— Просто включи сначала на ночь. Потом послушай со включенным светом. Затем с выключенным. Это помогло моей дочери, когда она была маленькой. Возможно, и тебе поможет.

Я прочитала надпись на кассете: «Возвращение в уголок Пуха». Я положила кассету в карман и встала, чтобы выйти. И только подойдя к самой двери, я бросила через плечо: «Спасибо».

Через несколько дней меня снова попросили остаться после урока. В тот раз это оказался учитель, которому нравились мои вопросы, мистер Анвей.

— Эшли, тебе не кажется, что твое поведение по отношению ко мне можно назвать неподобающим?

«Неподобающим». Я ненавидела это слово. Оно всегда означало, что мои груди (которые я вовсе об этом не просила) двигаются слишком свободно, что мои самые удобные шорты чересчур коротки для моих постоянно увеличивающихся бедер или что мое тело каким-то иным образом меня подводит.

— Нет, — ответила я.

— Тебе не кажется, что задерживаться в моем кабинете до или после уроков в облегающей одежде — это нормальное поведение для хорошей девочки?

Я обхватила туловище руками. Моя одежда не была облегающей. Просто немного тесноватой. Мое тело продолжало расти, но только в некоторых местах. Я старалась изо всех сил скрыть этот факт, пыталась выглядеть как чья-то малышка, но заметно проигрывала борьбу. Но я была не одна. Мы все менялись. Мне нравилось подглядывать за другими девочками в раздевалке. Трудно было не обращать внимание на их взрослеющие тела и сравнивать их с моим. Мне не хотелось, чтобы у них возникало то же ощущение, что и у меня. Как будто за ними все время наблюдают. Неужели они тоже это ненавидят? Ненавидим ли мы это вместе, хотя и плачем по отдельности?

Мистер Анвей заметил, что мне стало неловко, и спросил, не хочу ли я вместе с ним обсудить этот вопрос с директором. Мне это показалось разумным, и мы вышли из кабинета в коридор. Он шел шагах в пяти впереди меня, а когда мы повернули к кабинету директора, я развернулась и пошла в противоположном направлении. Когда он окликнул меня, я уже бежала домой, к кассетному плееру.

Когда мистер Мартин спросил, почему я больше не подхожу к нему, я сочинила что-то о том, что нянчусь с братьями и сестрой. Он был добр ко мне. Он помогал мне. Но я не была его дочерью, и моя одежда была слишком облегающей, и я не хотела, чтобы он умер. Любой проблеск доброты, возникавший между нами, становился испорченным моим внешним видом, который всегда намекал на что-то неправильное. Мое внутреннее «я», мои внутренние устремления не соответствовали намерениям моего тела. Внешне я не походила на маленькую девочку, которую можно невинно любить. Мое тело было барьером на пути любых невинных устремлений.

Я находила утешение в кассете, которая помогала мне преодолевать страх перед темнотой. Кенни Логгинс пел мне таким голосом, каким в моих мечтах разговаривал со мной отец, — мудрым, преисполненным любви и веры в то, что я еще могу стать хорошей. Я отказалась от общения с мужчинами, которых знала по реальной жизни, но не могла отказаться от мужчины, чей голос нашел меня в темноте.

В этом и заключалась красота музыки Кенни. Мне не нужно было вырастать из этого безопасного пространства. Голос на кассете, голос из целлулоидного сна или из дорожки в моей памяти не знал меня в реальной жизни. Ему никогда не случалось наблюдать за тем, как я взрослею. Он никогда не оценивал, насколько я «неподобающе» себя веду. Ему нужно было только петь и напоминать мне о том, что я до сих пор здесь, в этом теле. Каждой своей частичкой я продолжаю оставаться здесь.

Под конец учебного года мистер Мартин перехватил меня в коридоре на пути к автобусу и вручил мне ламинированную подшивку с моими бредовыми записями, которые я делала на его уроках.

— Ты написала целую книгу, не забывай это, — сказал он.