Когда наконец бабушка смогла заговорить, она обратилась к нам с сестрой — мы по-прежнему стояли у нее в ногах.
— Твои волосы…
Мы с сестрой одновременно наклонились поближе. Глаза бабушки заслезились от бессилия.
— Твои волосы… такие красивые.
Мы в потрясении посмотрели друг на друга. Бабушке никогда не нравились мои волосы, как и мое решение оставить их в естественном виде. Она пугала меня, утверждая, что из-за этого меня не возьмут на работу, что я не смогу найти спутника жизни, а теперь, на самом пороге смерти, она хотела, чтобы я знала — она на самом деле обожает мои волосы, какими бы большими, пушистыми и всклокоченными они ни были.
Я спросила маму, кто останется ночевать в палате, когда всех остальных посетителей попросят уйти. Мама посмотрела на меня и сказала:
— Должна остаться ты.
Я согласилась. Обняв всех на прощание, я превратила темно-серое кресло в подобие кровати. Я не помнила, когда мы с бабушкой в последний раз спали в одной комнате, но помнила многие другие случаи, с самого начала. Помнила, как засыпала на ее диване в триплексе, помнила тепло и знакомый запах — знакомый, как никакой другой на свете. Помнила, как мы спали с ней в одной кровати в Миссури, когда мне на ночь каждый вечер читали Библию, а потом я засыпала под звуки сериала «МЭШ». Помнила, как засыпала у нее на коленях во время долгих поездок в автобусе, как дремала, прижавшись к ее телу, в церкви в канун Нового года, а иногда просто лежала рядом, прислушиваясь к ее храпу и гадая, что может быть не так с носом и горлом человека, издающего такие звуки. В эту ночь в больнице, в нашу последнюю общую ночь, я почти не спала. Всякий раз, когда она шевелилась, стонала или мой разум убеждал меня в том, что я ей нужна, я вставала и тянулась за чашкой с губкой, а потом говорила бабушке, как сильно я ее люблю, стараясь успокоить ее, пока она не успокоилась навсегда.
На следующее утро ко мне присоединилась мама. Я не могла вспомнить никакого другого случая в нашей жизни, когда бы мы так открыто плакали друг перед другом. Но в тот день мы оплакивали нашу самую любимую женщину, не стыдясь и совершенно не сдерживаясь.
Происходящее между нами казалось таким древним, обильным, но при этом совсем незнакомым. Я стояла перед мамой и хотела сказать, что у нас нет времени, что мы должны сблизиться прямо сейчас, но все, что смогла выговорить, так это: «Я не готова. Мама, я не готова». Мама обхватила меня руками, ограждая от всего мира.
— Ты готова, — сказала она. — Ты должна быть готова, и ты готова.
До смерти бабушки я просто принимала все как есть, смирившись со своей ролью члена семьи, которого никто не понимает до конца. Этого казалось достаточно; возможно даже, что такая позиция была отчасти топливом, поддерживающим меня в искаженном состоянии, но теперь я хотела большего. Я хотела сблизиться со своими родными. Я хотела начать все сначала, чтобы они воспринимали меня такой, какая я есть. Хотела доверять им. Хотела, чтобы мы были настоящими — людьми, которые любят друг друга. У меня была жизнь и дом в Нью-Йорке с Келли, но во многих отношениях я бросила свой дом здесь, в Индиане. Так не должно было быть. Как бы ни было сложно, но я смогу существовать в двух мирах, оставаясь при этом полностью собой. Я должна быть достаточно сильной, если я не хочу потерять нашу близость. А потерять ее я точно не хотела.
32
Мы с Келом готовились встретить наше первое совместное Рождество у себя, когда мне позвонила мама. Когда она произнесла в трубку: «Ты всегда можешь вернуться домой», голос ее прозвучал почти так же, как голос бабушки.
Мы украсили квартиру к празднику, и мне хотелось завести новые традиции, создать новые воспоминания и наконец начать жить той жизнью, которая будет казаться по-настоящему моей. Но когда мама сказала, что мой отец выходит из тюрьмы, я поняла, что пришло время вернуться домой. Теперь я знала: для того чтобы двигаться вперед, нужно вернуться назад. Я прилетела в Индиану и осталась там на неделю.
Мне хотелось быть дома к моменту приезда отца, поэтому я приехала к тете пораньше. Я умоляла поехать со мной маму, и ее настолько поразила моя настойчивость, что она согласилась. Но когда я ее упрашивала, я не подумала, что мама не видела отца двадцать пять лет. Хотела ли она увидеть его? Я не знала. Но я знала, что мне нужно, чтобы она находилась рядом со мной. Я долго училась не нуждаться ни в ком, особенно в матери, но сейчас мне было все равно. Она сидела со мной, нервно ерзая, но твердо решив быть рядом — потому что так нужно было мне. Сердце у меня разрывалось от благодарности за ее силу и за ее любовь, которые удерживали ее здесь, хотя, я уверена, она предпочла бы находиться где-нибудь в другом месте.
Пока мы ждали, я вдруг подумала, что скоро впервые увижу своих родителей в одном месте. Я несколько раз слышала, как они разговаривали по телефону. И даже читала письма от него к ней, тщательно спрятанные или убранные на хранение. Отец всегда говорил или писал о том, как сильно любит маму, а мама никогда не говорила о нем дурно. Тем не менее между ними всегда ощущалась какая-то боль. Он предал ее, предал всех нас, и его возвращение не служило ему оправданием. Прежде чем между нами установятся настоящие или хотя бы значащие связи, нам всем нужно было так много сказать друг другу, так много объяснить и простить. Сегодня было только начало.
Мы с мамой, тетей и дядей сидели и разговаривали уже больше часа, когда услышали, как открывается дверь гаража. Я встала — отец не знал, что я тоже буду здесь. Он даже не знал, что я приехала встречать его. Не было никакой причины вставать, но я все равно встала.
Мне хотелось быть первой, кого он увидит, — так и получилось.
Он молча подошел ко мне, обнял и поцеловал в висок.