести на ещё большие проделки.

Хотя перемена в моей жизни была мне желанна, не без тревоги и колебания, склонённый уговорами Задоры и ещё больше королевским позволением, на следующий день я надел по возможности лучшую одежду и направился на старостинский двор.

Там, кто бы не знал старого Пеняжку и не слышал о нём, глядя на то, что делалось, должен был бы догадаться о человеке. Дом, двор, крыльцо вокруг полны было люда, самого разнообразного говора, суеты, беспорядка, среди которых слуги, придворные хозяйничали, как хотели. Выбегал сам староста, кричал, посылал людей, прятался назад в избу, одних бросал, других созывал, не окончив дела, начинал другое. В этом переполохе трудно было справиться и добиться порядка.

Особенно евреев с подарками, с жалобами, мещан, людей, схваченных за разные провинности, оборванцев, а рядом с ними бедной шляхты с просьбами, путешественников, чужеземцев было полно. Несколько старостинских урядников, старших над слугами, писари крутились среди них и, не обращаясь к старосте, разрешали дела поменьше. Каждую минуту возвышались страдающие голоса, крики, а когда этот шум возрастал, выбегал сам Пеняжек на двор, кричал, разгонял, гневался и возвращался в избу, ничего не сделав.

Людей и службы, хоть много было, как у могущественного пана, хоть на них будто бы какой-то достаток был виден, всё это не придерживалось одно другого, ходило самостоятельно и дисциплина отсутстовала.

Когда я там оказался, мне это поначалу показалось таким дивным, неприятным и страшным, что я хотел ретироваться, не показавшись старосте. Но было слишком поздно, потому что тот, кто там командовал, уже спросил моё имя и пошёл объявить, а тут же и сам Пеняжек показался, призывая меня к себе.

В сводчатой комнате, душной и тёмной, царила такая же толкотня, что и на дворе, и там была целая громада разных просителей, начиная с порога до стола, одни с бумагами, другие с лицами, которые стояли за ними.

За столом сидел довольно бедно одетый писарь и грыз перо. Староста, проводив меня, тут же повернулся к писарю, что-то ему шепнул, а громко объявил, что уже нет времени, и что дела позже уладит. После чего, не отвечая на крики и просьбы, отворив дверь в боковую каморку, быстро вошёл в неё и повёл за собой меня.