Я высунула голову в окно, позволяя воздуху обдувать нос, рот и закрытые глаза. Это напомнило мне детство, когда я прыгала с качелей на площадке. Я не открывала глаза, даже когда меня охватывал страх. Иногда я приземлялась неудачно, но все равно с закрытыми глазами было лучше.

Трент снова заговорил:

— Тринадцать лет — долгий срок, особенно если не видишь того, кого любишь.

Я закрыла окно.

— Не думаю, что для него тоже прошло именно тринадцать лет.

Я не знала, правда это или нет, но надеялась, что правда. Одно дело не видеть тринадцать лет отца. Другое — не видеть ни одного знакомого лица за тринадцать лет. Если мне предстоит стать первым таким лицом за такой срок, то лучше выглядеть идеально.

Поездка в тюрьму оказалась короче, чем я думала или надеялась. Всего около полутора часов. Здание выглядело так, как и должна выглядеть тюрьма: ровного бетонно-серого цвета с тошнотворным желтовато-бежевым оттенком. Трент высадил меня у дверей. Ждать на стоянке не разрешалось, поэтому ему пришлось поискать место, где можно было бы провести время в одиночестве в глуши.

Я порылась в своей сумке в поисках четвертаков. Я взяла с собой десять долларов мелочи. Я знала, что можно брать с собой мелочь для торговых автоматов, а иногда ими можно расплачиваться за фотографирование с любимым человеком. Больше всего мне хотелось сфотографироваться. Единственная имевшаяся у меня фотография с отцом была сделана тринадцать лет назад. Также мне хотелось купить ему печенье. Ар-Си всегда отличался ненасытной любовью к сладкому. Печенье и любое лакомство в доме всегда приходилось прятать, потому что братец обязательно съел бы его без зазрения совести. Когда мы были младше, мама качала головой и повторяла: «Ты прямо как твой папаша. Такой же любитель конфеток».

Об отце мама никогда не говорила нам ничего плохого, просто с годами упоминала его все реже. Я думала, ей было просто нечего сказать. Они были женаты недолго, прежде чем он попал в тюрьму. Может, она рассказала нам все, что знала. Тогда я не понимала, что значит разбитое сердце. Мне не были знакомы тоска и отчаяние. Я не представляла до конца, что отец, которого я никогда не знала, был также мужем, которого она потеряла. Я не знала, что есть огромная разница между молчанием, когда нечего сказать, и молчанием, потому что у тебя нет сил говорить.

Я не успела покинуть машину Трента, как меня охватила нервозность. Роняла четвертаки, останавливалась, проверяла, все ли на месте, и снова роняла мелочь. Как будто моя сила воли вылетела из окна где-то по дороге. Это казалось неправильным. Это было неожиданно. Я все еще боялась, у меня до сих пор оставались вопросы, и я не была уверена, что смогу выбраться из машины со всем необходимым. Трент подался вперед и положил свою крепкую руку на мою. Я посмотрела на него, и он улыбнулся.

— Все будет хорошо. Ты долго этого ждала. Передай ему привет.

И снова мое сердце замерло. Я положила все четвертаки в карман и наконец вышла из машины. По дороге к двери у меня сдавило грудь, но я не забывала глубоко дышать. Зал ожидания был полон посетителей, постукивающих ногами. Стулья походили на дешевую пластиковую мебель Fisher-Price, которая передается по наследству в семьях рабочего класса. Как только ваши двоюродные сестры становятся слишком большими — та-дам! Вы тут же наследуете детскую мебель, идеальную для игр и позволяющую не портить хороший стол матери во время еды. Их сине-серая расцветка казалась мне грязной.

Два сотрудника в регистрационной будке занимались работой, рассчитанной явно больше чем на двоих, и понимали это. Не создавай проблем, и все будет хорошо. Я повторяла про себя приободряющие слова, уже казавшиеся недостаточными, и меня мучило чувство вины. Я была уверена, что совершу какой-нибудь поступок, который испортит жизнь мне и моему отцу. Запихивая сумку в шкафчик, обошедшийся мне в четыре четвертака, я несколько раз перепроверила, не забыла ли я удостоверение личности. Не забыла. Но проверила еще раз.

В длинной очереди, где нужно было внести свое имя в список ожидания, одна женщина рассердилась на сотрудников. Она взяла с собой мобильный телефон, что строго запрещалось. Телефон нельзя было проносить не только в комнату для свиданий, а и вообще в учреждение. Женщине пришлось вернуться к машине, оставить там телефон и снова занять очередь. Только тогда я заметила развешанные по всему залу таблички.

«Сотовые телефоны запрещены!»

«Оставляйте свои сотовые телефоны в машине!»

«Вас могут попросить покинуть помещение, если у вас обнаружат сотовый телефон!»

Мои пальцы дернулись к мобильному телефону, который я забыла выключить в кармане. Я молилась, чтобы он не зазвонил, когда я собиралась назвать сотрудникам свое имя и имя отца. Я быстро ответила на все вопросы, а потом помчалась обратно к шкафчику, чтобы спрятать телефон. Конечно, можно было выйти на парковку, но вдруг там не оказалось бы Трента, а я могла бы пропустить тот момент, когда назовут мое имя. Мне даже пришло в голову закопать его в гравии в стороне от тротуара, а потом выкопать, когда визит будет закончен. Но потом я просто сидела и гадала, станут ли обыскивать шкафчики, пока я буду разговаривать с отцом; не заставят ли меня выйти во время разговора, потому что я слишком поздно заметила таблички про мобильные телефоны. Я представила, как меня хватают офицеры и тащат прочь от отца. Я понимала, что слишком драматизирую, но не могла избавиться от этой мысленной картины. А потом в сознании всплыла другая картина — мой отец сражается с ними с горящими глазами и цедит сквозь зубы: «А ну уберите руки от моей дочери!»

Думая об этом, я ощущала беспокойство, гордость и осознание защищенности. Несмотря на все поступки моего отца, мне все еще хотелось, чтобы он называл меня своей дочерью. Защищал меня. Для всего мира он был плохим человеком. Для меня же он был отцом, совершившим плохой поступок. Я пыталась понять, что значит любить человека, совершившего такой плохой поступок, но я любила его. И этого было достаточно, чтобы прийти и сказать ему это в лицо.

Будучи не в силах сидеть на месте, я принялась шагать. И считать в обратном порядке от ста. Я так сильно теребила одежду, что мне казалось, что меня должны проверить на наличие блох, прежде чем пускать внутрь. Когда назвали фамилию моего отца и мою, я аж подпрыгнула. Наступило время идти на свидание. Я прошла через досмотр и металлоискатель. Затем женщина-офицер спросила мужчину-офицера, можно ли мне оставить повязку на голову. Мужчина покачал головой. Женщина сказала, что я должна вернуться, положить повязку в шкафчик и снова встать в очередь. Я сняла повязку и протянула ей.