Затем он начал сильно стучать. Вбежал, наверное, маршалек, потому что я услышал:

— Тысяча чертей, есть давайте.

— Но не тут, — прервал отец, — в эту комнату сейчас начнут сходить люди, пусть есть дадут напротив.

Отец хотел снова начать нравоучения, когда дверь отворилась. Вошли приятели и слуга архидиакона и один начал:

— Ни коней, ни собак некуда удобно поместить.

— Мы голодны, — добавил другой.

— Да и я голодный, — рассмеялся ксендз. — До того дойдёт, что я здесь, где мой отец староста, буду должен себе постоялый двор искать в городе.

Старик что-то пробурчал, должно быть, дали знать, что принесли еду, и староста сам, вздыхая, вкатился в комнату, в которой его ждал я.

Лицо его изменилось и было страдающим, качал головой, ничего не говоря. Две слезы медленно катились по щекам.

— Ты слышал? Видишь, как меня Бог покарал! Что с ним делать? Ни Бога, ни родителя, ни людей не слушает.

И через минуту он повторил:

— А! Покарал меня Бог! Покарал!

Он задумался и, точно наполовину себе, начал:

— Разве это общество? Плихта! Комеский! Однако же это известные негодяи, игроки и жулики. На Комеского люблинские купцы жаловались, что их с другими на трактах разбивал. Плихта не лучше. Хоть бы хотел исправиться, те не дадут ему.

Я осмелился тихо шепнуть, что если бы были жалобы на этих товарищей, можно постараться, чтобы их схватили и посадили в тюрьму, и так бы эта опасная дружба разорвалась.

— Ты не знаешь его! — воскликнул староста. — Он мне, отцу, тут за них готов такой скандал устроить, что весь город о нём знать будет. Я должен их сносить, чтобы мир был, и в старостинском дворце их принимать, потому что в городе будут шалости устраивать.

Напротив, где архидиакон сел с Плихтой и Комеским завтракать, поднялся такой шум, что заглушил местный повседный. Сев есть и пить, они приказали носить себе столько, сколько могли съесть; архидиакон к своему столу ещё кого-то позвал, и встал только, когда было уже далеко за полдень, распевая такие песни, что отец затыкал уши.

Он плакал и повторял неустанно:

— Покарал меня Бог, покарал.

Следующие несколько дней Пеняжек гостил у отца, приглашал всё новых приятелей с улицы, того же рода, что Плихта и Комеский; носили ему мёд, вино и весь двор должен был быть к его услугам. К отцу архидиакон почти не приходил и пренебрегал старцем самым возмутительным образом.