«Что за загадочный ответ?» — подумала я. Когда у него не получилось объяснить, что он имеет в виду, он спросил, не хочу ли я стать его девушкой. Меня это устраивало. Я поняла, что люблю его, как только вошла в комнату, где репетировал оркестр, и увидела, как ловко пляшут его пальцы на клавишах саксофона.
Через несколько месяцев после того, как я рассказала ему про своего отца, мы начали встречаться. Иногда он спрашивал, что я чувствую по поводу признания бабушки. Я не помню, что отвечала, но, должно быть, лгала. Я пыталась не ощущать ничего по этому поводу, и долгое время у меня неплохо получалось. А иногда не получалось. В тишине ночи, наступавшей после всякого дня, каким бы продуктивным или приятным он ни был, я задумывалась, правильно ли я делаю, продолжая любить своего отца. Теперь я понимала, почему все, кто знал правду о моем отце, отводили взгляд, когда я расспрашивала их про него. Они не хотели, чтобы я стыдилась его, но им уже было стыдно за меня. Это было заметно по их вытянутым лицам.
Преступление моего отца отталкивало меня, и по какой-то причине я полагала, что мне следовало догадаться о нем раньше. Я убедила себя в том, что это должно было раскрыться по его письмам, рисункам, по тону голоса, просто я ничего не замечала, потому что не хотела. Мне казалось это логичным. Иногда мы с матерью оказывались в гостиной в одно и то же время и смотрели какой-нибудь фильм по каналу «
На протяжении всей моей жизни отец олицетворял любовь ко мне. Глубокую, проникновенную, безусловную любовь. Я столько раз думала, что все мои проблемы были бы решены, если бы только он оказывался рядом, прижимал меня к себе и говорил, кто я такая и насколько он любит меня. Я и представить не могла, что мой отец может причинять кому-то боль или ошибаться как родитель. Мне было стыдно от такой моей наивности, и я винила себя. В ночной тьме самая печальная часть меня приходила к мысли, что преступления моего отца стали источником преступлений, совершенных по отношению ко мне. Только таким образом я могла связать то, что он сделал с изнасилованными им женщинами, и то, что сделали со мной в том сарайчике. Я надеялась на то, что Бретт отвлечет меня от этих мыслей.
Бретт любил меня. Он был прав, в этом было кое-что большее. После случившегося в сарае все книги, какие только случалось мне прочесть, уверяли меня в том, что я и так уже знала, но не ощущала телом: я не хотела того, что со мной произошло. Это было важно, потому что в тех фильмах, что мы смотрели с мамой, изнасилованные женщины больше не хотели заниматься сексом. Но со мной было не так. Я все время думала про секс с Бреттом и беспокоилась о том, что со мной что-то не так. Как будто я какая-то неправильная жертва.
Сколько бы раз мать, учителя, двоюродные сестры, бабушка и подружки по школе ни заговаривали со мной о механике и морали секса, никто не разу не упоминал о том, что изнасилование — это не секс. То, что Брэдли сделал со мной, то, за чем наблюдал его дружок в углу сарая, никоим образом не было тем, чем я хотела заняться с Бреттом. Но все эти книги с белыми девочками на обложках в подростковой секции отделения библиотеки округа Аллен в Хессен-Касселе говорили мне о разнице. В целом мире не было никого, кто настолько заботился о моей безопасности, как Бретт. И если я хочу проверить, правы ли эти книги, то лучше всего проверить это с ним.
Я лежала в кровати Бретта, обнаженная ниже пояса, ждала, пока он найдет презерватив в комнате своей сестры, и проигрывала цепь событий, приведших меня сюда. Я всегда думала, что если я наконец решу добровольно заняться сексом, для меня очень важны будут свечи, мягкая музыка или, по крайней мере, бритые подмышки, но в тот момент все это казалось ерундой. Мне было шестнадцать, и меня захлестнул поток гормонов. Бретт был добрым и нежным. Он не высмеивал меня за мои подмышки. Он никогда не делал грубых замечаний о женщинах и не настаивал на том, чего мне не хотелось. Я доверяла ему, верила в то, что он будет обращаться со мной осторожно.
И мне нужно было кое-что доказать.
Когда он нашел презерватив и залез под одеяло ко мне, тепло его обнаженной кожи разлилось по всему моему телу. Мои мышцы расслабились, когда он медленно поцеловал меня и спросил, все ли в порядке. Я кивнула, побуждая его продолжать. Его пальцы музыканта дотрагивались до всего с любовью, как до музыкального инструмента. Бретт аккуратно ощупывал меня, не теряя контроля. Его прикосновения были осмысленными и нежными, и к тому моменту, как наши тела слились, я была более чем готова принять его. Минуты пролетели незаметно, и благодаря любви и терпению я получила один из величайших даров в своей жизни: глубокое осознание того, что я занималась сексом по своей воле и что это не походило ни на что другое из того, что я испытывала раньше. Ни на что другое.
20
Слишком многое в моей жизни казалось непредсказуемым, слишком зависимым от настроения и намерений других. Сложить нечто последовательное из протекавших дней и недель казалось непосильной задачей. Я плыла по течению, появлялась и исчезала в жизни окружающих меня людей, ходила и ездила вместе с ними, находилась рядом, но не слишком привязывалась к ним. Графика у моего выживания не было. Я старалась держать среднюю оценку на уровне B, а иногда и меньше, но не очень-то поддерживала Бретта в его стремлении окончить школу с отличием. Самой стабильной частью моей жизни был оркестр, но и он мотивировал меня лишь до определенной степени. Школа казалась тренировкой перед тюрьмой белых воротничков, и я даже не делала вид, что успеваемость меня так уж заботит; главное — поступать так, чтобы все оставались довольны.
Я продолжала читать все, что попадалось мне в руки, особенно если этого не задавали в школе. Учителя иногда разочаровывались во мне, но по большей части любили меня и считали достаточно умной, чтобы понимать важность образования. Некоторые заводили со мной разговоры о колледже, но это была болезненная тема. Я была бы рада поступить в колледж, но в реальности не могла себе это позволить, и когда я начинала размышлять о причинах, то не могла удержаться от слез.
Еще в средних классах раз в неделю я обращалась к матери с просьбой отослать мои документы в поддерживаемый штатом фонд «Стипендиаты XXI века», оплачивавший обучение в колледже для учеников из семей с низким доходом, набравших как минимум средний балл C, а затем посещавших курсы. Некоторые из моих учителей, в том числе мистер Мартин, неоднократно отводили меня в сторонку, убеждая в необходимости заполнения и отправки документов. Он спрашивал, не хочу ли я, чтобы он позвонил моей матери и убедил ее подписать и отправить эти бумаги. Я четко объясняла, что это не поможет. Я прекрасно понимала: если мама узнает, что я обсуждаю ее бездействие с кем-либо, особенно с учителями, то результат будет плачевным. Она разозлится и станет попрекать меня, а мне не хотелось тратить слишком много времени на выслушивание ее упреков.
В последний раз, когда я спрашивала маму о бумагах, она ответила, что если я спрошу еще раз, она их выбросит. После этого она никогда не упоминала о них, и я заставила себя не думать на эту тему. В день окончания срока сдачи работ я пряталась от учителей, которые могли бы спросить, что случилось. Мне не хотелось признаваться в том, что мама забыла. Не хотелось, чтобы они нас осуждали и говорили о том, что мы не способны договориться даже между собой. Пусть так и было на самом деле, но она не простила бы меня, если бы я стала обсуждать с посторонними ее недостатки. Потом я еще несколько месяцев крадучись проходила мимо учителей в коридорах, боясь встретиться с ними взглядом, чтобы они меня не остановили и не поинтересовались тем, что произошло, — и мне бы в таком случае пришлось выложить правду. Колледж казался таким важным этапом в жизни, что его следовало планировать заранее, а я уже тогда понимала, что у меня плохо получается составлять планы, и рядом не было никого, кто бы помогал мне с ними. Если я и собиралась поступать в колледж, то мне пришлось бы всем заниматься самой, а я не верила, что у меня хватит способностей. В каком-то смысле я уже сдалась.
Мне всегда казалось, что дома или в школе есть какие-то более срочные и насущные дела. В доме матери могли царить как порядок, так и хаос, в зависимости от того, как сложился день. Никто не был застрахован от того, чтобы вернуться домой в раздражении от конфликта с одноклассниками, коллегами или кем-то другим. В худшие дни мы часами кричали друг на друга, размахивали кулаками, прятались, плакали, разговаривали и снова прятались. Раз за разом мы проходили через стремительные циклы радостного единения и разрывающего душу насилия, но конкретные даты того или другого никогда не были зафиксированы в календаре, и я не знала, чего ожидать в следующий момент. Если у кого-то в нашем доме и был план, то никто мне об этом не говорил.
Плохих дней поубавилось, когда я стала чаще отлучаться из дома, но я должна была предъявлять для этого веские причины. Теоретически мама доверяла мне до тех пор, пока я не давала ей повода не доверять. На практике же, как и большинству знакомых мне матерей, ей нужно было знать, где я буду, с кем, кто родители моих друзей и как долго я буду отсутствовать. У меня по-прежнему было больше свободы, чем у большинства знакомых мне девочек, и я начинала ощущать, как меняется отношение матери ко мне. Хотя у меня не было шикарных оценок, я компенсировала это тем, что участвовала во всех ученических группах, которые могли меня хоть немного заинтересовать, если только их занятия не совпадали с репетициями оркестра. Я проводила все больше времени на тренировках, репетициях и встречах клуба, но в редких случаях, когда оказывалась дома раньше, чем мама уходила на работу (она тогда работала сотрудником исправительного учреждения), она могла остановить меня в коридоре и спросить: «Ты же знаешь, что я горжусь тобой, правда?» И хотя тон высказывания был немного агрессивным, я улыбалась и отвечала: «Да, мама, знаю». Затем она напоминала мне о моих домашних обязанностях или давала какое-нибудь поручение, но все это не имело ничего общего с ее чувствами ко мне. Я знала, что она иногда скучает по мне. Думаю, это была единственная причина, по которой мы ладили.
Однажды моя подруга сказала, что собирается навестить своего парня, который учился в Государственном университете Болла в Манси и жил в кампусе, и спросила, не хочу ли я составить ей компанию. Ее парень был в нашем оркестре в мое первое лето, но когда я перешла в старшие классы, уже окончил школу. Подруга была на год младше его, но они продолжали встречаться, и меня восхищало, что они сумели сохранить отношения на расстоянии. Да, иногда мне позволялось больше, чем многим сверстницам, но все равно мама ни за что бы не позволила дочери-подростку поехать на машине на вечеринку в кампус. Я уже собиралась ответить, что не поеду, как услышала смех Аллена, доносившийся откуда-то по ту сторону двери в мою спальню и казавшийся мне настолько же раздражающим, как скрежет пестика о ступку. Поэтому я сказала:
— Я спрошу маму, можно ли поехать, и перезвоню.
Мне не хотелось находиться дома. К тому времени Аллен часто оставался у нас, копаясь в очередной машине кого-то из своих знакомых в гараже моей матери, и я думала, что не смогу долго терпеть его присутствие. Позвонив маме, я сказала, что мы с группой едем на выступление в соседний округ. Возможно, я даже сказала, что мы едем в Блаффтон, хотя тот парад проходил позже. Обычно мама не задавала вопросов по поводу поездок с оркестром, потому что мистер Каффи был единственным белым мужчиной, которому она доверяла на расстоянии, а раньше я никогда не врала по этому поводу. Я сказала, что меня заберет подружка и она же отвезет меня обратно домой.
Как правило, моя мать очаровывала моих подруг и знакомых — она была самой притягательной личностью в их окружении, и не только. Но эта моя подруга однажды увидела мою мать в форме сотрудника исправительного учреждения и с тех пор побаивалась ее. Я знала, что маме это нравится.