Он позвонил мне первым. Когда я ответила, трубку заполнили его рыдания, и я бесконечно повторяла: «Что? ЧТО?» Когда он перевел дыхание, выровнял голос и наконец произнес нужные слова, я на своем конце провода разрыдалась. Я сказала, что он должен приехать и поговорить со мной напрямую. Высказать все в лицо. Я понятия не имела, какой моя жизнь будет без него, и пыталась себе это представить, пока ждала его. Он был моим ориентиром, а зачастую и направляющей силой для каждого решения, которое я принимала за последние шесть лет. Я не ставила «я» впереди «мы» с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Мне не хотелось снова возвращаться к той ситуации, когда единственный человек, который по-настоящему знает меня, — это я сама. Никому другому я бы не доверила заботиться о себе больше, чем Бретту.
Конечно, я знала, кто я без него. Я знала, что разлука причинит боль, но не убьет меня. Но я понятия не имела, что мне делать с собой или у кого спросить дорогу туда, где мне нужно будет оказаться в следующий раз. Да и откуда мне было знать?
Бретт был первым мужчиной, который обнимал меня с отчаянием. Как будто если он не будет держаться за каждую частичку моего тела одновременно, то распадется на миллион кусочков. Наш роман был по-своему страстным, но не из-за этого я испытывала дикое горе при мысли о его потере. Главной причиной было ощущение безопасности и принятие моего стыда. Вот почему мне было так трудно отпустить его. Потому что он обнимал и укачивал меня, когда я рассказала о том, что узнала, почему мой отец в тюрьме. Никто никогда не узнает, как я лежала, свернувшись калачиком, у него на коленях, намочив его футболку слезами, желая полностью раствориться и исчезнуть. Никто больше не увидит, как я отчаянно сжимала ноги в тот вечер, когда он приехал ко мне в общежитие и повторил признание в том, что он гей, а я пыталась выбежать из комнаты. Или как двадцать минут спустя он занимался со мной любовью, а потом лежал, перекинув через меня руку и удерживая меня возле себя. Никто во всем свете, кроме нас двоих, не знал, что это последняя интимная близость такого свойства между нами.
После той ночи мы продержались еще месяца два. Прикованные друг к другу временем, обещаниями и непреодолимым страхом, что если мы не можем принадлежать друг другу в обычном смысле, то не сумеем общаться друг с другом вообще. После этого он все равно отпустил меня первым. Я держалась дольше, боясь, что он исчезнет из моей жизни. Тот страх так и не прошел. Я до сих пор злюсь на него за то, что он породил во мне этот страх. Я все еще люблю его за отчаяние, за то, что цеплялся за меня, как я стоила того, чтобы притворяться еще одну ночь. Но это была не только его вина. Два месяца мы оба притворялись. Я притворялась, что люблю его так же, как и раньше, а он притворялся, что любит меня по-другому.
Я понимала, что у меня депрессия, но недооценивала ее хватку, пока она не проявилась во всей тяжести… Я попыталась вернуться к токсичному мужчине, который разрушил построенный нами с Бреттом мир, а когда мы окончательно расстались, все рухнуло. За три месяца я похудела на тридцать фунтов. В один миг я стала «бывшей», недостойной заботы.
Поэтому я просто впала в оцепенение.
Я перестала посещать занятия, перестала есть и выходила только на пробежку. Это все, чем я могла заставить себя заниматься. Меня ужасала сама мысль о том, чтобы пойти на лекции, поговорить с кем-то, выслушать кого-то. Любая еда напоминала по вкусу отслаивающуюся краску. В тишине мне казалось, что я уже умерла, поэтому я смотрела фильмы, пока не засыпала, но перестала слушать музыку, потому что каждая песня переполняла меня чувствами. Раньше я постоянно слушала музыку.
Однажды ко мне зашел мой знакомый, Трент, и насильно накормил меня рисовыми лепешками с ежевичным джемом. Мы познакомились под конец его бракоразводного процесса, но именно ему приходилось запихивать мне в горло еду, потому что я не ела уже несколько дней. Мы оба были разбиты горем, но нас оживила забота друг о друге. Каждый из нас переживал свое горе по-разному. Он цеплялся за надежду, что его жена вернется к нему, а я перестала есть. Иногда я задавалась вопросом, не была ли вся наша дружба построена на фундаменте сердечных страданий и самоистязаний. Я видела, как нечто подобное происходило с другими, и с опаской относилась к тем, кто потворствовал моей меланхолии или требовал, чтобы я потворствовала их меланхолии. Но рядом с Трентом я чувствовала себя в безопасности. И старалась отплатить ему тем же.
Мои друзья помогали мне как могли, но не понимали меня до конца. Они пытались любить меня так же, как я старалась остаться в живых, может, даже сильнее. Но я не рассказывала им всего, так что они имели дело лишь с частью меня. Я не рассказывала им, что, когда я была плохой, Бретт помог мне стать хорошей. Я не рассказывала им о сарае и о том, что Бретт увел меня от этой части моей жизни. Я не рассказывала им об отце, которого очень любила, но которого не было рядом, поскольку он совершил нечто, что я не могла простить. Что Бретт
25
Так постепенно я дошла до третьего курса. Теперь я часто ездила повсюду сама и не могла забыть о том, что именно Бретт научил меня водить машину. Я начала носить одежду слоями, пытаясь замаскировать тем самым свисавший с моих костей беспорядок. Шесть лет в своей физической самооценке я ориентировалась на мужчину, который не хотел заниматься сексом с женщинами. Когда я, испытывая неловкость, спрашивала его об этом, он объяснял: «То, что меня привлекают мужчины, не означают, что все остальное не работает». Он продолжал утверждать, что иногда женщины все же возбуждают его, хотя на самом деле он их не хочет. Я же слышала следующее: «Да, иногда у меня встает. Но на самом деле я никогда тебя не хотел». Из-за того, что это был он, а я давно отказалась от собственного восприятия своего тела, мне казалось, что услышанное мной и есть правда. И я верила в это.
К зиме я попыталась найти кого-нибудь, кто рассказал бы мне, как мне воспринимать свое тело, но не нашла и вернулась в Форт-Уэйн, чтобы провести Рождество с бабушкой. Она купила мне цифровой фотоаппарат Kodak, зная, что я всегда любила фотографировать семью и друзей. Но к тому времени я настолько замкнулась, что мне было интересно фотографировать только себя. Я привезла фотоаппарат в дом в Манси, который мы снимали с четырьмя другими девочками, научилась пользоваться таймером и позировала так, как не позировала бы, если бы фотографии предназначались для всеобщего просмотра. Как будто я была великолепна, облачившись в наряды, которые я больше не носила в обществе, а под конец позировала обнаженной.
Загрузив снимки в компьютер, чтобы рассмотреть их с увеличением, я кое-что заметила. На месте женщины, недостойной желания, на самом деле обнаружилась вполне привлекательная девушка. С чистой и гладкой кожей, с чудесными полными грудями, и даже растяжки на бедрах выглядели так, как будто их специально нарисовал художник. Я не могла оторваться от фотографий. Живот, который раньше я считала слишком выступавшим, так и напрашивался на то, чтобы его погладили.
Вскоре увлечение переросло в одержимость. Я стала больше фотографироваться в обнаженном виде, играя с освещением, полураздетая, и даже что-то писала на теле. Я часами просматривала фотографии, используя программы для редактирования, изменяя оттенки, светлые участки и тени. На протяжении следующего семестра я влюбилась в свое тело. Я полюбила его так, как его и нужно было любить: страстно и с состраданием. Мне не нравился мой повседневный вид, но я любила себя.
Большую часть моей жизни меня окружали хорошо одетые женщины. Бабушка была косметологом и очень модной дамой в возрасте, а ее дочери следовали ее примеру. Когда я была маленькой, я легко подчинялась ее воле. Она могла одевать меня так, как считала нужным, пусть даже я и выглядела как семилетняя девочка, которой скоро исполнится шестьдесят. Став постарше, я захотела отстаивать свой собственный стиль, но проблема заключалась в том, что у меня не было никакого стиля. Глядя на меня, бабушка качала головой и говорила:
— Когда-нибудь ты поймешь, как нужно одеваться, деточка. Я просто помолюсь за тебя.
Для нее стиль означал следование правилам. В нем не было места для озорства и шуток. Я не могла понять, как мне вписаться в эти правила, поэтому отказывалась играть в такую игру. Мама не могла позволить себе покупать мне модную одежду, регулярно делать модные прически или учить меня пользоваться косметикой, которой она сама не пользовалась. Детям не требуется много времени, чтобы научиться не хотеть того, чего, по их мнению, у них все равно не будет. Я не могла найти достаточно веских причин, чтобы мучить себя бесплодными желаниями иметь больше вещей.
Много лет я просто не пыталась одеваться красиво. Те несколько раз, когда я это делала по особым случаям или по просьбе бабушки, мне было некомфортно, и все как будто видели это. Даже если я и выглядела «гламурно», мне казалось, что я нахожусь не в своем теле и что все пристально смотрят на меня. Я ожидала, что не пройдет и нескольких секунд, как надо мной станут насмехаться. У меня не было никакого желания носить правильную одежду правильным образом, но вместе с тем я не хотела, чтобы надо мной смеялись из-за моего неумения это делать. Те редкие моменты служили напоминанием о том, что я могу одеваться так, как они, если захочу. На следующий день бабушка молилась, чтобы мой образ закрепился, а я просматривала модные журналы, сокрушаясь по поводу своей неспособности воссоздать нечто подобное.
Потом я познакомилась со Спенсером. Это был самый гламурный человек, которого я когда-либо видела. Когда я увидела его в первый раз, на нем были туфли с пятидюймовыми каблуками и юбка-карандаш; его вьющиеся каштановые волосы свободно разлетались вокруг головы. Макияж его был минимальным, как будто он прикладывал некоторые усилия, но понимал, что основа и без того уже хороша. Я проходила через атриум в кампусе нашего колледжа, когда заметила его. Он сидел один за столиком, читал и потягивал напиток в невероятно изящной позе.
Я села рядом с ним и сказала: