В мае 1929 г. батюшка принимал участие в многолюдных похоронах своего друга, одного из руководителей и «идеологов» иосифлян протоиерея Феодора Андреева, на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры. После смерти о. Феодора о. Викторин в какой-то степени заменил его. Батюшка поддерживал контакты с истинно-православным духовенством из других епархий, в частности, принимал у себя тверского иеромонаха Фотия (Солодова). Через него протоиерей послал канонический разбор причин отхода от митрополита Сергия священнику Ласкееву из Тверской епархии, но не сумел уговорить того присоединиться к Владыке Иосифу. По свидетельству настоятеля собора Воскресения Христова прот. Василия Верюжского, архиепископ Димитрий очень уважал о. Викторина[423].
В 1928–1929 гг. община батюшки продолжала жить активной духовной жизнью. Вместе со своим настоятелем прихожане совершали паломничества в Кикеринский монастырь, Макариевскую пустынь, храмы в Красном Селе, д. Ратчино и особенно часто в Феодоровский Государев собор Царского Села[424].
Агентов ОГПУ очень встревожило, что прихожане о. В. Добронравова «устраивали паломничества по пригородным и сельским церквам, где распространяли контрреволюционные брошюры и листовки в защиту истинного православия». В одной из листовок к неверующим, сочиненной членом приходского совета Никольской церкви Виктором Барабановым, говорилось: «…я по молодости увлекался столь приманчивыми фразами коммунаров… Очень долгое время меня мучила совесть, что я свое драгоценное имя „христианин“ променял на лживое пустословие приверженцев диавола в лице предтечи антихриста, которые главной своей задачей поставили борьбу с религией и насаждение атеизма и безбожия… Сколько кощунства, всякого рода издевательств, грубых и тонких насмешек над самыми дорогими чувствами верующих, явных и скрытых подкопов под нашу веру встретишь во всех родах и видах современной советской литературы!» После богослужения духовные дети о. Викторина часто собирались у него на квартире за чаепитием, «где певчие пели стихи, велись беседы, а Мейер Иван декламировал свои стихи». Позднее свидетели на допросах объясняли поступки о. Викторина желанием «сколотить крепкое ядро ревнителей за истинное Православие», что, вероятно, было недалеко от истины. Эта деятельность и стала в дальнейшем основным обвинением протоиерея со стороны ОГПУ[425].
В конце 1929 г. начались массовые репрессии против иосифлян. 29 ноября был арестован архиепископ Димитрий, а с ним еще более 40 священнослужителей и мирян. В обвинительном заключении по их делу от 22 июня 1930 г. среди прочего говорилось: «Церковь святого Николая во главе с протоиереем Викторином Добронравовым, видным деятелем организации, группировала в своем приходе преимущественно интеллигенцию, антисоветски настроенный слой населения. Архиепископ Дмитрий весьма уважал и ценил Добронравова как хорошего работника — пропагандиста и организатора прихода и нередко советовался с ним, считаясь с его мнением»[426].
Чувствовалось, что о. Викторину недолго оставалось быть на свободе. Тяжелым ударом для него стало закрытие Никольского храма 26 февраля 1930 г. После этого он перешел служить в другую иосифлянскую церковь города — св. Пантелеймона на Пискаревке, где оставался до конца апреля 1930 г., а затем служил келейно на квартирах духовных детей. Об этом времени бывшие прихожане батюшки вспоминали так: «Хотя церковь и не была в центре города, стали опасаться за батюшку все больше и больше и с его благословения решили усилить молитву. Каждый прихожанин должен был читать „Живый в помощи…“ в одно время — в 11 часов вечера. Кроме того, мать Иоанна поехала за молитвой к шамординской схимонахине Антонии, которая в то время уже была смертельно больна раком. Та ее успокоила и сказала, что пока батюшке ничего не грозит в смысле расстрела. Она сказала о том, какой батюшка замечательный духовник, и как будто назвала его „смиренномудрым“… В 30-м году церковь, где служил о. Викторин, закрыли. Но он еще успел отслужить литургию и освятить воду, которую потом долго хранили. Даже в 40-м году, когда церквей уже не было, тем более иосифлянских, эту воду давали умирающим в Муроме в утешение. После закрытия своей церкви о. Викторин сказал: „Моя песенка спета. Служение по домам не может продолжаться долго“.
Последнее лето, что батюшка о. Викторин был на свободе, обычного паломничества собрать не удалось, и батюшка решил отслужить ночное моление с литургией дома. В это же лето он сам поехал один в Саров и Дивеево. Поехал туда больным, но исцелился на источнике преп. Серафима. У него начиналась гангрена на ноге. Из Сарова вернулся здоровым. Своим духовным детям говорил: „Ездите по монастырям, пока они еще есть, набирайтесь молитвенного духа монастырского“. Так его духовные чада и проводили летние отпуска в монастырях… Перед арестом о. Викторин решил раздать своим верным людям антиминс и св. сосуды. Он считал это более надежным для их сохранения. Матушке Антонине он дал малую чашу, казначее большую, а двум сестрам дал антиминс и сказал, как спрятать. Велел сделать доску поглубже, как пенал, и чтобы крышка задвигалась. Вложить туда антиминс и задвинуть, а потом зашпаклевать и написать на ней икону „Спаса Златые Власы“, и чтобы никто об этом не знал. Милостью Божией удалось все сохранить до Мурома… После этого о. Викторин попросил написать ему кипарисовый наперсный крест, иконописный. Это он приготовил себе для тюрьмы, т. к. у него был от прихожан крест из чистого золота, который он всегда носил, и во время паломничеств он далеко был виден. Его предчувствия сбылись»[427].
Существует и свидетельство проживающих в Петербурге дочерей протоиерея Феодора Андреева Анны и Марии: «О. Викторина Добронравова мы помним хорошо. Он был очень известен. Высокого роста, с темно-каштановыми волосами и одухотворенным лицом, он был очень красив. Несмотря на молодость (33 года), держался степенно. О. Викторин открыто придерживался крайне критического отношения к церковной политике митрополита Сергия. Он несколько лет был настоятелем церкви св. Николая… Здесь же он и жил со своей семьей в церковном доме. Прихожане любили и глубоко чтили своего батюшку, и, когда после закрытия церкви о. Викторина перевели на Ржевку, многие из них стали туда ездить»[428].
Уход о. В. Добронравова из Пантелеимоновской церкви был связан с тем, что ее «двадцатка», вопреки мнению настоятеля прот. Николая Ушакова, в апреле 1930 г. провела перерегистрацию прихода без оговорок некоторых спорных пунктов в договоре о приеме в свое пользование храма. По этому вопросу о. Викторин вместе с двумя другими протоиереями даже ездил в Моденский монастырь (близ г. Устюжна) к отбывавшему там ссылку Владыке Иосифу. На допросе 18 января 1931 г. батюшка так говорил об этой поездке: «К митрополиту Иосифу в Устюжну я ездил совместно с Ушаковым и Вознесенским один раз. Ездил я к нему за указаниями как быть в дальнейшем в деле перерегистрации двадцаток. Я был против того, чтобы двадцатки регистрацию проводили без оговорок изданного на этот счет советской властью узаконения. Я и другое со мной духовенство поэтому и прекратили в ней служение»[429].
В вопросе о регистрации приходов о. Викторин занимал даже более радикальную, чем Владыка Иосиф, позицию. Сам митрополит 23 октября 1930 г. показал на допросе: «Добронравов, Вознесенский и Ушаков приезжали по поводу своего отхода и непризнания регистрации. В своих разговорах они хотели меня убедить осудить перерегистрацию „двадцаток“, но я был против их предложения и говорил, что раз эту регистрацию требует гражданская власть, то ее нужно производить… Получили упрек за излишнюю „ревность не по разуму“ и совет — не упорствовать в своем самочинии, останавливать своих духовных чад от распространения слухов о храме Воскресения, который будто бы нельзя посещать, как зарегистрированный, и самим не удаляться от него и служащих в нем»[430].
Вторую же просьбу о. Викторина и единомысленных с ним протоиереев митр. Иосиф удовлетворил. После ареста архиеп. Димитрия роль практического руководителя движения перешла к ей. Сергию (Дружинину), не обладавшему достаточным авторитетом. Многие распоряжения епископа оспаривались ленинградскими истинно-православными священниками, и Владыка Сергий стал настойчиво просить о. Викторина быть его помощником, но батюшка не соглашался, опасаясь провокации со стороны ГПУ. В беседе с митрополитом приехавшие из Ленинграда протоиереи выразили недовольство действиями ей. Сергия, превысившего, по их мнению, свою власть. Под их влиянием Владыка Иосиф послал епископу «десять заповедей», отчасти урезавших его права в управлении. Из разногласия по поводу перерегистрации приходов не следует делать выводы о каком-то серьезном конфликте о. Викторина с митрополитом Иосифом. Владыка переписывался с батюшкой, уважая его душевную стойкость и пламенную веру. На допросе 9 октября 1930 г. митрополит говорил: «В письме на имя священника Викторина Добронравова, носящем характер зашифрованности мысли, я писал, что та борьба, которую ведет сов. власть с Истинной Православной Церковью, есть борьба не с нами, а с Ним, Богом, Которого никто не победит, и наше поражение, ссылка, заточение в тюрьму и т. п. не может быть Его, Бога, поражением. Смерть мучеников за Церковь есть победа над насилием, а не поражение»[431].
Владыка Иосиф был арестован в ссылке 9 сентября 1930 г. по делу «Всесоюзная организация „Истинно-Православная Церковь“», и в это же время новая волна гонений обрушилась на ленинградских иосифлян. Их аресты продолжались с 22 августа 1930 г. по 22 апреля 1931 г., пик пришелся на конец декабря. Одним из первых 19 сентября арестовали о. Викторина, недавно вернувшегося из Сарова и Дивеева. За батюшкой приходили домой, но не застали его и вызвали повесткой в ГПУ, где и схватили. Всего по делу «контрреволюционной монархической организации истинно-православных» проходило 89 человек, следствие велось девять месяцев, обвинительное заключение было составлено 30 мая 1931 г. на 76 человек, в том числе 50 священнослужителей. Всех арестованных поместили в Дом предварительного заключения на ул. Воинова (Шпалерной).
О. Викторина допрашивали семь раз с 19 сентября 1930 г. по 12 мая 1931 г. Держался он достойно, отвечал кратко и жестко, виновным себя не признал. В то же время батюшка не скрывал своих убеждений и смело говорил о негативном отношении к антицерковной политике советской власти и позиции митрополита Сергия. Ответы же на конкретные вопросы следователя, как правило, были уклончивыми: «О том, чтобы я встречался с Новоселовым, не помню, но отрицать того, чтобы я с ним встречался, не могу»; «Что именно я получал от Егунова, т. е. какие документы он мне передавал, я не помню» и т. д. Лишь на «дополнительном» допросе 2 апреля 1931 г. о. Викторин сознался, что свои документы хранил у прихожанки, бывшей послушницы Иоанновского монастыря Ольги Грум-Гржимайло. Однако на ее судьбу это не повлияло, О. Грум-Гржимайло осуждена не была и после Великой Отечественной войны, проживая в Ленинграде, служила псаломщицей в Николо-Богоявленском соборе[432].
Сохранились несколько открыток батюшки родным из Дома предварительного заключения с обратным адресом: Ленинград, ул. Воинова, ДПЗ № 25,1 корпус, камера № 207. Одна из них, от 14 мая 1931 г., была адресована детям: «Поздравляю тебя, дорогая моя деточка, Зоинька родная, с днем твоего рождения и с днем твоих именин. Да наградит тебя в жизни Господь всем необходимым — здоровьем, радостью и благополучием.
Мамочку, Иринушку и Симушку поздравляю с дорогой новорожденной и именинницей и прошу их беречь и заботиться о нашей дорогой малюточке — папиной „богомолочке“. Позавчера, во вторник, меня несказанно порадовала мамочка своим посещением. Я даже потом и не верил — так был рад и счастлив. Мамочка выглядит молодцом — на вид. Берегите ее, не раздражайте ее — слушайтесь, чтобы неприятности от ваших шалостей не причинили бы ей расстройства.
Я здоров. Целую тебя, дорогая деточка, Зоинька, много, много. Благословляю. Да хранит тебя Господь на многие долгие годы в полном здоровье и благополучии. Мамочку, Ириночку, Симушку и всех также целую. Господь с вами. Любящий вас папа»[433].
К этому времени о. Викторин уже девять месяцев сидел в одиночке и только в мае 1931 г. ему было разрешено свидание с женой. Следующее свидание с родными состоялось только осенью, перед этапом, но видел их мученик через две решетки. На эту встречу матушка взяла с собой старшую дочь Ирину. Она через год после этого умерла от туберкулеза, и сбылось предсказание о. Викторина, что Ирина будет Христова невеста. 8 октября 1931 г. Коллегия ОГПУ на своем судебном заседании по делу истинно-православных вынесла В. Добронравову наряду с о. Никифором Стрельниковым самый суровый приговор — «заключить в концлагерь сроком на десять лет». В составленном после канонизации священномученика Зарубежной Русской Православной Церковью его житии говорится об отправлении осужденных иосифлян в лагерь: «Матушка Афинагора пишет, что они изучали запасные пути Выборгского района, когда узнали, что о. Викторина и других заключенных будут сажать в вагоны на запасных путях. Этап заключенных задержался, и в 11.30 вечера матушка ушла. Позднее она узнала, что задержка отправки была из-за одного заключенного, который бросился в Неву. Сестра матушки дождалась о. Викторина, и когда заключенных повели, получила благословение от батюшки и потом обо всем рассказала»[434].
Сначала о. В. Добронравов был отправлен в Сибирь — в Мариинский лагерь, где находился на общих работах. В одном из писем оттуда, 5 февраля 1932 г., он писал жене: «Береги, родная моя Нюрочка, свое здоровье. Я беседовал с нашими врачами о твоем состоянии, и они меня изрядно успокоили. Но главный мой успокоитель — ты знаешь Кто?! На Него я возлагаю все упование, ожидая от Него милостей и щедрот. В дни твоего рождения и твоего Ангела я буду усиленно просить у Господа благодатной помощи и радости тебе, дорогая моя радость и награда мне, грешному… Молитвенными делами занимаюсь среди дел, вспоминая в эти моменты и тебя с детками, и родителей, и сестер, и братьев, и всех близких моему сердцу и дорогих мне по заповеди Спасителя. Почаще, родные мои, становитесь и вы перед дорогими образами и по завету Спасителя „непрестанно молитеся“ — возносите к Нему и ваши молитвенные гласы, — что приятно и полезно душе и сердцу верующего, ибо это благо в очах Божиих. Во сне, недавно, я видел в облаках трех прекрасных, в белоснежных одеждах, ангелов и сразу же — в ослепительной белизне и как бы в серебряном излучении — Матерь Божию. Несколько же дней назад, также во сне, видел на чистой большой стене икону Воскресения Христова, как изображает ее художник Нестеров. Икона в дубовом киоте, а по краям ея в подсвечниках горят ярким, но спокойным светом белые восковые свечи. Дома я почти не видел снов. Здесь же и в ДПЗ ночь не проходила, чтобы мне что не приснилось»[435].
Вскоре о. Викторина перевели в Карелию — в Беломоро-Балтийский лагерь. Здесь он сначала участвовал в строительстве канала, а после окончания фельдшерских курсов работал фельдшером, что, возможно, сохранило ему жизнь. В общей сложности батюшка находился в заключении шесть лет и три месяца и, освободившись досрочно «по зачетам» 7 декабря 1936 г., 24 декабря приехал на ст. Оксочи Окуловского района Боровичского округа Ленинградской (ныне Новгородской) области. В этом месте еще в 1925–1926 гг. он провел два лета с семьей, снимая дачу на хуторе «Гнездышко» Оксочского сельсовета у его владелицы, бывшей помещицы, Ольги Михайловны Полиектовой. Летом 1930 г., незадолго до ареста о. Викторина, его семья вновь отдыхала в Оксочах. Здесь, среди соснового бора, находился Областной интернат имени Ушинского, для дефектных детей где, отбыв срок в Соловецком лагере, с начала 1930-х гг. стал работать главным врачом И. М. Андреевский. Он пригласил к себе весной 1935 г. высланную из Ленинграда на 101-й км жену о. Викторина и устроил ее на работу в интернат медсестрой. Вместе с Анной Константиновной на хуторе «Гнездышко» у гостеприимной О. М. Полиектовой поселились ее дети Серафим и Зоя, а также сестра Вера Константиновна Воронова, которая стала вести хозяйство.
По рекомендации И. М. Андреевского о. Викторин 1 января 1937 г. был зачислен на работу в интернат им. Ушинского лекарским помощником (фельдшером). В этом же заведении работала медсестрой Полиектова и врачом — также проживавший на хуторе «Гнездышко» бывший помещик Д. Волков. Всего лишь семь с половиной месяцев прожил протоиерей на свободе среди родных и близких ему людей. Круг общения его в то время был невелик. Жена о. Викторина «очень его оберегала. Она даже не допускала к нему близких, потому что считала, что кто-то из духовных чад его предал». Впрочем, по свидетельству И. М. Андреевского, известно, что батюшка проводил тайные богослужения, на которых присутствовали члены семьи и некоторые приезжавшие из Ленинграда духовные дети[436].
Все изменилось в конце лета 1937 г. С началом «большого террора» работники НКВД приступили к массовой фабрикации дел «контрреволюционных организаций», и в первую очередь их внимание привлекли священнослужители, тем более уже подвергавшиеся ранее арестам. О. Викторин был арестован по месту проживания на хуторе «Гнездышко» уже 6 августа. В постановлении об избрании ему меры пресечения Окуловского районного отделения НКВД говорилось о необходимости содержать священника под стражей в Боровичской тюрьме, так как он «является активным участником контрреволюционной фашистской группы церковников, систематически ведет среди населения контрреволюционную агитацию, направленную на свержение соввласти». Это обвинение было абсолютно голословно. При аресте у батюшки изъяли личные письма, документы и «фото» Серафима Саровского, но они ничего не дали следствию и были уничтожены, как не представлявшие интереса[437].