Он постучал пальцем по подбородку, и Реа нахмурилась.

– Нос у меня от отца. А глаза, как мне говорили, характерны для Аргиросов, но я не уверена, о матери была речь или об отце. Ведь она тоже носила родовую фамилию супруга.

– Я видел твоего отца, – напомнил Михали. – Опусти веки, пожалуйста. Знаешь, в твоем лице совсем мало его черт.

– Мне выпало сомнительное удовольствие наблюдать за домочадцами последние лет сто, поэтому прости, если подхожу к вопросу серьезнее, чем ты, – съехидничала Реа, но добавила: – Все равно спасибо.

Ситуация была для нее непривычна. Михали едва касался век, но голову держал крепко, и пальцы впивались в череп девушки. Пожалуй, Лексос сказал бы, что она поставила себя в уязвимое положение. Михали одним движением мог сломать ей шею и оставить дочь стратагиози мертвой на полу, с пустыми, широко распахнутыми глазами.

Однако у Реи появились иные опасения, и она мысленно перебирала их, пока Михали водил по ее лицу кусочком сурьмы. Сейчас, если говорить начистоту, она боялась проявить слабость совсем в другом.

– Вот, – сказал Михали, отпуская Рею, и сквозь ее сомкнутые веки пробился свет: вероятно, юноша выпрямился и отошел. – Что ж, теперь остальное.

По портрету Айи Ксиги оказалось сложно определить, во что одевались святые, и Михали не мог ничего посоветовать. Реа встала с кровати и принялась копаться в вещах. Горло сдавило от волнения.

Она достала черные брюки и пиджак с золотой отделкой и серебряной вышивкой вокруг пуговиц и на высоком воротнике. Реа попала сюда из-за Васы, из-за родительской небрежности, которая подвергла опасности семью, и ей не хотелось вызывать у людей те же ненависть и страх, что отец.

Но все, что девушка знала о власти и о том, как она отражается в образе человека, исходило от Васы. Черный пиджак делал его узкие плечи визуально шире, отвлекал внимание от кругов под глазами, а золотая нить мерцала даже в полном мраке.

Михали отвернулся, пока Реа одевалась. Она застегнула пиджак под подбородком, заправила штаны в сапожки и окликнула Михали по имени.

– Ну как?

Он оглянулся и моргнул.

– Подойди ближе.

Михали уступил ей место у зеркала, неуклюже задвинутого в угол комнаты. На портрете глаза матери сияли, несмотря на тени на лице. Так же выглядели и ее собственные, синие, с опущенными уголками – чертой, которую она считала особенностью семьи, но теперь узнавала и в лицах ксигорцев вокруг.

– Я однажды слышала слово, которое описывает то, что я сейчас делаю, – сказала Реа, склонив голову набок.

Сурьма создала впечатление загадочности, черная полоса тянулась через брови к вискам, теряясь в распущенных волосах. Эффект был не совсем такой, как на портрете, но краска смягчала острые черты лица, отчего оно казалось мягче и одновременно древнее: было легко поверить, что Реа родом из другого тысячелетия.

– Какое же?

Михали встал подле нее, их глаза встретились в отражении.

– Ересь.