— Почему он в тюрьме? — сделала я попытку и стала ожидать ответ.

— Он изнасиловал двух женщин.

Бабушка выпалила ответ так, как будто это была очередная сплетня. Я замерла на месте. Лицо превратилось в маску, не отражавшую никаких эмоций. Мне не хотелось, чтобы бабушка подумала, будто я не могу справиться с услышанным, хотя я и сама не знала, справлюсь ли. Демонстрация эмоций в моей семье гарантированно приводила к навешиванию ярлыков. Меня долго называли «слишком чувствительной», и я не собиралась подтверждать такое предположение. Слезы в торговом центре никак не помогут. Если я дам слабину, то бабушка может и вовсе замолчать. А мне не хотелось, чтобы она замолкала. Я ничего не говорила.

Через несколько мгновений она добавила:

— Только не говори брату.

Я потерла урчащий живот. Кроме боли где-то в середине меня, я ничего не чувствовала, как будто все мое тело онемело с головы до ног. Оно продолжало двигаться, но с таким ощущением, как будто часть меня осталась где-то позади. Ушла. Исчезла. Между нынешним мгновением и предыдущим. И я осталась одна. Я сказала бабушке, что не хочу больше ничего есть, и я не лгала.

Когда-то мы с бабушкой играли в одну старую игру. Она рассказывала мне какие-нибудь тайны, а я делала вид, что ничего не слышала. Игра часто начиналась по-разному. Обычно бабушка рассказывала мне какую-то историю, а затем замолкала, прежде чем добавлять подробности, смотрела на меня искоса и говорила:

— Нет, больше я тебе ничего не скажу, потому что ты расскажешь. Вечно ты все рассказываешь!

А я протестовала:

— Нет, я ничего не рассказываю!

Тогда она напоминала мне о тех случаях, когда я действительно что-то рассказала — то, чего не следовало, — например, еще в шестилетнем возрасте, но под конец сдавалась и завершала рассказ. Услышанные подробности вряд ли имели особую ценность, но было приятно осознавать, что кто-то мне доверился и поведал «тайну». Но что касается этой конкретной тайны, то я действительно жалела, что узнала ее. Я пыталась забыть ее не потому, что мне не следовало об этом знать, а потому, что на самом деле хотела забыть.

Я постаралась вычеркнуть из памяти воспоминание о том дне. Я проявила излишнее любопытство — заговорила и впустила в себя демона.

Я сдерживала слезы до конца поездки, а бабушка делала вид, что не смотрит на меня. Я умело старалась успокоиться. Контролировала дыхание, замедляла сердцебиение, умирала изнутри — так, чтобы признаки жизни были заметны лишь снаружи. Изображала нормальную жизнь. Войдя в дом, я минут пять простояла в прихожей. Потом взяла беспроводной телефон и позвонила Бретту. Спросила его, можно ли зайти к нему на минутку. Он сказал, что можно. Я положила телефон, повернулась к двери и вышла.

До дома родителей Бретта я дошла на автопилоте. Пересекла дорогу, посмотрев в обе стороны. Бретт ждал меня. Я увидела его голову через маленькое окошечко в верхней части двери. Изобразив яркую улыбку, я помахала рукой его матери, курившей сигарету и завивавшей волосы за кухонным столом. Мы спустились по трем пролетам в его «берлогу» и уселись на двухместный диванчик. Потом я рассказала ему все, что могла, то есть не так уж много, прежде чем окончательно расклеиться. Он обхватил меня руками и усадил себе на колени. Раскачивал меня и шептал мне в волосы:

— Мне так жаль, Эшли. Так жаль.

Я дрожала и тряслась, уткнувшись ему в грудь, а он меня удерживал. Не отпускал.

Той ночью мне приснилось, что я потеряла очки в рощице неподалеку от дома матери. Я бежала через ночной лес, зная, что за мной погоня, но не смогла бы ни назвать, ни описать того, кто меня преследовал. Без очков я не могла найти в темноте дорогу среди деревьев и с каждым шагом все больше погружалась в панику. Наконец я убедила себя в том, что нужно сесть там, где я стою, и дожидаться рассвета или того, кто придет и найдет меня во тьме.