В ее палате столпилось еще больше родственников. Мама, братья, сестра и несколько двоюродных братьев с двоюродными сестрами выстроились полукругом у бабушкиной кровати. В свете люминесцентных ламп их лица казались серыми масками, и все мои родственники как будто превратились в робких траурных призраков. Они неуютно ерзали на сверхфункциональных темно-серых больничных стульях. Достаточно мягкая обивка так и приглашала сесть, но выступавшие под обивкой стальные прутья предупреждали, что не стоит задерживаться. Каждый выглядел так, будто предпочел бы оказаться в каком-нибудь другом месте. Всех собравшихся связывали кровные узы и страх, и хотя я воспринимала себя отдельно от них, впервые за долгое время я не чувствовала себя одинокой.
Первой, кого я обняла, была мама. Это был правильный поступок, и если бы я поступила иначе, на это обратили бы внимание. Затем ко мне с распростертыми объятиями подошла сестра, и я тоже обняла ее. С другого конца палаты мне улыбнулся Ар-Си, и я неуверенно улыбнулась в ответ, сожалея о том, что теперь мы не настолько близки, как раньше. Я продолжала любить его, как и прежде, но мы больше не знали, как разговаривать друг с другом. Я ощущала в брате какую-то глубокую боль, которую он не позволял мне ни исследовать, ни пытаться исправить. Я не знала, насколько эта боль связана со мной, но понимала, что не мне ее исцелять. Если я чему-то и научилась за последние несколько лет самостоятельной жизни, так это тому, что яснее всего разглядеть себя я смогла только вдали от семьи.
Моя бабушка лежала в кровати, приоткрыв рот. Она казалась легче фунтов на пятьдесят, чем на Рождество. Парика на ней не было. Насколько я помнила, она никогда не выходила из дома без какого-нибудь шиньона, прикрывающего ее короткие вьющиеся волосы. Я поразилась невероятной хрупкости лежавшей передо мной женщины. Она была моей бабушкой и в то же время не была ею. Она походила на маленького и неподвижного сома, раскрывавшего жабры, задыхавшегося, но не прекращавшего попыток отдышаться.
Я подошла к ней, стараясь найти удобное место среди проводов и гудящих медицинских аппаратов. Мои губы коснулись ее щеки и ощутили холодную стальную твердость на том месте, где еще несколько месяцев назад ощущалась мягкая теплота. Она была жива, о чем напоминало ее затрудненное дыхание, но уже дюймах в пяти в воздухе над ее бренной оболочкой не чувствовалось никакого тепла. Я не вздрогнула и не отшатнулась от осознания ее приближавшейся смерти, и гордилась собой за то, что не испортила такой серьезный момент своими сантиментами. Глаза ее дрогнули, затем широко раскрылись. Ей потребовалось мгновение, чтобы узнать меня, но когда она узнала, уголки ее рта слегка приподнялись. Она понимала, что я здесь.
— Привет, бабушка, — улыбнулась я со всей искренностью, на которую в то мгновение была способна.
Сейчас было не до улыбок, и мне не хотелось придавать лицу неестественное выражение. Но речь шла не обо мне. Глаза бабушки скользнули чуть дальше назад, и она как будто не сразу поняла, кто перед ней. Она слегка скривилась, окинула меня оценивающим взглядом и сказала:
— Не будь такой странной.
Я повернулась к сестре и скорчила гримасу. Вот она, та самая
Именно такие моменты мы будем вспоминать за семейными ужинами и посиделками спустя годы после ее смерти. После того как мы набьем животы разнообразной едой и напитками, расскажем несколько анекдотов и, может быть, даже потанцуем под старую знакомую песню, включив громко звук, кто-нибудь скажет: «А помните, как бабушка обычно?..» — а остальные будут кивать и смеяться в знак узнавания. И неважно, что мы слышали и рассказывали эти истории миллион раз до этого. Всегда найдется время для историй о бабушке. И каждому захочется, чтобы в этих историях рассказали о его лучших моментах с бабушкой. А поскольку чаще всего с ней общалась именно я, то лучшие истории будут у меня, и я всегда смогу подтвердить, что все так и было. На протяжении многих лет я вела мысленный дневник наших с ней приключений и четко решила написать достойную последнюю страницу.
В каком-то смысле некоторая резкость бабушки на смертном одре даже утешала. Я всегда считала, что именно резкость и помогает ей держаться. Кто сможет умереть, когда внутри него по венам течет такой огонь? Но что горит, то и сгорает. Может, никому нельзя гореть так долго. Может, она решила по-своему выронить из рук этот факел и дать погаснуть пламени. Может, она уже была готова уйти, даже если я не была готова отпустить ее.
Бабушка была матриархом нашего семейства во всех смыслах этого слова. Мои братья с сестрой, двоюродные братья и сестры, тетушки и даже друзья семьи шутили, что она реальное воплощение карикатурного образа Медеи в исполнении Тайлер Перри. Не потому, что ходит с пистолетом и говорит с преувеличенным акцентом, а потому, что вечно нас укоряет, балует отличной едой и рассказывает страшные истории так забавно, что все смеются до колик в животе.
Мама с ее четырьмя сестрами и даже мы, дети, часто ссорились друг с другом по поводу того, чего хотим или не хотим. Мы кричали, орали друг на друга, размахивали руками, пинались и даже выкрикивали оскорбления в трубку в ярости, накопленной или только что вспыхнувшей. Мы проклинали друг друга и клялись никогда больше не видеться друг с другом. А потом бабушка устраивала семейный обед. На смену напряжению и обидам приходили набитые животы и невольный смех. Затем играла музыка, а дети убегали играть. Если ссора не утихала, то бабушка находила способ остановить ее, напоминая нам о том, что некоторые вещи в кругу семьи друг другу не говорят. Любовь ее нельзя было назвать идеальной, но ничьей карикатурой она не была. На всей планете не было никого похожего на нее.
Меня вдруг пронзила мысль о том, что мой отец не сможет попрощаться с ней. Никогда не посмеется над удавом, которого она держала у себя, и над тем, как эта тварь однажды едва не до смерти напугала его ночью, выбравшись из клетки и отправившись на охоту по дому. Он никогда не извинится, глядя ей в глаза, за то, что оставил ее дочь одну с двумя детьми. Никогда не объяснит ей, что никаким демоном он не одержим. Он совершил ужасное преступление и заплатил за него значительной частью наших жизней, и, возможно, даже такой расплаты недостаточно. Он не сможет приехать сюда ради нее, ради меня или даже ради себя самого. От этого мне захотелось разрыдаться.
Я отвернулась и отошла от бабушки, от целого мира, заключенного в хрупком теле. Меня снова обняла сестра, пощекотав меня своими натуральными волосами с запахом искусственных цветов и расплавленного сахара. Ее небольшие, в отличие от моих, руки удерживали меня дольше, чем кого-либо и что-либо, насколько я могла судить. Это был трогательный момент, похожий на молитву.
— Ты как, держишься? — спросила я, заглянув ей в глаза и надеясь увидеть в них ответ, даже если она и не станет отвечать вслух.
В этот момент бабушка открыла глаза и посмотрела на нас обеих, стоявших у изножия ее кровати. Мы с сестрой повернулись к ней.
— Ты как, бабушка? Тебе что-то нужно?
Глаза ее расширились, и она замерла, взирая на нас в молчании несколько секунд. Я тоже замерла.
Если какой-то момент и стоило оставить в памяти, то как раз этот. Если я сохраню его для себя и если мы с бабушкой смотрим друг на друга в последний раз, то какой мне хочется выглядеть для нее? Мне захотелось, чтобы она увидела меня всю такой, какая я есть. Чтобы она увидела даже то, что ей во мне не нравилось, — просто чтобы у нее сложилось полное представление обо мне настоящей и, возможно, хотя бы на мгновение возникла идея о том, кем я могу стать. «Ты этого уже не увидишь, — подумала я. — Я стану гораздо лучше, чем сейчас, а тебя уже не будет, и ты этого не увидишь».
Бабушка открывала и закрывала рот; ее пересохшие от тяжелого предсмертного дыхания губы терлись друг об друга с заметным шорохом, как трутся края смятого бумажного пакета. Моя мать склонилась над ней с чашкой холодной воды с кусочками льда и белой палочкой с маленьким обрезком зеленой губки на конце. Промокнув губку водой и размешав ею лед, она протянула палочку к ждущему рту бабушки. Коснувшись сухих губ, губка выдала почти всю воду, разлившуюся капельками по ее столь же пересохшему языку. Мама продолжила окунать губку в холодную воду, проводя ею по рту своей матери, заботясь о ней. Лицо у нее смягчилось, но взгляд был опустошенный.