Чтобы платить за квартиру, покупать бензин и питаться, я устроилась на две работы — репетитором для детей в приютах для бездомных в Индианаполисе и администратором в офисе церкви. Также я получала небольшие внештатные задания от местного агентства по копирайтингу. Работа эта была легкой, скучной, и за нее платили. Для этого требовалось только сидеть в моей холодной, залитой солнцем спальне. Никакой возни с маленькими, постоянно безнадзорными детьми, никакого выслушивания подробностей о бывшем муже от разведенной женщины пятидесяти с лишним лет. Особой пользы на этих работах я тоже не приносила. Половина моих групп состояла из детей, умевших читать на уровне своего возраста, если не лучше, а других семилеток мне приходилось обучать алфавиту. Я не могла бы никак помочь каждому из них, даже если бы хотела. Проводить же время в обществе людей, работавших в церковном бизнесе — да, у всякой церкви есть и деловая сторона, — было отличным способом вспомнить, почему меня никогда не влекло к религии, пусть я иногда и просила об этом Бога.

После нескольких месяцев напряженной работы у меня и близко не накопилось суммы, необходимой для продолжения обучения в колледже. Раньше, когда я с замиранием сердца думала о том, что все напрасно, что я никогда не достигну тех высот, которых от меня ожидали, внутри меня зарождалась паника, выводившая меня из оцепенения и толкавшая к чему-то новому. Такой тревожный толчок происходил тогда, когда мне больше всего требовалась помощь, но с каждым разом получать ее становилось все труднее и труднее. Паника, которая раньше позволяла мне вскочить и закончить письменную работу за ночь, активизировалась только чем-то ужасным, связанным с удовлетворением базовых потребностей. Но и в этих случаях у меня не всегда хватало мотивации. Мне нужно было что-то еще.

По утрам я собиралась на работу механически, без всякого интереса, и всюду опаздывала, кроме копирайтинга. Я понимала, что у меня будут неприятности, и извинялась перед начальством, когда меня вызывали, но это меня не останавливало. Я не могла убедить себя в том, что мое присутствие на работе имеет какое-то значение, и поэтому мне становилось все труднее появляться там. Иногда, мчась по Центральной авеню, я напоминала себе, что не имею права на неудачу. У меня не было никого и ничего, на что я могла бы опереться. Если меня уволят, я останусь одна, сама по себе. Или, что еще хуже, мне придется двигаться назад, в обратном направлении. «Разве ты этого хочешь?» — спрашивала я себя, заранее зная ответ.

Нет, я не хотела возвращаться назад, ни в одно из тех мест, где побывала раньше… Тогда зачем я пропускаю собрания, теряю бумаги и опаздываю? Когда я спрашивала себя: «Что, если я облажаюсь?» — мой мозг отвечал: «А разве ты уже не облажалась?» Мне это казалось неправдой, но я не могла подобрать аргументы в свою защиту.

«Может, ты их не находишь потому, что их нет». Может, и так. Но мне не хотелось, чтобы это оказалось правдой. Это казалось неправильным. И все же.

Когда я позвонила бабушке, чтобы пожаловаться на жизнь, ответом мне был утешающий смех в трубке. Я сразу же заскучала по ней, заскучала по теплому дому, по вкусной еде, которую она готовила только для меня. Она спросила, как у меня дела, и я сказала, что я на грани увольнения.

— Ну что ж, ты же знаешь, что всегда можешь…

— Только не начинай.

Она хмыкнула, как будто у меня сдали нервы, и это было правдой. Я никогда не хотела обижать или расстраивать бабушку, но мне казалось важным дать ей, как и другим моим родным, понять, что я не вернусь, потому что я уже была не той, что раньше, что я не могу и не хочу притворяться. Это было для их же блага. Я усложняла правила, по которым они хотели жить, и это не беспокоило меня, пока не беспокоило их. Я не хотела убегать от своей семьи. Я просто хотела быть собой и не знала, впишется ли этот новый человек в их среду. Я боялась получить отрицательный ответ. Мои уроки не всегда проходили так, как я хотела или надеялась, но я не стыдилась произошедших во мне изменений и была полна решимости помнить об этом. Иногда в кругу семьи я забывала.

— Тебе нужно сходить в библиотеку, — предложила бабушка, — помнишь, ты так много времени проводила в той, что по соседству?

Библиотека находилась через дорогу от меня, и я послушно последовала указаниям бабушки. С самого детства я не жила настолько близко к библиотеке, где брала одну книгу за другой. Сейчас, пока я доставала с полок книги, на меня странно посматривали белые библиотекарши. Те, среди которых я выросла, тоже были белыми, но они не боялись ни меня, ни кого-либо еще. Наверное, потому, что я тогда была еще ребенком, а не женщиной, которая провела в их учреждении три часа в середине дня, пролистывая тома, бродя между шкафами и проводя пальцем по корешкам с названиями и именами авторов. Не имело значения, что сейчас я люблю эти книги так же, как любила тогда, потому что наблюдавшие за мной люди не думали, что я напоминаю человека, способного ими увлечься.

По правде говоря, я уже давно читала только для занятий или чтобы поддержать разговор. Было приятно снова читать, чтобы находить ответы на вопросы в своей голове, обрести знакомый источник утешения, к которому я не прибегала слишком долго. От этого я начинала скучать по дому, хотя и не хотела туда возвращаться. Начинала скучать по отцу, который писал мне о книгах, которые он читал. Я никогда не писала ему в ответ — я до сих пор не знала, что сказать или как относиться к тому, что он сделал. Но я находила отца на пролистываемых страницах. Я так долго отгоняла мысль о нем, но он всегда был где-то поблизости, только на заднем плане. Эта ноющая мысль требовала моего внимания, говорила мне о том, насколько хорошей и умной я могу быть, гораздо лучше, чем я сама осознавала, и как могу быть достойной многого другого. Например, лучшей истории.