25 июня 1942

Перед выходным нам выдали первую зарплату за два месяца на торфе. Я получила 20 марок. Некоторые больше, кто-то меньше. А на самом деле какая разница? Купить толком ничего нельзя: для немцев всё по карточкам — и еда, и одежда, и обувь. Да и марки эти — не настоящие немецкие деньги, они похожи на большие почтовые марки, и написано на них Lagermarke. Они только для покупок в магазинчике при лагере. Увидела, что там продаётся эта тетрадка — вроде как бухгалтерская книга, — и захотелось снова дневник писать. Если не отберут. Хотя теперь вроде не так строго обыскивают, как первое время. В ней не очень удобно писать поперёк этих столбцов и надписей вверху, но всё же сгодится.

Я всё в том же бараке, но на другой работе уже почти неделю. Как вернули нас с торфа, так многих в другие места забрали. Если говорить прямо — продали. По 15 марок за штуку. Трудно сказать, дорого это или дёшево, — мы ведь не знаем цен в магазинах. Но вот ребята-чехи, с которыми мы недавно стали общаться, — их бараки прямо тут же рядом, хотя и отгорожены от наших колючкой, — они говорят, что средний заработок квалифицированного рабочего-немца 170–175 марок в месяц, килограмм хлеба по карточкам стоит чуть меньше 1 марки, а новые ботинки — от 14 до 18 марок. Но на самом деле у них всё по карточкам и просто за деньги ничего серьёзного не купишь. Обычных тетрадок вот тоже нет в продаже.

Стало быть, мы теперь — дешёвая собственность владельца фабрики. Его за глаза зовут Шпин, «паук» значит. Не знаю, это его фамилия или просто наши злые языки прозвали. Он и правда похож на паука: круглый, с пузом, а руки-ноги тонкие и пальцы длинные, будто скрюченные.

Фабрика не очень далеко от лагеря — примерно полчаса хода через посёлок. Местечко это называется Hügeldorf, что означает «Деревня на холме», но на самом деле на деревню ничуть не похоже. Скорее — на большой посёлок или на маленький, хорошо ухоженный городок. Улицы вымощены пилёным камнем или брусчаткой. К каждому дому ведёт дорожка, если не мощённая камнем, то посыпанная плотно укатанной крошкой — кирпичной красной или светло-серой (не знаю из чего, но при дождях совсем не размокает, сразу вся вода уходит). Вообще, через посёлок ходить — почти удовольствие. Так всё красиво. Но люди разные. Кто-то видно, что сочувствует нам, а кто-то воспринимает как грязь. Есть дети, которые кидают в нас камни, стреляют из рогаток, и взрослые их не останавливают. Каждый раз не знаешь, когда в тебя камень полетит… Камешки некрупные, но больно очень.

В бараке осталось совсем мало девчат из нашего эшелона. Ну то есть из тех, кого я знала. Новеньких навезли. Привыкай вот теперь к новым людям. Ладно, хоть Марьяна осталась. И Людочка. Надо же — Марьяну все полным именем зовут, а Людочку, которой тоже 25, иначе как уменьшительным никто и не называет. Почему так? А меня вот Наталкой стали звать. Никогда дома так не звали. А здесь украинских девчат много, они как сказали раз-другой «Наталка», так теперь все и зовут. Вот и новенькие у нас в бараке — тоже многие с Украины и ещё из-под Курска. Но на самом деле они не совсем новенькие, в смысле — не только что из дома. Большинство аж в марте угнали. Они в других местах работали, а теперь вот и их на эту фабрику забрали.

Рядом со мной на месте Валюшки спит теперь Ульянка. Хорошая девчонка, доброжелательная ко всем. Ей 19 уже. Наверное, была красивая, пока не стала такой же худой и замученной, как мы все сейчас. Как-то она умудрилась не обозлиться. У меня вот точно характер портится. А ей, мне кажется, должно быть ещё обиднее, чем мне. Её даже не из дома забрали, а с Западной Украины, где она у бабушки гостила. Она вообще-то из Ленинграда. Если бы перед самой войной к бабушке не поехала — не попала бы сюда. Впрочем, кто теперь знает, что там, в Ленинграде. Нас увозили в апреле — говорили, что Ленинград ещё в блокаде. А сейчас уже лето. Кто знает… Хотя, если бы фрицы взяли Ленинград, они бы точно об этом на всех углах кричали. Потому Ульянка надеется, что, может, там полегче, может — отбили их от города.

Нину с детьми и Асие выкупил тот самый Уве, который забирал нас по выходным в свою усадьбу. Он, оказывается, тут уважаемый человек. И до плена успел в ту первую войну какой-то крест получить. С ним не спорят. И к нему фургон с шофёром приезжает, это чуть ли не единственная машина на всю округу. И ему разрешили купить остов, каких он хочет, для работы в усадьбе. Сказал, что Нина будет у него садовником, а Асие — помогать кухарке. Это, конечно, им лучше — всё ж не тут горбатиться. И детей, глядишь, подкормит чуток. Жалко их. Вон Васятке в лагере уже работу стали поручать. Ну что он там может — семилетка, а всё ж таки немцы лишнего нахлебника не хотели. Подай-принеси… Асие говорила, он целыми днями по делу бегал, в основном для Эрны и на уборке лагеря, и когда баню топить…

Им там лучше будет, но мне грустно, что их теперь здесь нет. Нина такая уравновешенная, всем ладить помогала, всегда найдёт как сгладить конфликт. Дёрганые мы все стали, злые. Чуть что — ругаемся, кое-кто на крик сразу срывается. Я тоже чувствую, что меняюсь. И всегда-то дома была замкнутая, тётя Лида говорила: «Наталья у нас нелюдимка», — а теперь и вовсе не хочется ни с кем общаться. Злюсь на всё и всех, чуть что — обижаюсь, нервы никуда не годятся. Мне кажется, что Валюшка меня как-то сдерживала. Может, потому, что смотрела на меня вроде как на старшую сестру. Стыдно было перед ней раскисать. Да она и сама — молодец. Держалась, почти как взрослая.

Валюху тоже выкупил какой-то бауэр[99]. На вид суровый. Глядит на нас — аж прямо желваки под кожей на скулах ходят. То ли остов ненавидит, то ли просто на что-то злится. Он спорил с хозяином нашей фабрики — хотел двоих. А тот упёрся: отдай ему 18 человек, и точка. Наш, между прочим, и выглядел помягче, чем тот бауэр, и вроде глаза не злые были, а такой гад оказался. И надзиратель главный такой же: чуть что — плёткой. Мне без Валюшки совсем пусто. Прямо тоска берёт! Ну, может, ей повезёт больше. Может, этот её бауэр не такой гад. На ферме, небось, полегче. Куда ей, такой мелкой, на торфе или на заводе. У неё ещё и рука поранена. Господи, какое же гадство это всё! Ну за что нам?!

27 июня

Здесь такое однообразное существование, что тупеешь и теряешь счёт дням. Если бы не Марьяна, я бы и не знала, какое сегодня число. Она молодец. Вот характер! Когда нас привезли и всех фотографировали, она стащила кусок мела, которым писали на досках имена. Сделала вид, что он рассыпался в руках, а сама спрятала. А потом в комнате на стене написала календарь на два месяца от дня приезда. И мы даты зачёркиваем, чтобы совсем счёт времени не потерять. Как месяц кончается, стираем и следующий за начавшимся пишем. Это хорошо, что только два месяца поместилось. Наверное, если бы перед глазами было всё то время, что мы здесь, совсем тошно стало бы. Интересно, что анвайзерки, может, и видят, но не возражают.

Туфли, в которых я приехала, совсем развалились на торфе. Не могла работать в этих проклятых хольцах. Переобувалась в свои. И глупо сделала. Надо было привыкать к хольцам, как Валюха, у которой выбора не было. А теперь вот где взять новые? Так, мелочь всякую можно купить: леденцы, заколки и шпильки всякие… Вот тетрадка эта целую марку стоит. Говорят, на рынке по коммерческим ценам еду и одежду-обувь продают. Но нас всё равно на рынок не пустят. Да и далеко. Зде́нек сказал: от нас почти 10 км до рынка — это в городе. Рядом в посёлке рынка нет. Только магазин, церковь и вроде бы школа.